Елена Арсеньева
Черная жемчужина
Ага, с пустым-то кошельком…
Вдали прокурлыкала милицейская сирена. Алена поежилась – исстари, еще когда на Рождественской находилось воспетое Горьким «дно», местечко считалось, по-нонешнему говоря, криминальным. «Дно» сие не раз пытался протралить частым неводом предок нашей героини, Георгий Владимирович Смольников, начальник сыскной полиции Нижнего во времена достопамятные, да так и не дотралил, что и стало причиной его трагической гибели.[3]
Хорошо, что она живет в районе, который считается тихим, мирным и спокойным. С другой стороны, не с ее кошельком – пустым, как уже было сказано! – бояться грабежа.
На всякий случай Алена проверила карманы куртки, не завалялся ли там, скажем, стольник-другой? Такое с ней, по причине супер-гипер-рассеянности, порою случалось, и можно вообразить, каким приятным сюрпризом являлась нечаянно обнаруженная денежка. Вот и сейчас повезло – правда, в значительно меньшей степени, чем хотелось бы. В кармане оказалось всего-навсего восемь рублей. Даже на маршрутке не подъедешь, а холодно-то как!
И в это мгновение сзади раздался трезвон трамвая.
Трамвай! Ура! Доехать до Черного пруда, а там десять минут до дома. Вдобавок, поездка на трамвае стоит как раз восемь рублей! Все-таки Нижний – это, к счастью, совсем даже не Москва. Хотя, с другой стороны, в Москве десятки танго-студий, там милонги каждый день, а не только по воскресеньям, да и то не по каждым…
Короче, есть, есть тут свои плюсы и минусы.
Однако пока станешь их считать, трамвай уйдет. Алена припустила со всех ног и вскочила в последнюю дверь последнего вагона чуть ли не за мгновение до того, как трамвай тронулся, и сразу плюхнулась на свободное сиденье.
Повезло! И как приятно посидеть после четырех часов тангования, куда приятней, чем топать вверх по Зеленскому съезду, а потом еще невесть сколько по Ошаре и прочим улицам домой. Вот здорово, уже и подогрев включили, о, как приятно тому местечку, на коем сидишь…
Она отдала деньги кондукторше и с улыбкой поглядела на свое отражение в темном стекле. Очень привлекательное отражение, надо сказать… видимо, и оригинал таков же, иначе отчего же сегодня все лучшие партнеры «Атанго» и «Аргентины», второй нижегородской танго-студии, так и приклеились к Алене Дмитриевой, и даже Елена, руководительница «Атанго», обычно такая снисходительно-высокомерная и любезно-язвительная, сегодня вся рассиялась улыбками и даже отвесила Алене парочку комплиментов. С другой стороны, на личную привлекательность Алены Дмитриевой занудной Елене уж точно наплевать, для нее главное – правильная скрутка корпуса, техника шага, молинете и очос, у нее даже поговорка есть: «Делай очос – и все пройдет!»
Ах, ну почему, почему жизнь так несправедлива, почему у техничной и привлекательной Алены нет постоянного партнера для танго? Вот если бы Игорь… говорят, он тоже увлекается аргентинским танго, однако Алена его ни разу не видела на милонгах, да и слава богу, не приведи господь… а он, конечно, танцевал бы, как бог Шива… бог Шива и аргентинское танго – ну что за нелепое сочетание, вообще такая чушь лезет в голову, стоит лишь подумать об этом молодом человеке, из-за которого Алена в свое время претерпела столько страданий, что все осколки своего разбитого сердца ей до сих пор подобрать не удалось.[4]
Нет, не дай бог его снова увидеть. Пусть будет только танго, танго без Игоря. Такая свобода в этих изысканных движениях. А музыка? Эта музыка сводит с ума и мешает жить. Натурально мешает! Алена привыкла писать под музыку, фактически слыша не ее, а лишь отдельные ноты, но не слышать музыку танго невозможно, а под нее забываешься просто клинически, в том смысле, что и о романах, которые надо в срок сдавать, забываешь, сидишь и слушаешь, слушаешь эту невероятную красоту…
Стоп, дорогие товарищи. А куда это следует трамвай? Черный пруд в пяти минутах, а Алена уже добрые четверть часа куда-то едет, забыв о времени… ну да, так всегда и происходит, стоит только подумать о танго, даже не слыша музыки, даже не танцуя.
– Это какой номер-то? – спросила она у кондукторши.
– Двадцать седьмой. Что ж не смотрите, куда садитесь? – проворчала та. – И сзади номер, и спереди, и сбоку…
Алена покаянно кивнула. На номер она не посмотрела, решила, что, как раньше, по Рождественской идет только «единица». А двадцать седьмой завезет ее аж к Средному рынку, а потом повернет, увы, не на Белинку, как было, опять-таки, раньше, а направится в объезд через Бекетова. Больно надо – семь верст киселя хлебать. Нет, Алена выйдет на Средном и сядет на «двойку», которая довезет ее до Оперного театра, а там до дому всего ничего. Нет, на «двойку» она не сядет – денег-то нет! Ладно, пройдется пешком через парк Пушкина. Там не так ветрено, среди деревьев, зато слышно, как стучат друг о дружку голые ветки. Почему-то наша неромантичная героиня очень любила такие романтичные звуки природы.
