Елена Александровна Асеева
Краски жизни
© Елена Александровна Асеева, 2020
ISBN 978-5-0051-8304-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Наше детство, как и юность, молодость зачастую наполнены лишь радужностью красок, насыщенностью запахов и яркостью звуков. В эти периоды своей жизни, ты не ощущаешь смерти как таковой, не воспринимаешь, что уход человека безвозвратен. И даже потеря близких, родных в таком возрасте забывается, как дурной сон… прошедший и более не появившийся.
С годами, однако, ты все острее и острее начинаешь осознавать конечность не только жизни других, но и своей собственной. И память выплескивает твои потери все чаще, делая их болезней, тяжелее. А затем, наступает такой момент, что отсчет собственным годам ты ведешь потерями твоих любимых.
И, кажется, тебе тогда, что уже и не осталось сил переживать бесконечную разлуку с собственными друзьями и родными, что цвета потускнели, запахи исчезли, звуки угасли. И лишь единственное желание правит в тебе, пусть не будет больше потерь, ибо ты уже не справляешься с утратами близких, пусть потерей станешь ли ты сам…
Но жизнь мудрее тебя. Ведь неизменно, что-то отнимая, она и дарует… Она дарует что-то или кого-то… Во всяком случае, того, кто придаст сил и возможности вздохнуть глубже и опять продолжить собственную поступь по столь непростой твоей судьбе.
Тем, кто ушел, кто продолжил жить и любить, и тем, кто еще придет на Землю, насытив каждого из нас смыслом, посвящаю эту книгу.
КРАСКИ ЖИЗНИ
Господь
И это все? Опять ты за свое?
Лишь жалобы да вечное нытье?
Так на земле все для тебя не так?
Мефистофель
Да, господи, там беспросветный мрак,
И человеку бедному так худо,
Что даже я щажу его покуда.
Гёте «Фауст»
ГЛАВА первая. Серый тон
Серые краски…
За окном автобуса мир был тусклым.
Впрочем, не только за окном автобуса… Это свинцовое ненастье распространилось по всему наблюдаемому пространству и правило там уже давно. Потому, казалось, пепельный осенний паморок укутал в свои тона небеса, дома, улицы, растения, погасив в той хмурости всякую яркость света. В связи с чем из мира исчезла не только изумрудная трава, янтарная листва, лазурные небеса, но и медовое солнце.
Серый, свинцовый, дымчатый, мышастый оттенки теперь заполонили парки, скверы, аллеи, дворы. Они словно слизали весь другой колорит с автомобилей, обратив силуэты их кузовов в мерклую пепельность, выполоскали цвета стволов деревьев до сизой смутности, и, кажется, сделали самих людей тусклыми тенями. Теми едва приметными фантомами медленно перемещающимися по оловянно-марному полотну асфальтовых тротуаров, лишь редкостью чередующихся, примыкающими к проезжей части, полосками и вовсе аспидно-серого газона.
Пожалуй, что сама смена колорита городской обстановки не только лишила какой либо индивидуальности живых созданий, сдержав движение людей, бег собак, покачивание ветвей, колыхание трав, но и усмирило до тех пор неугомонно бегущее время, замедлив его ход до состояния чуть приметно набухающей и лениво стекающей с листка капли росы.
Каждой такой каплей изматывая и без того изболевшуюся душу, истосковавшееся тело.
Автобус внезапно взвизгнул тормозами (или это всего лишь так неуклюже соприкоснулись с поверхностью свинцового асфальта его шины) резко мотнув находящихся внутри салона людей, туда-сюда, да тотчас остановился. Его двери, не менее пронзительно, громко вскрикнув, открылись и таким своим стенанием вернули Зою в настоящий момент времени, вроде как даже легонько, ее встряхнув на сидении.
