Елена Александровна Асеева
Краски жизни

Полная версия

Глава третья. Сумеречные тени

Страх тугой волной, как к тому времени и распухший черный туман, поджал со всех сторон Зою. Своей безжалостной рукой он надавил ей на горло и грудь, свистнул пронзительным гулом в ушах, потому она тягостно вздрогнув, обронила нить с прошлым, да резко сойдя с места, продолжая прижимать к левому боку сумку, направилась вперед. Впрочем, не разбирая дороги, тяжело дыша и пугаясь, слыша как в груди от правящей тьмы, точно заползшей и в ее душу, беспокойно и быстро застучало сердце, кажется, поддерживая себя лишь одной мыслью, которую теперь женщина озвучила вслух: «Увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать тебя Алёшенка… Ради этого я бы отдала оставшуюся часть жизни без раздумий».

Слова, впрочем, выплеснулись, моментально потерявшись в кружившей мге, чернильно-седой, которая уже в следующую секунду зло и жестоко ударила Зою в спину, подгоняя, повелевая ускорить шаг. Еще не более мгновения и аспидно-влажные пары еще сильней надавили на женщину, указывая и вовсе бежать. И если вначале Зоя побежала трусцой, то степенно стала набирать темп, все силами пытаясь вырваться из этого черного плена, чтобы наконец-то увидеть что-нибудь светлое, теплое, родное, какой для нее всегда оставалась семейная жизнь и ее единственный Алёшенька.

Ноги женщины ощутимо попадали в мелкие и глубокие ямки, наполненные грязью и водой, которая плюхала на джинсы, увлажняя их и с тем утяжеляя. Комковатая морока, усыпанная кристалликами льда, заскакивала в приоткрытый рот, обжигая своей стылостью, и горько, надрывно ударялось о грудь сердце, вроде пытающееся вырваться наружу. Неожиданно тугой влажный порыв ветра, возникший из ниоткуда больно огрел Зою по спине, отчего правая нога ее запнулась об левую. Все тело женщины резко накренилось вперед, намереваясь свалиться, но она также энергично мотнула головой назад, крепче вжав в бок сумку, и всплеснув правой рукой как крылом, выпрямив спину, тотчас остановилась.

И в тот же миг в царящей впереди, как и со всех сторон, густой чернильной тьме вспыхнула ярко-красная точка, ровно лепесток жизни или столь приятного лохмотка огня, указывающего на очаг в любом доме. Ослепительная капля света продолжала гореть, не изменяя своим размерам, хотя и той крохой сияния стала оттенять правящую тьму, создавая сумрачность в которой явственно обрисовался в виде тени облик человека. Еще чуть-чуть и фигура мужчины выступила четче, да ровно в единый морг ближе, так что Зоя слегка отпрянула назад, сделав шаг или два. Но даже с тем она лишь уменьшила расстояние до человека, будто бы он синхронно и резко двинувшись вперед, оказался в метре, полутора от нее.

Он превышал невысокую Зою сантиметров на тридцать в росте и казался нависающим над ней. Его белая (даже в сумрачности теней) бледная кожа, как и белоснежные, до плеч, прямые волосы больше бы подошли персонажу, из кинофильма, пожелавшему изобразить вампира. А низкий покрытый сетью морщинок лоб, тонкий изогнутый вправо нос с нависающим кончиком, широкие выступающие скулы, покатый подбородок, белесые брови, ресницы и даже тонкие губы, будто облепленные теми самыми кристалликами льда (все еще ощутимых во рту Зои), располагали к особому трепету, страху точно при встрече с самой смертью. И если еще прибавить, что глаза мужчины были странными, необычайно широкими и глубокими с почти черной радужкой, полностью заполнившей пространство белка, и белой узкой щелью вместо зрачка (чем-то напоминающие глаза кошки), то становилось понятно, что он не просто вышел из киноленты, а пожалуй, что пришел с того света.

Зоя, молча, разглядывая человека, и, не сразу осознала, что вспыхнувший точкой огонек, виденный ею в аспидно-черной мгле, оказался всего лишь горящей сигаретой, крепко зажатой в правом уголке его рта и чуть-чуть продолжающей тлеть.

