Екатерина Мурашова
Земля королевы Мод
После года совместной жизни молодых людей я спросила у Антонины: «Если вы с Виталием подходите друг другу и вам хорошо вместе, не следует ли вам пожениться?» – «Зачем?» – искренне удивилась Антонина, а я сначала не нашла, что сказать. Потом все-таки сформулировала: «Ты в принципе против брака?» – «Нет, конечно!» – Антонина скорчила такую гримаску, как будто бы я сказала несусветную глупость. – «Скажи, пожалуйста, а как современные молодые люди узнают, что им пора вступать в брак?» – продолжала настаивать я. Тема и вправду нешуточно меня заинтересовала. Действительно, как? Если ни влюбленность, ни поцелуй (по Сухомлинскому), ни интимная близость, ни даже совместное проживание для них не показатель – то что же? И при этом сам институт брака они отнюдь не отрицают…
– Обычно, когда ребенка ждут, – вздохнула Антонина. – Залетели, тогда и в загс.
– А вы…?
– Мы ребенка пока не собираемся. Хотим еще для себя пожить.
– Понятно. Но… – я переварила полученную информацию, и поняла, что мне далеко не все ясно. – Но ведь современная молодежь, в отличие от нас, умеет пользоваться противозачаточными средствами. Откуда же возьмется ребенок, который, в свою очередь, должен привести к браку?
– Ты зануда, – сообщила дочь. – Но ты права. Это проблема. В сущности мы – потерянное поколение. У нас нет ориентиров.
Когда я закончила смеяться, Антонина уже ушла.
* * *
С начала самостоятельной жизни Антонине удалось сильно удивить меня всего один раз. Будучи у нее в гостях, я ожидала неизменного чая с датским шоколадным кексом и лениво пролистывала толстенький кирпичик-альбомчик с однообразными пестрыми фотографиями, в основном изображающими Тоника, Виталика и их друзей в процессе поглощения различного рода пищи и напитков: шашлыков и красного вина на пикнике, каких-то салатов и шампанского на чьем-то дне рождения, мороженого и коктейля в некоем кафе и т.д. Внезапно мне попалась выбивающаяся из ряда, чуть нерезкая фотография, на которой Антонина была сфотографирована со смутно знакомым мне мужчиной средних лет и двумя похожими на этого мужчину девочками лет десяти, по-видимому двойняшками или погодками. Одна из девочек доверчиво прислонилась щекой к плечу Антонины, другая держалась за рукав отца. Все четверо улыбались в объектив застывшими ретро-улыбками.
– Антонина, что это за композиция? – крикнула я в сторону кухни.
– Не узнаешь? – вопросом на вопрос ответила дочь, войдя в комнату, поставив чайник на стол и заглянув мне через плечо.
– Это же… – я уже узнала, но так удивилась, что не сразу смогла выговорить. – Это же Карасев!
– Да, – сказала Антонина. – Это Игорь Анатольевич. Дядя Игорь и две его дочери. Таня и Аня.
– А… – я не сразу нашлась, что спросить дальше. – А где же их мать?
– Марина нас всех фотографировала, – невозмутимо объяснила Антонина. – Поэтому ее здесь нет.
– Так ты что же, общаешься с ним… с ними?
Мне отчего-то стало неловко. Я даже не знала о том, что Карасев снова женился, не знала о рождении у него дочерей… Аня и Таня Карасевы. Тугие косички по бокам чуть сплюснутых головок, похожие на декоративные мышиные хвостики… Да почему я должна была об этом знать?! – одернула я сама себя.