Потому женщина с той же неторопливостью перевела взгляд с окна автобуса на открывшиеся в нем двери и надрывно выдохнула. Так как та самая пепельность, что окутывала городские улицы и тянулась вслед транспорта, сейчас сизыми длинными лепестками, слегка выдыхающими капельки воды, чуть слышно, что-то бормоча (подобия молитвы), принялась заползать в салон. Определенно она намеревалась похитить и последние, пусть и не самые насыщенные, однако разнообразные по гамме, цвета этого мира… Юношу ли, одетого в синюю водонепроницаемую куртку, точно предназначенную для пешеходного туристического похода, занявшего место на сидении как раз напротив открытых дверей, или ту же маленькую девочку в вязанной розовой шапочке с завязками, декорированной большущим белым помпоном, приготовившуюся покинуть автобус. На этом крохотном ребенке и пуховая длинная курточка, и сапожки были того же розового цвета, столь значимого в блуждающей кругом тусклости. Потому, когда девчушка, вслед за мамой уже объятой дымчатостью, сделала шаг в сторону дверей, навстречу ей качнулись плотные влажные массы парного паморока и словно подхватили ее маленькую фигурку. Это клейкое месиво неожиданно качнуло внутри своих тянущихся оловянных лепестков, облепленных бусенцом прозрачных дождинок, малышку, отчего ее головка увенчанная таким ярким белым помпоном вроде мячика сперва взвилась вверх, а после также моментально пропала в мышастых испарениях мира. И лишь сомкнувшиеся поспешно двери автобуса той же резкостью разделили (вряд ли надолго) свинцовые туманы города от приглушенного желтоватого света правящего внутри салона, полинявших болотных чехлов на сиденьях и белесых, усеянных хрустальной капелью, поручней, а что верней от столь радужного, ослепительного прошлого Зои.
Автобус вновь громко скрипнул тормозами или только это шаркнули по асфальту шины всех четырех колес, когда он, сойдя с места, повез оставшихся людей к назначенной цели, теперь не поворачивая, не виляя, только вперед. И женщина тотчас, в такт тому движению, глухо вздохнула и закрыла глаза, точно стараясь наставшей тьмой разграничить свое счастливое, звонкое прошлое с безучастным серым настоящим.
Как оказалось мгновенно перечеркнутым словами врача: «Извините, мы не смогли его спасти, сердце остановилось!»
Подобный плач шин, что на протяжении пути от работы домой издавал сегодня этот автобус, и в прошлый раз, тот самый, когда размежевали счастье и горе, оборвал жизнь ее любимого Алексея.
А Зоя, пожалуй, только после потери своего Лёшки, похоронив его и принявшись жить вне его, осознала, как много он значил в ее жизни, оценив силу своей к нему любви…
Любви… на протяжении всех четырех лет без него связанной с сильнейшей душевной болью, изматывающе-тоскливой.
Весь первый год после ухода мужа, с которым прожили двадцать лет и вырастили сына да дочь, Зоя пыталась жить, точнее лишь выжить, не сломаться, не уйти следом. Вначале, спасая себя от тех моральных страданий, женщина старалась не думать об окончательном уходе из ее жизни любимого человека, сокрытым под двухметровым слоем земли. Впрочем, это удавалось делать только днем, когда работа, хлопоты по хозяйству отвлекали от воспоминаний. Однако вечерами и особенно одиноко-холодными ночами, когда боль от потери возвращала Зою в настоящий момент времени, указывая на ее вдовство в пустой кровати, сбивался настрой движения, и, тугая хватка сиротливости сдавливала горло, будто пытаясь задушить изнутри.
И тогда женщина выходила из своего одноэтажного, просторного, построенного заботливыми руками супруга, дома во двор, не менее ухоженный и в большинстве своем поросший низкими яблонями, с негустыми округлыми и пониклыми кронами, в начале сентябре покрывающихся сочными, ароматно-пряными с пурпуровым румянцем плодами. Деревья о ту пору легонечко шевелили ветвями, словно кланяясь хозяйке, чуть слышно поскрипывала стальными цепями покачивая на себе лавку-диван деревянная качель и несильно шуршал пожухлой листвой на земле, слегка ее встряхивая, малозаметный ветер. А Зоя так, чтобы не было слышно спящим в доме детям, затыкала рот полотенцем, и, подняв голову, глядя в густое собственной мглой небо, кричала. Тугой, тянущийся вой тогда не мог просочиться сквозь заткнутый рот наружу и тем самым напугать живущих, он лишь выливался из рвущейся на части души вверх, туда в самый простор космоса, покачивающего в своих пухлых покрывалах круглую, ровно мяч планету, и таким образом снимал хотя бы до утра боль женщины.