Внезапно мужчина едва приоткрыл левый уголок рта, и, выдохнув из него струю горьковато-серого дыма, сказал:

– Здравствуй, Зоенька, – произнеся это не только голосом Алексея, зачастую звучащим баритонально, но и используя саму форму обращения, в конце имени слегка растягивая букву «а», точно подпев на ней. И женщину прямо-таки передернуло от услышанного, а по спине снизу вверх прокатила холодная волна мурашек, своим потоком вроде сдержавшая на миг биение сердце, так как ровно на доли секунд ей показалось, что это заговорил ее муж.

– Нет, я не Алёшенька, – отозвался странный мужчина и резким движением левой руки, подхватив двумя пальцами сигарету, вынул изо рта. Он также энергично качнул ее в пальцах вверх-вниз, слегка разворачивая, отчего стало видно, что это на самом деле не сигарета, а папироса, удивившая Зою своим длинным мундштуком, плотно сдавленным на самом кончике. Человек вновь качнул в пальцах папиросу и тем самым стряхнул с нее горящие искорки, которые просыпавшись вниз, образовали полосу света, озарив не только его одежду, но и обувь. Потому стало видно, что обут он в черные сапоги на высокой серебристой подошве. Таким же темным, точнее даже иссиня-черным, было пальто мужчины. Узкое, облегающее по талии, с узкими удлиненными рукавами, скрывающими до пальцев кисти рук. В том пальто передняя часть смотрелась значительно короче задней, узкой и длинной, и, не располагала какими-либо признаками швейной фурнитуры (пуговицами или замком), впрочем, имея широкий капюшон, спущенный на спину. За счет ширины капюшона, напоминающего небольшие неплотно сложенные крылья, и самого пальто в стиле стимпанк, мужчина еще больше походил на вампира из популярных кинолент. И тем самым мгновенно вызвал животный страх в Зое, вплоть до болезненного спазма желудка и столь частого биения сердца, которое спровоцировало не только слабость в ногах, но и затуманивание зрения.

Между тем, просыпавшиеся из папиросы горящие искорки, упав прямо под ноги человека невероятным образом не погасли, а точно маленьких осветительных приборов, укрепленных прямо в земле, продолжили наполнять пространство приглушенным светом, подсвечивая и саму его фигуру снизу.

– Мы знакомы? – неуверенно спросила Зоя, едва шевельнув внутри рта языком, оказавшимся неповоротливо-тугим, понимая, что такими же ватно-онемевшими ногами вряд ли сможет свершить шаг, чтобы отступить назад от этого вышедшего пусть не из потустороннего, но однозначно нездешнего мира человека.

– Возможно, – незамедлительно отозвался мужчина, сказав это все тем же баритональным тембром, хотя и прозвучавшим легко, лирично, непременно, желающим успокоить женщину или только вывести ее на разговор.

Зоя глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки и начать мыслить трезво, да к собственному ужасу уловила сладковато-влажный запах разложения. Он был малоуловимым, точно далеким, однако определенно принадлежал умершему живому созданию, человеку ли, животному ли, и явно исходил от этого странного мужчины. Женщине даже показалось, что стоит ей сейчас взглянуть прямо в лицо ему, как она сможет увидеть кости его лицевого черепа, не только верхнюю челюсть, но и отвисающую нижнюю, и даже носовую кость без признаков кожи, мышц, нервов. Эта догадка теперь вызвала внезапный приступ жара, будто окативший Зою с головы до пяток, вновь ускорив и без того частое сердцебиение, кажется, колыхнувшего на груди поверхность черной с водоотталкивающей пропиткой ее куртки.

Впрочем, желая справиться с тем состоянием, женщина отвела взгляд от лица странного человека, уставившись на его, все еще покачивающуюся в пальцах папиросу, к удивлению не тухнущую, а продолжающую легонечко искрить и тлеть, да также негромко, напряженно-дрогнувшим голосом, произнесла:

– Я вас не знаю, позвольте пройти.