– Да, я с ними общаюсь, – ответила Антонина с явно напускной доброжелательностью. – Таня и Аня всегда приглашают меня на свой день рождения. Дядю Игоря я тоже всегда поздравляю… К нему приходят друзья из проектного института, и он, как выпьет, всегда говорит им, что у него три дочери: две родных и одна приемная. Один раз я болела, так дядя Игорь потом мне передал, что они все спрашивали: «Где же твоя потрясающая дочь-валькирия?» А Таня и Аня говорят, что хотели бы вырасти такими же красивыми, как я…
С ума сойти! Единственный приблизительно мифический персонаж, с которым мне когда-либо хотелось сравнить свою дочь, это, пожалуй, кариатида… Черт побери, когда же день рождения у Карасева? Весной…, осенью? Ведь я должна же была когда-то это знать…
– Это очень странно, – я пожала плечами. – Не понимаю, как такое могло получиться. Учитывая то, что ты фактически отказалась общаться со своим родным отцом, когда он хотел принять участие…
– Я не знаю, чего он хотел, – антонинины широкие плечи отзеркалили мой жест. – Во всяком случае это явно было что-то, придуманное без учета меня. Моя роль была кушать, что дают и говорить «спасибо».
– А что же Карасев? – не удержалась я.
– Когда мой родной отец, – Антонина с едва заметной язвительностью выделила голосом слово «родной». – тебя и меня бросил, и уехал копать землю в Мексику, а ты занималась своей наукой и прочими умными вещами, дядя Игорь качал меня на ноге и играл со мной в шашки… В «Чапаева»… Больше меня никто и никогда на ноге не качал… – с какой-то пронзительной тоской закончила стовосьмидесятисантиметровая Антонина.
– Замечательно… – помолчав, выговорила я. – Кто бы мог подумать. Оказывается, Карасев играл с тобой в шашки…
– Вот именно! – подтвердила Антонина, отобрала у меня альбом, закрыла его и положила на полку.
* * *
– В целом все по-прежнему, – сообщила я Ленке. – Олег потрошит пирамиды, Антонина с Виталиком грызут орешки у телевизора. А у тебя есть какая-нибудь сплетня?
– Твоя Светка собирается разводиться с четвертым мужем, – с удовольствием сообщила Ленка. – Информация от третьего мужа, он с моим как-то по работе встречается. Но, может, конечно, врет, или передергивает в свою пользу, ведь он, по-моему, до сих пор на нее запавши…
– Точно, – согласилась я. – Но Светка мне ничего не говорила. Впрочем, я с ней уже давненько не связывалась…
– Может быть, на седьмое ноября – красный день календаря? – осторожно спросила Ленка. – У меня? Или у Любаши?
При всей своей утонченности Ленка очень любит «простые» посиделки и вечно жалуется, что теперь за столом не поют, как пели ее родители и гости, которые приходили к дедушке. Мы с Ленкой росли в соседних домах на одной улице, и я хорошо помню ленкиного дедушку – инвалида Великой Отечественной войны. Помню, как ловко он со своего места на диване давил костылем клопов, обильно ползающих по выцветшим обоям их комнаты, и как, употребив «мерзавчик», веселым баритоном распевал при этом частушки времен гражданской войны: «Губчека, губчека, раздавило Колчака!» Гости к нему приходили с Металлического завода. По колориту все они напоминали картины передвижников, изображающие «людей труда», вкусно пахли нагретым металлом и совали подвернувшимся детям конфеты «раковая шейка».
Мысль о том, чтобы теперь нам с Ленкой, Светкой, Иркой и Любашей посидеть рядком на диване и во весь голос поорать «Вечерний звон», кажется мне какой-то сомнительной. Но Ленкиной ностальгии я никогда не возражаю – любой человек многогранен, как стакан, а Ленка – в особенности.
– У Любаши не хотелось бы… – промямлила я.
– Я заметила: у тебя с ней последнее время что-то не ладится… – тут же сказала чуткая Ленка, не задавая при этом вопроса.
– А у тебя? – я воспользовалась случаем.
– Ты же знаешь, я никого не сужу. Моя бывшая работа – на всю жизнь прививка.
– А мне моя отчего-то не помогает.
– Ты всю жизнь жила страстями, а я – по расчету, – заметила Ленка.
– Не наговаривай на себя! – прикрикнула я.
– Не льсти себе, Анджа! – жестко отбила мяч Ленка. – Я довольна результатом. … Если не хочешь у Любаши, тогда давай у меня. Муж с коллегами по субботам ходит в баню, возвращается после двенадцати. Леночка сама уйдет к подругам, а Вася не помешает. Но Любашу я все равно позову…
– Ну разумеется! Я и не думала! – воскликнула я с излишней поспешностью.