Это был первый год жизни без Алёшеньки…
Первый год, самый тяжелый… прошедший в муторных, черных тонах.
В народе говорят: «Время лечит»… Однако не всегда и не всех. Порой время только притупляет боль, но не затягивает душевные раны. Потому ты хоть и перестаешь затыкать рот полотенцем, перестаешь кричать в одинокое небо, ощущаешь мощную нравственную травму, которой не подвластны такие утешения, как «забудется». А все потому как события продолжают восприниматься также болезненно, вроде это случилось всего лишь вчера.
Наверно, это происходило еще, и, потому как Зоя была однолюбкой, также как ее мама, бабушка и, определенно, все остальные женщины в ее роду. Выбирая одного мужчину и на всю жизнь, не пытаясь найти себе нового или любовника, следуя лишь зову своей души и чувств. Посему и после четырех лет вдовства она не перестала любить своего Алёшеньку, Лёшеньку, Лёшку и с тем рассматривать его как единственного мужчину.
Так как первый год у Зои прополз в мглистой тьме, все последующие превратились в серые тоскливые будни, без проблеска чего-либо светлого и яркого, ровно на небеса в те года и не восходило солнечное светило, не озаряла Землю россыпь мельчайших радужных звезд наблюдающих за нами с далекой выси, таким образом, указывая, что со смертью супруга из дома ушла и сама радость.
Видимо, потому как женщина, до тех пор цветущая, смеющаяся, звонкая как лесной ручеек, потухла и притихла, ее дети попытались вырваться из того печального плена. И если сперва дочь, поспешно вышла замуж, и, переехала жить на съемную квартиру, то спустя полгода и младший сын, окончив школу, поступил в военный университет в соседний город.
Дети Зои и Алексея продолжали жить, радоваться, смеяться, идти своим путем, тогда как женщина оказалась замкнутой в большом доме как в могильном склепе, удушающем своим одиночеством и гулкой пустотой. В связи с тем, что время не лечило, а продолжало калечить, единственной теплотой оставались для нее воспоминания. Те самые счастливые моменты жизни связанные с Лёшкой и полноценной семьей, как оказалось позднее даже того первого года после его смерти, когда рядом все пока оставались ее дети… Когда, как оказалось позднее, они все еще оставались семьей, могли собираться за общим столом, обсуждать проблемы. Когда Зоя хоть и выплескивала в чуждые, зашторенные черными гардинами, небеса свою боль криком, уже в следующий момент, вздохнув глубже, могла приголубить средне-русые волосы сына или обнять, поцеловать в серые глаза дочь.
Все познается в сравнении…
Это горькое понимание пришло позднее, вначале после смерти Алёшеньки, когда мелочными оказались ранее нагнетаемые проблемы, обиды, недовольства и ссоры с любимым. Но еще большим смыслом оно наполнилось после ухода в жизнь детей, когда хотелось крикнуть им вдогонку: «Пусть без Лёшки, но хотя бы не без вас!»
И то самое счастье, яркое солнечное бытие, степенно потускнев, окончательно стало с серым, свинцовым, дымчатым, мышастым оттенком, словно исчезнув с их взрослением, таким же резким, как и смерть мужа.
Впрочем, ощущение гибели семьи Зоя всегда ассоциировала со словами врача: «Извините, мы не смогли его спасти, сердце остановилось!», сказанных им в пропахшем приторно-горьким духом лекарств и спирта, окрашенном в белый цвет, коридоре больницы.
Автобус вновь взвизгнул, и, теперь уже было, не понятно то ли тот звук произвели шины, то ли двигатель, а после с резким толчком остановился. Он вроде, как, и, не открывая дверей, выплюнул из собственного салона в уже темнеющие массы тумана юношу, одетого в синюю водонепроницаемую куртку, предназначенную для пешеходного туристического похода. А секундой погодя ясность в салоне и вовсе погасла, и сам автобус, и находящиеся в нем Зоя (в унисон остановки открывшая глаза), и водитель погрузились в свинцовые тона. Те самые цвета, что правили извне, ровно указывая на попытку потеряться не столько в самом городе, сколько в степенно пухнущей на глазах пепельной субстанции, местами почти закипающей.