– Да, я тебя и не держу, – отозвался мужчина, и, отправив в рот папиросу, слегка придавил край ее мундштука зубами. Да тотчас дохнул в лицо женщины потоком серого горького дыма, не только колыхнувшегося вниз, к световым каплям на земле, но и во все другие стороны, обрисовывая, таким образом, сумрачность правящую кругом и лишь оттеняющую их фигуры. Зоя резко вскинула руку вверх и прикрыла нос ладонью, еще и потому как горечь дыма сейчас смешавшись с запахом гниющего мяса, вызвала приступ тошноты.

«Какой же странный, жуткий», – всего лишь помыслила женщина.

И в ту же секунду услышала тихий хмык мужчины, а после он и вовсе вслух проронил:

– Странно-жуткий хам, хочешь сказать Зоенька, – произнеся это опять голосом Алексея, и вновь используя саму форму обращения, в конце имени слегка растягивая букву «а». Если бы не это мягкое к ней обращение, полюбовно-лиричное, женщина, непременно, закричала, и, развернувшись, побежала назад к остановке. Но этот мужчина говорил ее имя, так как это делал Алёшенька, словно подпевая, а потому вызвал лишь состояние ступора, онемения ног, отчего они дрогнули в коленях, едва удерживая ее на себе, теперь и вовсе порождая судорожный возглас:

– Кто вы? Кто? Я вас знаю? Как вас зовут? Позвольте пройти! – так, будто Зоя не верила своим глазам, полагаясь на собственные ощущения или только желая увидеть на месте мужчины своего любимого мужа, потому и уставилась прямо в его глаза, ощущая, как из собственных на щеки плеснулись потоки слез. Человек, впрочем, отозвался не сразу, он наглядно и протяжно выдохнул серые клубы дыма, как-то разом разошедшиеся в стороны и словно переменившие до тех пор угольные тона полотнищ тумана на сумрачные, окутавшие еще плотнее две их фигуры в густой кокон мари, оставляя один на один в целом мире.

– Как меня зовут, – повторил мужчина и перекатил во рту из одного уголка в другой папиросу. – У меня очень много имен, – продолжил он разговор, словно стараясь вызвать и женщину на общение, – имен, которые используют разные религиозные учения или всякие земные народы. Однако ни одно из тех нелепых имен не отражает моей истинной сути, как и не показывает моего основного предназначения в этом Мире, юдоли земной. Потому ты, Зоенька, можешь звать меня Алёшенька, Лёшенька, Лёшка, – все тем же ровным голосом умершего супруга заявил этот странный человек, вводя женщину в еще большее волнение так, что если до этого момента ее сердце стучало в груди как угорелое, то сейчас застыло неподвижно. Казалось, оно, даже расширившись в размерах и надавив на грудь, неприятным покалыванием передалось в шею, руку и горло, потому Зоя хоть и открыла рот в надежде вздохнуть глубже, ответить не смогла. Горьковато-вязкий воздух, ровно нагнанный со стоящей вокруг сумрачной массы, схожей с туманной пеленой в парилке, легчайшим порывом заскочил женщине в рот, смыкая или только слепляя язык и неба, делая их неповоротливыми, тугими, или просто чужими. Потому Зое пришлось сделать над собой усилие, чтобы сглотнув этот папиросный сгусток, ощутимо плюхнувшийся в желудок и тем вроде поджавший размеры сердца, справится с болезненным спазмом, напитанным не только страхом, но и бесконечной тоской по прошлому, моментально подумав, что ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать своего Алёшеньку, она, сейчас не мешкая, не задумываясь, отдала бы оставшуюся часть своей жизни.

Женщина так и не ответила человеку, ровно мысль о встрече с мужем и легкости с которой этот чужак назывался именем любимого, забрала и остатки ее сил, потому она лишь тягостно, резко качнула головой, выражая отрицание. И тотчас увидела как медлительное движение густеющей теневой субстанции, принялась колыхать на собственных серых с синеватым отливом стенках тончайшие нити, паутинки даже, унизанные белоснежными кристалликами льда. Иногда стряхивая их вниз, покрывая и без того усыпанный теми ледяными хрусталиками лоб, тонкий изогнутый вправо нос с нависающим кончиком, широкие выступающие скулы, покатый подбородок, белесые брови, ресницы и тонкие губы мужчины.