* * *
Единственный Любашин сын Мишка все время чем-нибудь болел. Практически с самого рождения его постоянно где-нибудь обследовали или лечили каким-нибудь новым, современным методом. Надо признать, что все эти любашины заботы вовсе не были пустыми и надуманными, от нечего делать. У маленького Мишки имелись: тяжелая астма; ужасный, мокнущий по всему телу диатез; какие-то нарушения в работе почек; и это – не считая всяких мелких неприятностей типа плоскостопия, дальнозоркости, шумов в сердце и т.д. За постоянными хлопотами о мишкином здоровье Любаша как-то даже не заметила, куда подевался муж, отец Мишки. Мы, подруги, тоже этого не заметили и до сих пор ничего о его судьбе не знаем. Любаша, надо отдать ей должное, никогда на жизнь не жаловалась и своими проблемами окружающих не грузила. Разве что когда уж очень припрет – Мишка очередной раз попадет в реанимацию, решительно не хватает денег на срочно требующееся лекарство или еще что-нибудь в этом же духе. Работала Любаша после окончания института по специальности, инженером-технологом, и зарплату получала соответствующую. Но как-то всегда сводила концы с концами и опять же никому не жаловалась. Хорошо, Любашина мама помогала, сидела с Мишкой, потому что в ясли и садик он, конечно же, не ходил. В детстве и юности Любаша много лет успешно занималась бальными танцами, имела безупречный вкус к одежде и иному декору, единственная из всей нашей компании была музыкальной, любила красивые наряды, театр, оперу и балет. Всю последующую жизнь ничего из этого ей не доставалось даже в виде крошек. Чтобы кормить и лечить Мишку на зарплату инженера, она отказывала себе не только в развлечениях и нарядах, но даже в самом необходимом. Осиная талия и летящая походка Любаши и сейчас вызывают завистливые вздохи не только раздобревших с годами Светки и Ирки, но и моей дочери Антонины. Мы с Ленкой молчим, как менее грузные по природной конституции, и более осведомленные об истории вопроса (я, Ленка и Любаша учились в одной школе, Ирка жила со мной в одном дворе, а со Светкой я училась в Университете). Между тем рецепт любашиной идеальной фигуры прост – мясо из супа и масло много лет съедал Мишка, а Любаше доставался бульончик с вареной морковкой и луковкой и кусочек черного хлеба без масла. Не забыть и про витаминчики: для Мишки яблоки всегда чистили (так рекомендовал аллерголог), а кожура оставалась законной добычей Любаши.
Когда Мишка пошел в школу, проблемы умножились многократно. Он был неплохим и неглупым мальчишкой, умел читать и писать (Любаша и ее мама много занимались с ним), но слишком слабеньким и ни к чему, кроме непрерывного лечения, не приспособленным. Его постоянно дразнили и обижали, отбирали вещи, били, прятали очки, совали в унитаз новенькие кроссовки, а портфель однажды выбросили с третьего этажа из окна девичьего туалета (как он туда попал – никто так и не понял). Мишка тоже ни на что не жаловался, не называл обидчиков и как-то в ноябре пришел из школы домой в носках (и тапки и ботинки куда-то таинственно исчезли). Разумеется, сразу после этого эпизода он на два месяца слег с тяжелым воспалением легких. Любаша просила, жаловалась и ругалась. Беседовала с учителями, директором, родителями и самими мишкиными одноклассниками и одношкольниками. За своего детеныша она готова была перегрызть глотку кому угодно. Дошла до ГорОНО. Все и везде в общем-то сочувствовали ей, но как-то вяло. Когда доходило до конкретики, пожимали плечами: «Ну что вы хотите? Это же обычная районная школа. Обычные дети, в том числе и из социально неблагополучных семей. Да, они тупы и жестоки, но таков и мир вокруг них. Милосердие – абсолютно неведомое для них понятие. Мы не можем посадить вашего Мишу под колпак. Ищите частное образовательное учреждение, идите на домашнее обучение, или во вспомогательную школу. Там маленькие классы, больше педагогического персонала…»
О вспомогательной школе в Любашиных представлениях о мишкиной судьбе не могло быть и речи. Да это и действительно было не рационально – по развитию общего интеллекта Мишка вполне соответствовал своему возрасту. Обучение в только что появившихся частных школах стоило немыслимых, запредельных в нашем понимании денег. Домашнему обучению неожиданно воспротивился сам Мишка: «Я не хочу больше дома сидеть. Мне здесь душно. Я с ребятами хочу.»