Итак, трамвай допилил до Средного рынка и двинул себе окольными путями на Бекетовку, а Алена миновала телецентр и вошла в парк.
Все было так, как ей хотелось: ветер метался среди деревьев, голые ветки стучали друг о дружку, клочья белесых облаков цеплялись за вершины, белая почти полная луна висела на холодном северо-востоке…
А в парке царила почти полная тьма.
Почему-то половина фонарей не горела, а летние кафешки уже закрылись, да и ресторан «Онегiн» (ну да, он вот так назывался, в несоблюдение всех правил орфографии, как нынешних, так и минувших), неделю назад опечатанный за несоблюдение каких-то там норм, не то санитарных, не то эпидемиологических, не то всех вместе, погасил свою вывеску. Было, честно говоря, неуютно и тревожно. Алена подумала-подумала – и выбралась на обходную дорогу. И тут-то ветер опять взялся за нее – этак радостно, вернее, злорадно. Бил в лицо, и слезы уже лились вовсю, наверняка тушь потекла. Алена упрямо наклонилась и пошла как можно быстрей. Ничего, каких-то четыре квартала – и она дома. Правда, кварталы эти ужас какие длиннющие!
Вдруг сзади ударил свет фар, потом приблизился рокот мотора, затем он стих и чей-то голос окликнул:
– Девушка, что такая грустная идешь? Может, подвезти?
– Спасибо, не нужно, – ответила Алена, не оборачиваясь и не вдаваясь в подробности, что идет она вовсе не грустная, а замерзшая.
Закон природы, проверенный эмпирическим путем неоднократно: если женщина идет одна, то каждые пять минут около нее непременно притормаживает один-два автомобиля. Кто-то просто молча, искательно поглядит через окно, кто-то предложит подвезти, кто-то откровенно выскажется, что именно ему нужно от этой одинокой женщины. Самое странное, что все почему-то обращаются на «ты».
Этот человек, сидевший в автомобиле, не был исключением. Только, в отличие от других, получивших отказ, он оказался еще и неотвязным.
– Ну давай, поехали с нами, – не отставал голос, с каждым словом, с каждым мгновением казавшийся Алене все более гнусавым и неприятным. – Ну чо ты, а? Не пожалеешь! Скока ты хошь? Ну, чо молчишь, слышь?
Этот провинциальный говор, этот лингвистический охлос были для нашей писательницы похлеще ударов кнутом, она аж передернулась, даже не скрывая отвращения, и это, кажется, не осталось незамеченным.
– Ну чо морду воротишь, чо не нравится?
Голос раздался совсем рядом, и до Алены дошло, что машина остановилась и преследователь догнал ее. Через мгновение он уже схватил ее за плечо и резко развернул к себе:
– Гюльчатай, ну открой, блин, личико!
И почему она решила, что преследователь один?..
Рядом стояли трое, бледнели пятна лиц над квадратными кожаными плечами.
– Что вам от меня нужно? – неприветливо спросила Алена, мысленно обшаривая сумку и прикидывая, чего есть шанс лишиться, если это и в самом деле вульгарные грабители. Мобильный забыт дома – и, такое ощущение, что очень удачно забыт, денег с собой, как известно, нет вообще, документы и пластиковая карточка остались в другой сумке, вот только танго-туфли… самое драгоценное ее на сей момент достояние. Танго-туфли на двенадцатисантиметровой шпильке – сомнительной ценности добыча для грабителей! Может, и не тронут. Осталась только девичья, в смысле, давно уже не девичья честь… Конечно, Алена была не против случайного секса, но групповуху отрицала как таковую, хотя однажды чуть не стала ее жертвой… желающие покуситься на нашу героиню потом долго зализывали раны, как душевные, так и физические![5]
Поэтому за означенную честь она будет сражаться до последнего.
Или она преувеличивает опасность?..
– Что вам от меня нужно?
– Да ничо, – пожал плечами гнусавый. – Ничо такого, ты чо? Потрахаццо маленько. Ты как? Не против?
О господи, какие пошлости… как все это тривиально, такое ощущение, что читаешь чей-то далеко не самый лучший детектив. Неужели в самом деле остались в мире вот такие простые, как трехрублевка советского образца, робята?!
– Вообразите себе, – сказала Алена так высокомерно, что прямо-таки ощутила, как задирается ее нос, – я против.
– Не нравимся, да? – игриво подал голос второй носитель кожана.
– Не нравимся?! – изумился третий – искренне так изумился, что это даже могло растрогать, кабы не крылась в этой искренности потаенная издевка.
Эх, понес же черт ее через парк, ну сложно, что ли, было пойти по Белинке и добраться до дома без приключений?!