– Хорошо, – внезапно сам откликнулся он, будто в том едином и резком дерганье головы женщины, принял ее отказ, – пускай ни Алёшенька, Лёшенька, Лёшка. Пускай, Кирилл.., – дополнил человек и вроде как зажевал мундштук папиросы, так что яркий огонек горящего табака перетек на его губы, подсветив не только их тусклую бледно-желтую кожу, но и запекшиеся внутри нее ледяные многогранные частички. – Кирилл! ты, же Зоенька именно так хотела назвать своего сына, – продолжил все также ровно говорить мужчина, с тем будто распространяя по коже губ искорки света, – однако уступила Лёшке в выборе имени, полагая, что он этого больше заслужил.

Теперь этот странный мужчина, назвавшийся Кириллом, смолк и резко выплюнул изо рта остатки папиросы, возвращая собственным губам исходный цвет, усыпанный лишь белыми крохами льда. Окурок с примятым или сжеванным мундштуком прыгнул вниз, и, продолжая гореть (подобия падающей звезды) упал на землю, оставив о себе памятью лишь сероватую полосу дыма, плеснувшую в воздух горечь табака и с тем еще сильнее придав яркости в наблюдение фигуры человека, его черной замысловатой одежды и обуви, в виде пальто и сапог. И также явственно полоса дыма очертила круг, в котором находились те двое, плотно сомкнутый со всех сторон парящим, безмолвным сумраком.

Зоя внезапно протяжно выдохнула, учащенно и шумно, так ровно ей опять не хватало воздуха или то просто ею овладевало какое-то сердечное заболевание. Вместе с тем она подумала, что этот человек лишь единым мгновением, недолгим разговором вытряс из нее все затаенные мысли, проникнув не только в мозг, но и в саму душу, изъяв оттуда все пережитое волнение, счастье и горе.

– Что ж окончательно остановимся на Кирилле, – произнес мужчина, прерывая не только тугой страх Зои, но и потуги ее мозга, души. Возвращая ее саму в настоящий момент времени, слегка даже встряхивая, потому женщине удалось задышать ровнее. – Неужели, ты Зоенька, – продолжил он, словно приметив, что та немного успокоилась, – неужели ты и впрямь готова пожертвовать своим будущим, своей жизнью, ради возможности только увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать Алёшеньку, твоего мужа, супруга, любимого человека? – произнес Кирилл теперь оформляя свою речь вопросом, слегка притом качнув головой, и с белоснежных прямых до плеч его волос скатились вниз хрустальные капли воды, до того как оказалось прицепившиеся за отдельные их кончики.

Он неспешно завел левую руку за спину, а может только сунул в невидимый (лично для Зои) карман, и энергичным движением вынул из него одновременно твердую черную коробку папирос, да серую узкую зажигалку. Кирилл также торопливо поднял руку, и, встряхнув пачкой, будто выкинул из небольшого отверстия в ней папиросу, также четко подхватив ее белыми, сверкнувшими в сумеречности наблюдения, зубами. Было видно, как он резко сжал зубами мундштук, слегка даже скрипнув ими, и тотчас провел подушечкой пальца по колесику кремня на зажигалке, высекая из нее сноп искр, которыми и поджег край папиросы. Мужчина неспешно сместил папиросу в левый уголок рта и выпустил из него сизый поток горького дыма, да в какой-то подсмеивающейся манере произнес:

– Как ты там, Зоенька, говоришь? – он на миг прервался, но лишь затем, чтобы опустив руку, вновь вернуть пачку папирос и зажигалку в карман или только убрать их за спину. – Говоришь же, что ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать своего Алёшеньку, готова не мешкая, не задумываясь отдать оставшуюся часть жизни. Неужели и впрямь готова? Готова пожертвовать своей жизнью, своим будущим ради мгновения встречи с любимым, – и также враз смолк или только оборвал собственную речь.