Впервые за все годы Любаша заметалась в отчаянии.
У Мишки обострились астма и нейродермит. Пятый класс он закончил с тремя неаттестациями и двойкой по физкультуре.
Все подруги Любаши тоже суматошно искали выход из создавшегося положения и регулярно предлагали варианты, один кретиничнее другого. Так, например, однажды мы целых два вечера подряд на полном серьезе обсуждали идею о том, чтобы нам всем объединиться, самим организовать частную школу, набрать платных учеников и заодно бесплатно учить в ней Мишку. Любаша будет преподавать точные науки, Светка – предметы естественного цикла, Ирка – домоводство, а ее второй муж, тихий алкаш Володя – столярное дело или что там полагается в качестве труда для мальчиков. Мне в этом раскладе доставались история и литература, и я несколько часов серьезно думала о деталях и авторской программе по указанным предметам. Потом Светка посоветовалась по этому поводу со своим третьим мужем-бизнесменом, он нелицеприятно высказался о наших умственных способностях и спросил, что мы знаем о бухгалтерском учете, аренде помещений, лицензировании и санитарной и пожарной инспекциях. Идея частной школы тут же увяла прямо у нас на глазах. Однако, проникнувшись нашими метаниями, третий светкин муж великодушно предложил спонсировать мишкино обучение в частной школе, что было бы, наверное, самым разумным выходом из положения. Любашина гордыня была на этом пути единственным, но непреодолимым препятствием. Со светкиной подачи я попыталась заикнуться об этом варианте, но тут же была обсыпана ледяной крошкой Любашиного ответа: «Я не имею чести близко знать мужа твоей подруги Светы, но прошу тебя передать ему мою искреннюю благодарность. Ты знаешь, что это невозможно, так как я никаким образом не сумею вернуть ему эти деньги».
И все-таки выход из положения нашла именно Светка, с помощью своего второго мужа, с которым она сохранила прекрасные отношения. Светкин второй муж ювелир, и носит крайне звучное на мой вкус имя: Израэль Наумович Зоннершайн. Израэль Наумович старше моей подруги почти на двадцать лет. «За ним мудрость тысячелетий», – признавала Светка и когда выходила замуж, и после развода. Посоветовавшись с Израэлем Наумовичем о проблемах подруги, Светка позвонила Любаше в половине двенадцатого вечера, и с отчетливым местечковым акцентом объявила, что нашла, наконец, для Мишки тихую и совершенно бесплатную гавань. К этому времени Любаша готова была хвататься за любую соломинку.
Так абсолютно, стопроцентно русский Мишка оказался в недавно организованной на средства международной диаспоры еврейской школе. Классы в этой школе, как и обещал Израэль Наумович, были маленькими, подход к каждому ребенку – индивидуальный, никакого особенного кровного еврейства от детей и родителей не требовалось. Среди учеников было довольно много ребят, которые, подобно любашиному сыну, не вписались в обычные школы. Впервые у Мишки появились друзья. Обучение ивриту, истории еврейского народа и еврейским обычаям не вызывало у любознательного мальчика никакого протеста и никаких затруднений. К концу седьмого класса он отмечал все еврейские праздники и потребовал от Любаши соблюдения законов кашрута хотя бы в плане приготовления пищи.