Двери автобуса опять же резко закрылись, ухватив и наполнив салон той кучевой волокнистостью, да сладковато-соленым фимиамом несущим не только воспоминание о смерти, сопровождающееся слезами, оглушающей тишиной одиночества, но и о прошлом, пусть ушедшем, однако остающимся живым в Зое возникающими счастливыми картинками, ароматами и звуками. Покачиваясь внутри той кружащей серой мгле, женщина сразу же замкнулась в себе, точно выравнивая и само понимание этого мира и заоконного, вызывающего внутри острый приступ тоски.
Безнадежность последнее время приобрела какое-то болезненное состояние, связанное в первую очередь со смертью Лёшеньки и дополненное отпочкованием от нее сына и дочери, которое воспринималось не столько положенным их взрослением, сколько очередной потерей. Может быть, потому как Зоя, замкнувшись в себе и своих потерях, не только лишилась смысла жизни, но и его полихромности, она согнулась физически, сгорбив спину, свесив голову и опустив руки, а с тем приобрела душевное желание, точнее единственную, навязчивую мечту…
Мечту, желание, тягу увидеть своего Алёшеньку, Лёшеньку, Лёшку. И хотя бы разочек заглянуть в его серые с карими брызгами глаза, провести подушечкой пальца по блестящим красным губам, по спинке узкого с удлиненным кончиком носа.
Хотя бы увидеть… пусть даже без права обнять, прижаться, поцеловать…
Увидеть хотя бы на минутку, чтобы окончательно попрощаться, а после и не думать ни о чем, ни переживать, ни воспринимать и саму как таковую жизни.
Зоя за последний год и вовсе забыла, что, как и у других людей, у них с мужем не все и не всегда было гладко. И порой ссоры заканчивались гневными словами, обидами, а то и вовсе долгими днями молчания…
Но все эти обиды, ничтожные теперь, заволоклись парами того самого серого, свинцового, дымчатого, мышастого оттенка, пропав в них безвозвратно, не в силах собственными переживаниями поддержать женщину в минуты отчаяния. Потому и вспоминалось лишь хорошее, доброе, нежное в отношениях мужа и жены, как и самого его образа, округлого лица, жилистой, крепкой фигуры, средне-русых, густых волос с косматым чубом, спускающимся на лоб, который было так приятно взбивая, гладить, ощущать под пальцами.
Порой мысль увидеть Алёшеньку, хотя бы на минутку, приходила в темной ночи, когда одинокий дом чуть слышно постанывал ставшему беззвучным плачу Зои…
Увидеть Лёшку было навязчивой и опять болезненной мечтой, измучивая собственной невозможностью и нескончаемостью, которая теперь принялась окончательно опустошать душу женщины, а может даже убивать.
Увидеть Лёшеньку… коснуться его все еще живого, улыбающегося, смеющегося с которым из-за реанимационных мероприятий, а потом приговора врачей: «Извините, мы не смогли его спасти, сердце остановилось!», так и не удалось проститься, а значит, и, вымолить прощения за глупые, суетные мелочи которые лишь отняли мгновения их счастья.
Глава вторая. Дымчато-черный колорит
Зоя лишь сейчас, когда автобус, застыв на месте, стих, словно пробудилась от тяжелых мыслей и взглянув на открытые двери туго вздохнула. Еще и потому как сквозь раскрытые створки сейчас просматривался унылый в дымчатых тонах вид улицы, устланной пепельно-сизым асфальтным полотном, и придавленной с двух сторон одноэтажными домами, прячущимися за металлопрофильными, в основном мрачной расцветки, заборами, указывающими не только на безрадостную жизнь, но и такое же безрадостное направление домой.