Женщина, впрочем, ответила не сразу. Сперва она посмотрела на внезапно ставшие пучиться в объеме сизые туманы, плывущие над землей, которые не только гасили все звуки извне, но и пытались сомкнуть асфальтное полотно и грязевые лужи в нем, как уже скрыли или только потушили горящие искорки, ранее просыпавшиеся из папиросы Кирилла, и, весь тот срок напоминающие маленькие осветительные приборы. Морока между тем словно нагнетала густоту и свинцовость, своим цветом напоминая Зое ее жизнь после смерти Лёшки. От этого острого, и как всегда болезненного, воспоминания про любимого на глаза женщины навернулись слезы, обжигающие в собственной тоске, а голос тягостно дернулся, когда она прямо-таки закричала:

– Да, готова! Я готова отдать всю свою жизнь ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать моего Алёшеньку!

Она прервалась и по ее спине, как и по щекам, уже в следующий момент потекла тонкими струйками водица, то ли из слез, то ли пОта волнения. Зоя даже не сразу поняла, что говорит неизвестно с кем, на пустой, одинокой улице, о самом для нее сокровенном, однако нуждаясь в том, чтобы выплеснуть все ею пережитое, дрожащим, почасту срывающимся голосом, переходящим с крика на стон продолжала:

– Да и потом разве это жертва? Потеря чего-то? Чего? Семьи, детей, мужа? Я уже все потеряла, все дорогое для меня. Моя жизнь еще едва колебалась, когда дети были рядом, но я уже тогда знала, что будущего у меня нет, оно остановилось, когда умер Лёшка. До того я жила, дышала, смеялась… До того момента я любила, а потом… Потом, сейчас и дальше лишь серость, тьма, мрак, там нет ничего. Потому я с радостью умру, уйду к Алёше, лишь бы прекратить эти нестерпимые душевные мучения.

Зоя замолчала.

Она бы хотела сказать много больше, рассказать этому странному Кириллу как тоскует по мужу, какими тяжелыми были ее первые часы, дни, месяцы, годы без него. Как одиноко находиться без него в городе, во дворе, доме, кровати… Рассказать как часто вспоминая свою Алёшеньку она плачет слизывая соль с губ, или тоскует молча, без единой капли на высохших, точно усохших глазах. Но вместо этого лишь прервалась, как и в первый раз и в последующие, не в силах рассказать о собственных чувствах, переживаниях которые связаны с уходом из жизни супруга или только духовной смерти ее самой, Зои…

– Ну, вопрос не шел о том, чтобы уйти к Алёше, как я помню… – произнес негромко Кирилл и слегка усмехнулся, будто не очень то и верил всем перечисленным женщиной страданиям, – разговор идет о том, чтобы его увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать и с тем отдать без раздумий оставшуюся часть жизни, – добавил он, и, подняв руку, подцепил на подушечку большого пальца мундштук папиросы. – Посему не станем, Зоенька от нашего разговора уклоняться. Итак, ты, Зоенька, так сильно любишь своего мужа, так скучаешь за ним, полагая, что мир теперь это серость, тьма, мрак и без него в нем нет счастья, а потому готова пожертвовать остатком своей жизни лишь бы его увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать. Подумай сейчас над своим выбором, своими желаниями, которые порой сбываются… Только не торопись.