Меня все это крайне забавляло и, пожалуй, радовало, потому что выглядел Мишка хорошо, быстро рос, и болеть стал гораздо меньше. Когда мы встречались, мальчик охотно объяснял мне, какая еда может считаться кошерной и как-то угостил им самим изготовленным, не слишком вкусным треугольным печеньем под смешным названием «уши Амана». Я не запомнила конкретный эпизод из истории евреев, который отмечался выпеканием и поеданием этих «ушей», но в шутку заметила что-то про кровожадность и ритуальный каннибализм, которые, по-видимому, были присущи всем древним народам без исключения. Мишка начал горячо возражать, логически опираясь на полученные в еврейской школе знания, а я весело смеялась до того мгновения, пока мой взгляд не упал на лицо наблюдающей за нашей перепалкой Любаши…
– Любаша, в чем дело? – напрямик спросила я немедленно после того, как Мишка ушел в какой-то кружок, который он посещал все при той же школе. – Чем тебе не нравится еврейская история?
– Мне все это не нравится, – медленно, не глядя на меня, произнесла Любаша. – Уже давно. Было бы куда, завтра забрала бы его оттуда…
– Но мне казалось, Мишке в этой школе нравится, – обескуражено заметила я. – И здоровье лучше стало… Но что конкретно случилось-то?
– Ты же психолог! Ты что, не видишь, что они их зомбируют?! – внезапно зашипела Любаша. Я вздрогнула от неожиданности.
– Кто? Кого? – туповато поинтересовалась я, пытаясь отвернуться от очевидного и надеясь на какую-то ошибку восприятия.
– Эти… детей. Своих… и наших тоже. Как будто бы ты не знала! Вот только не делай вид…
Само собой. Все знают. Уже давно. Тысячу лет. Да какая там тысяча! Ксенофобии столько же лет, сколько человечеству. Я тоже должна была знать. Или, по крайней мере, догадаться. Эмоциональный Мишка увлекся еврейской культурой и религией. Любаша, в противовес этому, сделалась антисемиткой.
– Какая глупость! – я не сумела сдержать досады и ударила кулаком по ладони. – Но послушай, Любаша. Он учится в этой школе, это же логично, что он… ну, проникся… И что в этом страшного? Это же не секта какая-нибудь. Белые братья или еще там что-нибудь подобное. Иудаизм – это же одна из древнейших систем знания, этики, морали… Ну, вот наша Ирка в последнее время обратилась к христианству, причащается, исповедуется, постится… Тебя же это не пугает и не возмущает, наоборот, ты сама говорила: если ей это помогает, пускай…
– Причем тут Ирка?! – взвилась Любаша. – Христианство – это наша исконная религия!… А они…
Потом она говорила что-то еще, но я уже фактически ее не слушала. Ничего нового. Все это я слыхала и читала раньше. Но, черт побери все на свете, я и помыслить не могла, что когда-нибудь услышу такое от Любаши!…
– Слушай, но это же ерунда какая-то! – заметила Светка, с которой я решилась поделиться своими переживаниями. Любашу она знала давно, но не близко. – По логике вещей она наоборот, должна быть им благодарна. За Мишку и за все…
– По логике устроены компьютеры, а не живые люди, – напомнила я. – Живая жизнь асимметрична и алогична, и находится в состоянии устойчивого неравновесия – помнишь, нас в Университете учили?
– Помню… – вздохнула Светка. – Только что же проку? Что с Любашей-то?
– Увы! – я тоже вздохнула. – Наверное, Любаша просто обречена была стать фанатиком. Слишком аскетическую жизнь она прожила. Пусть это был ее собственный выбор, но все же, все же… Рано или поздно это должно было как-то аукнуться. Где-то должен был отыскаться тот, кто виноват…
– Ужасно!… И что же, теперь уже ничего сделать нельзя?
Я пожала плечами. Откуда мне было знать?
Любаша позвонила на второй день к вечеру, и совершенно обычным, знакомым много лет тоном сказала, что чувствует себя очень виноватой за то, что не сдержала своих чувств и тем выказала неуважение к моим принципам, которые, как она знает, мне очень дороги, на что она, разумеется, не имела никакого права … и т.д. и т.п. в том же духе еще минут на десять. Я не прерывала ее только потому, что не знала, что говорить самой. В конце концов Любаша, которая явно все продумала еще до того, как подошла к телефону, предложила вполне разумный компромисс. Наша многолетняя дружба ценна для обеих, рвать отношения по идеологическим мотивам в нашем возрасте – абсурд. Поэтому мы продолжаем дружить и общаться, как прежде, но не затрагиваем известную нам обеим тему. Я немедленно согласилась. «Спасибо тебе,» – тихо сказала Любаша и положила трубку.