– Конечная! – гулко крикнул со своего места водитель, и, тем окончательно пробудив женщину, подтолкнул ее к действию, да в тот же момент, точно погас, не просто утратив очертания собственного образа, но и слившись с правящей кругом сумрачностью. Зоя немедля поднялась с сидения, подхватив левой рукой кожаную черную сумку. Привычно накинув две ее ручки себе на плечо и слегка придавив к демисезонной, свободного кроя из прочной с водоотталкивающей пропиткой, куртке трапециевидный с широким дном корпус сумки, женщина сошла с возвышения, на котором поместились сидения, и столь же скоро покинула автобус. И также сразу попала в пухнущие серо-черные влажные пары, что царили извне степенно смыкающие своими массами не только заборы, дома, но и саму улицу.
Зоя, впрочем, в той дымчато-черной мороке сделала всего только пару-тройку шагов и остановилась. Автобус позади внезапно резко закрыл двери и с той же быстротой, сорвавшись с места, пропал в густеющей с каждой секундой туманной пелене, оставив о себе памятью лишь свинцово-черный след на асфальте. И лишь когда он утонул в том мареве, вроде никогда тут и не был, а на проезжей части, как и на самой улице в неглубоких лужицах дорожного полотна перестала покачиваться вязкая грязевая водица, Зоя, очередной раз, оглядевшись, пришла к пониманию, что проехала свою остановку. Оказавшись и впрямь на конечной автобусного маршрута, находясь от своего дома не просто не близко, а достаточно удаленно.
Та же ненастная серость все также медленно мрачнеющая, окончательно закрывшая многоцветье жизни, не просто вчера или как полагалось осенней порой, а много лет раньше, сейчас и вовсе приглушила такое хмурое свинцовое небо. Отчего правящие в нем плотные слои, словно набранные из мягких, рыхлых и вместе с тем, не просвечивающихся огромных комков, принялись лениво опускаться вниз. Они стали плавно приседать отдельными хлопьями на ветви оголенных деревьев, на вздрагивающие (ровно от страха) тончайше-глянцевые леторасли кустарников барбариса, подсвечивая ночными оттенками чуть позвякивающие от будущих холодов ягодки, и ставшие почти мышасто-курными шиферные крыши домов. Дородная дымчатая мга в сочетание со спущенной с небес ночной тьмой, степенно поедая непогожесть и облекая все в угольные краски, создавала иллюзию пустоты, отрешенности этого места от мира. Одновременно она покачивалась матово-стальными клоками в узких переулках, что разрезали лежащую перед Зоей улицу. Она перекатывалась мохнатыми лепестками по крыше смоляного автомобиля, стоящего возле ближайшего дома, почти впритык к высокому забору, сомкнувшему остатки наблюдаемого участка. Насыщенный морозящей сыростью воздух казался таким же тяжелым, нудным, как и сам стелющейся повсюду теперь уже беспросветный туман.
На удивление, но не только улица, лежащая поперед Зои, но и проезжая часть, оставшаяся позади, и жилища людей не подавали признаков жизни, ровно они вымерли. И с тем вместе они утаили внутри себя всякие краски, переливы электрических огней, как и приглушили говор людей, лай собак, пение птиц, так что кроме редко летящих с небосвода капель, вроде и не пролитых начинающимся дождем, а всего только скинутых из аспидно-черных туч, изредка соударяющихся с полотном асфальта или повизгивающе-позвякивающе утопающих в лужах, ничего не было слышно.
Впрочем, в отличие от потерявшихся звуков, запахи продолжали восприниматься женщиной, сохранив свою яркость, а вместе с тем и собственную памятливость. Потому стоило Зое вздохнуть глубже, как она сумела разобрать приторность зеленой травы, наполненной мягкостью озерной воды, что нес в себе густой с изумрудным отсветом мох, плотно укутавший упавший ствол дерева. Кажется, всего лишь секунда и память нахлынув волной, словно ударившись о мозг женщины, выплеснула во всей яркости фрагмент прошлого. Не только само поваленное дерево, на которое облокотился Алексей, в свою очередь пролегшее мостком в неширокой ложбине, где темно-коричневую почву прикрывали оливковые, соломенные и пурпурные листья: узорчатые клена, лоптастые дуба и опять же филигранные ольхи, да проглядывали зеленые тончайшие лоскутки трав и побуревшие угловатые нити сухостоя. Память, однозначно, нарисовала и сам голубой осенний небесный купол, чуть прикрытый белыми паутинками облаков, местами схваченных в сувой, и, естественно, обрисовала фигуру мужа, в потертых синих джинсах и такой же потертой футболке. Того самого Лёшки трепетно хранимого не только памятью женщины, но и оставшегося в фотографии, стоящей в фоторамке на трюмо в спальне. Тем, продолжая разделять столь яркое, теплое прошлое с уже беспроглядным в чернильных парах настоящим.