Кирилл прервался, словно на вздохе, так что женщина замерла, ожидая окончания его речи, но тот вместо разговора сдавил мундштук теперь и сверху подушечкой указательного пальца, да выдернув папиросу изо рта, энергично качнул ее в сторону. Таким образом, он точно скинул в ту же сторону не только серую пыль пепла, но и капли огня, моментально упавшие на матово-стальную стену рыхлого туманища не просто ее озарив, а словно начертав в ней сумеречную тень. Вначале вроде как темную, впрочем, секундой погодя уже обрисовавшую фигуру сына Зои так сильно похожего на ее Лёшку. Только сейчас ее мальчик смотрелся каким-то другим, не просто юношей, а точно мужчиной, значительно повзрослевшим. Широкоплечий, крепкий с накаченными руками и ногами, наблюдаемыми даже через тонкую материю белой обтягивающей его толстовки (с длинными рукавами) и черных спортивных штанов. Он однозначно перенял от своего отца и его округлой формы лицо и средне-русые густые волосы с косматым чубом, прикрывающим большой лоб. Широкой с закругленным подбородком была нижняя челюсть сына, большим рот с блестящими красными губами, узкий с удлиненным кончиком нос, длинными, тонкие, брови, густыми, загнутые, ресницы, все словно списанное с Алёшки. Однако удлиненной формы глаза с зеленой радужкой, как и смуглый цвет кожи, сын определенно взял от Зои. Ее мальчик сейчас обзавелся не менее густыми средне-русыми усами и вовсе указывающими на его возмужание.

Сын внезапно резко присел и с той же быстротой подхватил, или только выхватил, на руки из рыхлого розовато-серого туманного сгустка фигурку ребенка, опять же моментально поднявшись, выпрямившись и прижав ее к груди. Точнее даже это был не просто ребенок, а маленькая девочка, трех-четырех лет не более. Одетая всего лишь в зеленую футболку и шортики, чье материю обильно усыпал мелкий белый горошек, который собственной белоснежностью, чистотой или только младенчеством будто ударил Зою по лицу. Хлесткая болезненная пощечина, кажется, прошлась и по глазам женщины, потому она на миг, не более того, закрыла их. Впрочем, тотчас открыла, чтобы полюбоваться этой маленькой и ощутимо родной ей в будущем крохой, так сильно похожей на нее. Точно нарочно позаимствовавшей не только удлиненной формы зеленые глаза Зои, но и форму ее лица, напоминающего рисованное сердечко, небольшой с еле заметной горбинкой нос, светло-русые бровки, реснички и даже такие же русые волосы, заплетенные в две тонкие косички, стянутые на концах поблескивающими белыми резиночками усыпанными кристальными мелкими цветами, сложенными из лепестков ткани.

Сын Зои, поддерживая девочку под спину, второй свободной рукой ухватил ее за тонкие пальчики, и, вытянув саму ручку вперед, принялся легонько с ней вальсировать. Он сделал неторопливый шаг вперед-назад, затем развернулся по часовой стрелке и даже слышимо для женщины повторил: «раз, два, три». Сын широко улыбался, так что саму улыбку не могли скрыть его такие непривычные густые усы, покачивал девочку на руках, порой наклоняя, поднимая, но, не переставая вальсировать и повторять: «раз, два, три! Раз, два, три!» А девочка, не менее широко растянув свои, словно лепестки цветов, тонкие светло-красные губы, громко смеялась.

– Раз-два-три, раз-два-три, вальс, вальс,

Как же нам радостно видеть вас.

Здравствуйте, милые, здравствуйте, здравствуйте,

Раз-два-три, раз-два-три, вальс, вальс¹, – внезапно запел баритонально, слегка растягивая букву «а», сын и вновь голосом ее Алёшеньки, да тотчас, сделав очередной поворот на месте, вошел в дымчатую стену, пропав в ней вместе с девочкой. Розовое рыхлое облако продолжало покачиваться еще какое-то время в том месте, где только, что наблюдалась фигура сына и девочки, медленно формируя в нем облачный рукав, подобия смерча, стараясь втянуть остатки ярких цветов, что несли в себе родные Зои, вновь заволакивая все в сумеречные тени.