После девятого класса Мишка съездил на каникулы в Израиль. Священная земля чужих предков произвела на мальчишку колоссальное впечатление. Когда он показывал мне фотографии Масличной горы, Мертвого моря и пустыни Негев, глаза его сияли восторгом. Весь десятый класс он из кожи вон лез, чтобы завоевать право на повторение поездки. Здесь намечались некоторые сложности, так как в последнее школьное лето администрация школы старалась все же вывезти в Израиль настоящих евреев, с прицелом, естественно, на их последующую эмиграцию (те, кто давал деньги, имели в виду именно это, и ни от кого этого не скрывали).
Мишкина успеваемость за десятый класс улучшилась едва ли не в два раза. Свою роль в этом сыграло и окрепшее здоровье, но главное было в другом. Мишка рос парнем неглупым, но абсолютно не честолюбивым, довольно вялым и в меру ленивым. Когда появился конкретный стимул, все изменилось в одночасье. Администрация не могла не оценить внезапно проснувшегося мишкиного рвения, и ему, единственному нееврею, удалось-таки оказаться в едущей в Израиль группе.
Два месяца россияне жили в кибуце при заповеднике, где-то там даже работали и одновременно знакомились с обычаями страны. В так называемой Школе Природы, которая тоже имелась при заповеднике, Мишка познакомился с девушкой по имени Рахиль. Очаровательная Рахиль была старше Мишки на год и называлась сабром (родилась в Израиле), а ее родители приехали в Израиль из Франции. После окончания школы и службы в армии она собиралась посвятить свою жизнь охране животных пустыни. Девушка хорошо говорила на четырех языках, а после знакомства с Мишкой сразу же начала учить русский. Молодые люди полюбили друг друга. Для обоих это было первое серьезное чувство и первая душевная и физическая близость. В минуты нежности Мишка сравнивал Рахиль с изящной ящеркой, согревшейся на солнце. Рахиль же, лаская и целуя льняные мишкины волосы, говорила, что от Мишки веет прохладой и просторами его родной страны. В пределах разницы полученных образований им нравились одни и те же книги и фильмы. Во всех остальных областях они хорошо дополняли друг друга. В ночь перед неизбежным расставанием молодые люди решили, что они должны быть вместе всегда. Мишка готов был после окончания школы эмигрировать в Израиль. Рахиль сказала, что до этого приедет сама, и они все решат. Оба плакали.
Сразу после приезда Мишка, захлебываясь от волнения словами, рассказал обо всем Любаше. Каждый день добавлял подробностей. Жаркий образ ящерки Рахили царил в бедной и вымороженной декабрьскими морозами любашиной квартире. Мишка был ослепительно счастлив, избавился от юношеских прыщей и жил будущим. Довольно часто через каких-то еврейских знакомых передавали письма. Мишка бездумно сидел над ними ночами и целовал до тех пор, пока не расплывались чернила. Ответы писал высунув язык, с прилежностью второклассника, с черновиками и цитатами из русской и мировой классики. Любаша стала цвета земли и похудела на восемь килограммов. Даже малознакомые люди советовали ей проверить щитовидку. Мы с Ленкой все видели, все понимали, но молчали, не зная, что говорить. Сама Любаша, как всегда, ни на что не жаловалась.
Рахиль приехала на еврейскую Пасху. С естественностью пустынной ящерки, как в норке, поселилась у Мишки в комнате. Расставила какие-то пузыречки на подоконнике, вокруг любашиных фиалок. Убегая на очередную экскурсию, забывала на стуле маленькие яркие тряпочки-наряды. По вечерам Мишка целомудренно раскладывал свою постель на раздвижном кресле, но очень быстро оказывался в кровати с Рахилью. «Зачем ты стелишь на кресле? – искренне удивлялась практичная Рахиль. – Только белье зря пачкается…». Когда Любаша готовила, Мишка крутился рядом и тщательно следил за тем, чтобы пища, подаваемая гостье, была кошерной. Смысла это не имело никакого. Французские родители Рахили были людьми весьма светскими и дочь воспитывали достаточно свободно. Какую еду она ест в удивительной России, девушке было все равно – лишь бы вкусно.