Сейчас стоило женщине вспомнить тот самый фотографический снимок, сделанный за год до смерти супруга, как ее тонкие губы сами собой изогнулись в улыбке, будто тот незабвенный кусочек прошлого нежно позвал ее домой, поманил продолжить путь, в том числе и жизненный. Нескончаемого круга движения пролегшего асфальтным полотном дороги между домом и работой…
Зоя еще раз огляделась, с тем разрушая связь с ароматами прошлого и фотографией мужа, понимая, что проехав собственную остановку, предрекла себя к долгому походу домой. А самую малость поразмыслив, все-таки решила идти по протянувшейся перед ней улице Степной, чтобы свернув в переулок Виноградный, срезать, таким образом, расстояние до улицы Полевой, на которой ее ждал одинокий, засыпанный каплями дождя, дом и двор. Потому уже в следующий момент, резво сойдя с места, она направилась вперед по дороге.
Казалось, Зоя обдумывала свой путь не пару минут, а не меньше часа. Так как стоило ей только опять начать движение, нахохлившиеся угольно-черной марью небеса одели само пространство улицы, дворов и домов в ночные тона, погасив и толику света в окнах жилищ, потушив все фонари, и сожрав всякое отражение в стекленеющих от надвигающегося похолодания грязевых лужах, неизменно, плюхающих вверх узкими струйками воды. И той клейкой слякотью при каждом шаге женщины окатывая, как черные на высокой подошве ее кроссовки, так и штанины ее матово-серых джинсов. Зоя шла быстро, ежесекундно ускоряясь, и от набранной скорости ее слегка покачивало из стороны в сторону, а может это лишь вороная морока подталкивала в спину, едва приметным и тут чуть ощутимым буруном, опять же наполняющимся стужей, точно уже позабывшем о своем осеннем периоде. Такой своей несильной пульсацией чернильная пелена направляла и сам ход Зои лишь вперед, пожалуй, что без права свернуть или даже заглянуть в тот или иной переулок.
Само это ровно наваристое курево пугало женщину своими распространяющимся массами и агрессивным наступлением, захватывающим главенство на Земле, указывающим на пальму первенства природного, не искусственного.
Те беспроглядные туманы несли в себе гробовую тишину и удивительный по аромату горьковатый фимиам костра моментально колыхнувшего в мозгу женщины фрагмент прошлого, кажется, весьма далекого. Когда не только был жив и молод Лёшенька, но и малы ее детки. И когда летний ясный, напоенный солнцем и морской далью день сменился не менее чудесным по красоте и безмолвием вечером, заместившись таким же мягким ночным сумраком. Только тот фрагмент жизни, как и в целом, прошлое, связанное с мужем и детьми, поражало пестротой красок. Так что небесный свод, наглядно изображал криволинейную конструкцию, подпертую с обеих сторон земной твердью, смыкающуюся по горизонту бархатистой синевой морской дали и мягкими тонами песчаной глади. Все пространство небесного перекрытия перенявшего сапфирные тона усыпали мельчайшие, как дождинки, звездные светила, поражая взгляд чудесами своего сияния, тут уже, словно одолживших его от самоцветных камней, а потому и переливающихся багряным, медовым, лазурным, изумрудным светом. Море тогда было опять же сапфирным, ровным и тихим, как и само пространство вокруг. Впрочем, не пугающим, а таящим внутри себя отдельные синеватые фосфорические капли, пролегающие то редкими лепестками, то полноценными полосами, живущих в них крохотных организмов, потому и ощущаемых во рту на нёбе легкой кислинкой водорослей, горечью цветущей полыни и все еще горящего костра. И лишь комковато-чубатые волны нарушали ту благостную тишь, медленно накатывая на песчаный берег, милуясь с ним и словно напевая чудесную песню любви, почасту пытаясь слиться с ним во что-то единое, целостное, как супруг и супруга, муж и жена.