Кирилл неожиданно протяжно выдохнул, с тем выдувая на женщину потоки горько-смолистого аромата табака, всегда для нее такого неприятного. Да только Зоя не сразу перевела взгляд на этого странного мужчину, продолжая смотреть на столь удивительное, приятное и яркое видение. Кирилл, между тем вновь едва качнув в пальцах все еще горящую папиросу, вернул ее в рот, сразу же отправив в левый уголок, да сдавил ее зубами, отчего она слышимо скрипнула, точно обращая на себя внимание женщины. А когда Зоя, усилием воли, сместив взгляд, уставилась ему в лицо, тяжело дыша и глотая текущие по лицу потоки слез, ощущая холодный озноб, покрывающий ее спину сверху вниз, и вновь начавшее биться внутри груди болезненными рывками сердце, он очень мягко улыбнулся. Может женщина и хотела, что-то спросить, но мужчина не дал, он лишь негромко хмыкнув, сказал, теперь полностью перенимая баритональность голоса сына:

– Это твоя внучка. И впрямь кровь великая сила. Сын твой похож на мужа. А его дочь будет похожа на тебя. Наверное, у твоего сына еще будут дети. Два, три, четыре. Он ведь всегда хотел иметь большую семью, много детей. Дети будут и у дочери. Но эта девочка, она станет первой твоей внучкой, старшей в вашем роду. И разве ради того временного мгновения увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать Алёшу, ты готова пожертвовать встречей с этой девочкой, с твоими другими внуками?

Кирилл прервался и выдохнул через правый уголок рта папиросным дымом, который еще большим памороком наполнил дымчатые стены кругом, ставшие ощущаться влажно-сырыми точь-в-точь как текущие из глаз Зои слезы.

– Жизнь не закончилась! – теперь мужчина заговорил на повышенных тонах, убирая из собственного голоса какую-либо легкость, лиричность ранее звучавшую, – для тебя она не закончилась, Зоенька! И все эти мысли о самоубийстве и методах его приведения в действия, напиться таблеток, открыть в доме газ, как и само желание, увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать Алёшу не стоят твоего будущего! Будущее, которое у тебя будет пока ты жива!

– Замолчи! – громко и горько выкрикнула женщина и от волнения тяжко качнулась вперед-назад, почувствовав, как предательски дрогнули ноги, словно не желая ее носить и держать на себе, – заткнись! – Теперь она уже перешла на явственную грубость, и, тотчас вскинув руки, заслонила раскрытыми ладонями лицо, зарыдав в голос и принявшись выплескивать туда всю боль и тоску, накопившуюся за эти годы, – люблю! Я люблю Лёшку! А когда он умер… Когда он умер, я умерла вместе с ним! Меня убила его смерть! Меня не стало, не стало семьи! Еще немного я держалась в этой жизни из-за ответственности за сына и дочь! Но теперь я совершенно опустела, как и опустел мой дом! Жизнь не просто посерела, она стала черной, она замерла… а я умерла вместе с Алёшенькой! – голос женщины во время этой отповеди то повышался до визга, то хрипел. Он все время шел на высоких нотах, а в конце и вовсе резко осел, так что казалось часть слов, Зоя проглотила вместе со слезами, соплями и болью, которая прямо-таки раздирала ее грудь, отзываясь щемящей болью в сердце. Вместе с тем и это случилось разом, словно выплеснувшись, замер не только ее крик, но и сама истерика. А слезы вроде вытекли все, только остались памятью о них надрывные всхлипы, дрожание тела и особенно сильная вибрация рук, что скрывали ее лицо.

– Я умерла вместе с Лёшкой, тогда… четыре года назад, когда врач мне сказал: «Извините, мы не смогли его спасти, сердце остановилось!» – все-таки выдохнула из себя Зоя и ощутила губами влажную хлипкость в ладонях. Потому рывком убрала ладони от лица и подняв вверх правую руку, не менее сырым рукавом куртки утерла глаза, щеки и губы, впитывая в материю всю мокрядь, остужая как саму себя, так и кожу. Женщина опустила вниз правую руку, точно кинув ее туда, и подняв голову, устремила взгляд на мужчину, сейчас чуть слышно, как на последнем издыхании добавив:

– Из всего мною пережитого, если я о чем и жалею так лишь о том, что тогда… Когда Лёшенька был еще жив, когда лежал в реанимации, и стучало его сердце, я не увидела его. Помню, я тогда так боялась потерять Лёшку, потому и давала себе отсрочку, возможность надежды. Надежды, что пока не увижу его умирающего, у нас все наладится. Да только не наладилось… А потом… потом все годы мучилась мыслью, что он умер из-за меня. Если бы тогда я зашла к нему в палату, может быть он, услышав меня, почувствовав, остался бы жить… Может тогда от той больничной тоски и остановилось Лёшкино сердце… – завершила она свою речь и надрывисто задышала, точно теперь ее сердце пыталось остановиться.