Рахиль привезла Любаше подарки – кофеварку и красивое ожерелье из каких-то полудрагоценных камней. Старалась понравиться – помогала накрывать на стол, хвалила русскую литературу и архитектуру Петербурга, на ломаном русском языке с французской непосредственностью и еврейской обстоятельностью беседовала о будущем:
– Мы только не волновать вас, Любашья. Я слышала, вас так называют друзья. Я тоже буду – это ничего? Ведь я же люблю ваша Миша, значит, мы тоже друзья. Любашья – так красиво звучит, мягко, почти по-еврейски. Миша зовет меня – Рахилька. Это смешно. Вы тоже зовет меня так, если захотеть. Миша и я все будет хорошо. То, что Миша не еврей, – ничего не страшно. Есть родители – очень плохо, против, замуж только еврей. Мои родители все равно, ничего, лишь бы мне хорошо. Религия важно не очень, уважать закон – и все. А дети нас все равно будут евреи. Такой закон. В Израиль много разных людей живут – ничего. Даже арабы живут, вы знаете, наверное. Арабы – это хуже, чем русский, хуже, чем всё. Они стреляют, делают терракты, но если знать, как, то не очень опасно, можно жить. Израиль красивый. Как Петербург, как Париж, но по-другому. Вы бывала в Париже, Любашья? Нет? Жаль. Да, я помню, Миша говорил, ваша государства не заботится, чтобы его молодой граждан видел мир. В Израиль не так. Мы путешествуем, потом служим в армии. Нас в армии учат – как не опасно. Меня скоро научат. Вы, главное, не надо волновать…
Перед отъездом гостьи состоялся прощальный, семейный, неисправимо кошерный ужин. Мишка, сверяясь с какой-то бумажкой, делал фаршированную рыбу. Всегда веселая Рахиль казалась маленькой и печальной. За столом серьезный, как-то разом повзрослевший Мишка сообщил матери, что они с Рахилью уже все решили касательно будущего. После окончания школы он уезжает в Израиль, где сразу же пойдет служить в армию вместе с любимой. Администрация школы и кто-то из родственников Рахили поможет ему с документами. Если это окажется необходимым, еще до того молодые люди зарегистрируют свой брак.
Любаша подавилась рыбной костью и начала задыхаться. Пока Мишка бессмысленно таращил глаза, Рахиль вскочила, подбежала к Любаше и быстро и профессионально оказала первую помощь. Потом принесла из своей сумки красно-синий ингалятор и прыснула из него Любаше в рот. Когда дыхание у пострадавшей восстановилось, девушка велела Мишке принести самую яркую лампу, ложку с длинной ручкой и что-нибудь, похожее на пинцет. Обалдевший Мишка принес лампу-гуся со своего стола и пинцет из набора фотолюбителя, которым пятнадцать лет назад мы с Ленкой и Любашей перекладывали фотографии из ванночки с проявителем в закрепитель. Рахиль пожала плечами и велела Любаше открыть рот, а Мишке – держать свет. «Нас в школе учили, – объяснила она спустя пару минут, демонстрируя матери и сыну изогнутую в виде крючка, прозрачную косточку. – Я и от пули раны знаю, как делать, и если просто осколки, когда бомба или еще как. Ничего…»
Потом Мишка уехал провожать Рахиль в аэропорт и не вернулся домой ночевать. Забыв позвонить матери, он, словно в забытьи, бесцельно бродил по улицам навеки заколдованного города, вспоминал цвета, звуки, движения, слова, вкус и запах своей уехавшей возлюбленной. Несмотря на временную разлуку, он, безусловно, был счастлив.