Это солнечное не столько по краскам, сколько по ощущениям воспоминание, возникнув в мозгу женщины, также резко сошло на нет, оставив для нее лишь тугой вздох, соль на глазах, точно кинутых туда морскими брызгами и болезненное желание увидеть Алёшеньку хотя бы на минутку…
Увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать… и за любое из этих действий Зоя сейчас бы отдала оставшуюся ей часть жизнь без раздумий… Теперь кажется превратившись в маниакальное желание, вызывающее приступы острой депрессии, не просто снижая ее настроение, сон, аппетит, но и почасту замедляя движения женщины, в попытке поймать пропадающее воспоминание, вьющееся в виде тончайшей паутинки перед глазами.
Вот и сейчас память, выплеснув фрагмент прошлого, не просто сдержала шаг Зои, а прямо-таки остановила ее. Потому, когда женщина вновь вернулась в настоящее, то отметила, что тьма липкими массами окутала всю ее фигуру и хлынула в приоткрытый рот, ранее склеив той вязкостью носовую полость. Она также застлала Зое глаза солеными слезами (все же вряд ли морскими брызгами), так что последняя тягостно вздрогнув, оглянулась, ровно не могла понять, где оказалась и как сюда переместилась. Женщина даже глубоко вздохнула через рот, одновременно, сглотнув ком склизкого пара, попытавшись сказать хоть слово и тем нарушить царящую кругом тишину. Но то ли ком застрял у нее в горле, то ли пропал от волнения голос, кроме как стона она ничего не смогла из себя выдавить. Да и стон тот был тихим, прерывисто-гаснущим…
А кругом Зои мрак сгущался, он все также был пористо-туманным, определенно, сочленившим верх и низ, сравнявшим понимание неба и земли. И принявшись медленно наполнять сам воздух кристалликами льда, не то, чтобы видимыми, лишь ощущаемыми покалыванием на языке при вдыхании. Эта беспроглядная угольно-черная хмарь пыталась сожрать женщину, утопить в собственном горе, которое всегда облекается в черные тона. Она хотел подмять Зою, напугать собственной скорбью, а может всего лишь доломать и без того ее сломленную.
Именно потому, что мир сомкнулся для женщины, перестал слышаться даже редким окриком живого создания или той же дождинкой водяного пара, что создавали туманные полотнища, как спасательный круг вновь пришло событие из прошлого. Оно словно выплеснулось из ближайшего кристаллика льда, качнувшегося на соседнем лохмотке увлажненной мги внезапно создав картинку осеннего дня. Когда и сама природа, не распознав собственной зрелости, продолжала очаровывать своей зеленью, да ослепительностью голубых небес, подсвеченных снаружи лучистой белизной солнечного диска. Тогда тонкие покровы поземного тумана, порой смотрящегося в виде ажурных клочьев, колыхались возле самой почвы, нежно касаясь изумрудных трав, вплетались косами в высокие камыши, все еще малахитового оттенка, хотя и покачивающих метельчато-бурыми соцветиями, а после, точно перекатываясь зябью, тянулись над лазурной заводью воды, отражаясь в ней белыми потоками. Высокие с шатровидной кроной тополя, чьи толстые стволы укрывали густые ковры мхов, перебирали на ветвях оливковые листочки и словно поигрывали с грациозными осинами, чуть встряхивающими на годовых побегах красновато-белыми пушистыми сережками.
Лёшка в тот день был особенно нежен. И не только потому как Зоя ждала их первенца, а еще и потому как мягкая осенняя теплота, солнце, да и сам поход на озеро, наполнился любовными чувствами и ожиданием чуда. Не только носимого женщиной под сердцем, но и того, что прятался между травой под листвой и выбирался из-под нее выпуклой мясистой розовато-коричневой шляпкой гриба, обнаруживая притаившуюся грядку (мягко пахнущей свежей мукой) тополевой рядовки.