– Нет, – очень сухо проронил Кирилл и резко выплюнул изо рта остатки догоревшей папиросы, которая с не меньшей стремительностью в виде ярко-красного отблеска упала вниз, нырнув в густые и поднявшиеся почти до колена сумрачные пары, скрывающие не только окрестности этого места, но и понимание небес, земли, звуков, запахов, и, кажется, даже ощущения самой жизни.

– Нет, – вновь повторил мужчина и слегка сдвинул свои тонкие белесые брови, отчего его низкий лоб покрытый сетью морщинок стал похож на трещиноватую кору дерева, – на тот момент твой муж уже умер. Всего только отбивало бой его сердце. А мозг уже погиб. И он бы не смог услышать, почувствовать. И сердце его остановилось не от больничной тоски, а потому как не смогло больше работать, перекачивать кровь, – Кирилл смолк и в упор уставился на Зою. Пожалуй, что заглянув в ее зеленые глаза, прямо в самые их глубины. И женщине неожиданно показалось, что сквозь черноту его широких глаз, а вернее через белизну узкой щели, заменяющей зрачок, проступили столь ею любимые глаза Алёшки, серые, дымчатые, сумеречные с легкой капелью в них коричневого. Так словно откуда-то изнутри этого странного мужчины на нее в упор посмотрел ее любимый человек, единственный и незабываемый. Зоя тягостно вздрогнула и всего только на миг отвела взгляд в сторону, а когда вновь посмотрела в лицо Кирилла, его глаза оказались прежними, необычайно широкими и глубокими с черной радужкой, полностью заполнившей пространство белка, и белой узкой щелью вместо зрачка, отчего стало ясно, что виденное лишь почудилось. Также как все это время ей казалось, мнилось, что стоило только тогда войти в реанимационную палату и Алёшенька, Лёшенька, Лёшка бы очнулся, вышел из комы, выздоровел, и, они смогли продолжить их такую разную совместную жизнь, однозначно, теперь оцененную как самая счастливая.

– Я хочу его увидеть… увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать, – отозвалась Зоя почему-то подумав, что если так скажет этот мужчина, подпертый со спины и боков, да укутанный до колен в сумеречные тона, подарит ту встречу. – И пусть ценой того станет остаток моей жизни, – это она сказала много тише, шепнув, словно окончательно теряя связь с голосом, а может и телом, потому едва сама себя расслышала.

Еще секунда и женщине стало тяжело дышать, так что она открыла рот, а кружащая подле пепельно-сизая мга не просто стал густеть, а прямо-таки пузыриться. Липкими лоскутами она принялась свешиваться сверху и лохматыми концами начала касаться белоснежных прямых волос Кирилла. Покачиваясь перед глазами Зои та морока, вроде маятника неожиданно вызвала очередные воспоминания, только не связанные с уходом Лёшки, а вырванные из текста трагедии «Фауст» Гёте:

«Зачем ты горячишься? Не дури.

Листка довольно. Вот он наготове.

Изволь тут расписаться каплей крови», – сказанные Фаусту самим Мефистофелем. И женщине тотчас подумалось, что еще минута не больше, и эти самые слова озвучит уже Кирилл. Тот, впрочем, ничего не проронил и даже не ответил, лишь кособоко выгнул левый уголок рта. Он даже качнул головой, стряхивая со своих белоснежных прямых волос кристаллики льда или только капельки водицы, этак, разрывая связь со свисающими сверху лепестками пара, кажущихся серыми клубами дыма, выдохнутыми им во время курения. И Зоя неожиданно поняла, что Кирилл не просто прочитал ее мысли, но и посмеялся над ними и ей, несмотря на столь странный его вид и разговор, кровью нигде не придется расписываться.