В два часа ночи Любаша позвонила Ленке. Ленка позвонила мне. Через полчаса Светка, которая была в курсе всего, заехала за мной на своей машине. Ленке мы велели сидеть дома и пробить по своим милицейским каналам несчастные случаи, уличные правонарушения и прочее. Когда мы приехали, Любаша была уже почти невменяемой. Она кидалась на стены, разбила практически всю имеющуюся в доме посуду, остатки фаршированной рыбы висели на недавно поклеенных обоях. «Не варите ягненка в молоке матери его! – выла Любаша. – А сами-то! Сами!!!»
Отчаявшись ее унять, мы вызвали «скорую помощь». Приехавшие врачи настаивали на психиатрической больнице. Мы стояли насмерть, так как я, как специалист, знала доподлинно, что психушка Любашу добьет. Светка вывернула кошелек и позвонила четвертому мужу. В конце концов, после трех уколов Любаша успокоилась, и ее по договоренности госпитализировали в неврологическое отделение. До утра Светка курила на лестнице и каждые пятнадцать минут звонила к Любаше или к Ленке домой по мобильному телефону. Я молча сидела на стуле рядом с Любашиной кроватью.
Мишка вернулся в квартиру двадцать минут седьмого. Увидел рыбу на обоях и нашу записку. К семи он был уже в больнице.
«С лечащим врачом будешь беседовать сам,» – сказали мы. На педагогическом воздействии настаивала практичная Ленка. Светка и я пребывали в растерянности.
– Я не знаю, что там у вас происходит, – сказал Мишке пожилой невропатолог с тиком на левой щеке и белыми пальцами, странно змеящимися по пластиковой поверхности стола. – Да и не мое это дело. Я Фрейда в институте не изучал, а теперь уж мой поезд в депо ушел. Но, если я правильно понял, кроме тебя, да тех подружек, что мать привезли, больше вокруг никого нету. Так?
– Так, – кивнул Мишка.
– Тогда вот что я тебе скажу, парень. Так скажу, чтоб ты понял. У матери твоей нервов, считай, вообще не осталось. И дефицит веса по возрасту килограммов пятнадцать. Любой ветерок, инфекция, стресс ее напрочь снести может. Умрет, заболеет чем-нибудь кромешным или с ума сойдет – тут уж неизвестно, что хуже, выбирать не из чего. Она дома вообще-то ест? Белки, жиры, углеводы… Питание сбалансированное?
– Ест… Н-не знаю… – проблеял Мишка.
– Вот то-то! – длинный палец невропатолога белым червем качнулся перед мишкиным носом. – А должен бы и знать. Она тебя, орясину, вырастила, теперь твой черед об ней позаботиться. Уяснил?
Мишка молча кивнул еще раз. Невропатолог удовлетворенно хмыкнул и счел беседу с единственным родственником пациентки законченной.
– Мама, что я должен сделать? Скажи, – Мишка стоял у кровати Любаши. Со стороны они смотрелись чужими людьми. Даже всегда и всем заметное внешнее сходство черт лица куда-то подевалось.
– Я тебя никогда ни о чем не просила, – сказала Любаша и ее голос ядовито шелестел, как будто бы кто-то ногтем отковыривал серые чешуйки осиного гнезда. – Делала для тебя все и всегда. Ты сам знаешь, а чего не помнишь, спроси у моих подруг, они тебе расскажут, не соврут. Теперь прошу, первый и единственный раз: забудь эту Рахиль и всех остальных евреев тоже. Живи здесь, со мной, в своей стране, как все люди живут. Учись после школы на кого хочешь. Когда встретишь хорошую девушку, я тебе препятствовать не стану.
– Я уже встретил, – прошептал Мишка.
– Я сказала, – прошептала в ответ Любаша. – Заставить не могу. Решать тебе.
Этой же ночью Мишка, словно боясь передумать, написал Рахили письмо, в котором он разрывал их помолвку. Я не знаю, имеется ли в еврейских брачных традициях помолвка, но, если ее и нету, то все равно по сути Мишка сделал именно это. И я не знаю, как назвать это по-другому. А главное, я не знаю, как все это оценить.