– Не нравитесь, – сказала она, опустив руку в карман. Вдруг подумают, что у нее там какое-нибудь оружие? К примеру, газовый пистолет. На самом деле он дома… почему дома-то, а не с собой?! Дома его применять – себе дороже, однажды Алена имела возможность в этом убедиться.[6]
А впрочем, на таком сквозняке толку от газового пистолета – чуть, если только в самые рыла этих хамов стрелять. Но настолько близко их подпускать к себе нельзя. Нет, лучше пусть подумают, что у нее там настоящий пистолет!
Не-е, не подумают… не похожа она на тех, кто в кармане куртки боевое оружие носит. Ладно, пусть подумают, что у нее там мобильный телефон, а на нем – так называемая «тревожная кнопка».
Да пусть что угодно думают, только бы отцепились.
– Нет, не нравитесь.
Голос прозвучал достаточно спокойно, и это радовало. Ну да, по голосу и не догадаешься, что она все же испугалась, а оружия-то – две двенадцатисантиметровые «шпильки»… Вот была бы она японским ниндзя, наверное, запросто могла бы сразить этими «шпильками» даже не троих, а пятерых нападающих. Но она не японский ниндзя, чего нет, того нет, к тому же туфли в сумке, сумка перекинута за спину… удастся ли выхватить их оттуда? Наверное, если скажут – отдавай кошелек, она полезет как будто за кошельком, а сама…
Да ну, чепуха, она не японский ниндзя, как уже было сказано. И нервишки нужны покрепче, чем у нее, чтобы воткнуть в человечка острую и вполне, между прочим, убойную «шпильку». Эх, легко было Блоку писать: «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук!» А попробовал бы!..
– Ну и что ты там в кармане шаришься? – откровенно ухмыльнулся кожан. – Или достанешь сейчас пистолетик и будешь пулять нам под ноги, предупреждая, что можешь и повыше? Нет у тебя никакого пистолетика, правда? Дома забыла? Ну как же ты так оплошала сегодня? Не повезло тебе, а нам вот повезло. Поэтому…
Он не договорил, потому что фары автомобиля вспыхнули вдруг необычайно ярко, ослепили Алену, заставили ее отвернуться, прикрыть лицо локтем. И тотчас они погасли – стало очень темно.
– Поехали, ребята, – буднично произнес второй «кожан», и она подумала, что именно этот тип у них, пожалуй, главный, а вовсе не болтливый гнусавый.
– Что? – разочарованно протянул гнусавый. – Да мы еще и не начали!
– Поехали, говорю! – В голосе второго звучало раздражение. – Нечего тут ловить. Нет у нее ничего.
– Ну, как скажешь… – проворчал гнусавый. Третий негромко выругался, но тоже не стал спорить.
Заработал мотор, глуша шаги. Захлопали дверцы. Автомобиль развернулся, чудом не задев Алену, которая была так ошарашена, что даже не посторонилась. Ее могли сбить, но объехали… Она тупо смотрела вслед их внедорожнику – в марках автомобилей она не разбиралась совершенно, даже в эмблемах путалась, кроме, конечно, самых общеизвестных, однако все же могла отличить внедорожник от городской модели. И в это мгновение какой-то другой автомобиль обогнал внедорожник, и в блеске его фар Алена мельком увидела номер машины нападавших. Странный какой-то… что-то в нем было не то…
– С вами все в порядке? – раздался взволнованный голос, и Алена резко обернулась, но перед глазами так и поплыло, она покачнулась и, наверное, упала бы, если бы ее не подхватила чья-то рука.
Обернулась – женщина, высокая, как она, в темной куртке, брюках, волосы растрепаны ветром. Лицо плохо видно в темноте, но вроде примерно одних с Аленой лет.
– Вас какие-то хулиганы напугали, да? Я часто выхожу в позднее время – мама у меня уже очень немолодая, прибаливает, она вон в тех домах живет, – женщина махнула рукой на светящиеся квадратики окон чуть поодаль, через дорогу и наискосок, – возвращаюсь от нее, ну и правда, место какое-то неприятное. Муж когда проводит, когда нет, но он часто на работе допоздна, в одиночку тут страха натерпишься.
– Да уж, – пробормотала Алена, с трудом возвращаясь к жизни, – вот уроды моральные! Понятно, что ничего плохого они не хотели, просто попугать решили, а ведь я и правда напугалась!
– Конечно! – сочувственно сказала женщина. – Кто угодно напугался бы. Ну как, дойдете сами? Может, вас проводить?
– Нормально, я уже вполне оклемалась, дойду, тут рядом фактически. Ничего, все будет в порядке. Бомбы дважды в одну воронку… и так далее. Спасибо за сочувствие, вы сами будьте осторожней, если тут часто ходите. До свиданья, спасибо еще раз.
– Да не за что.
Алена шагнула было вперед, но тут же приостановилась:
– Ой, извините, а вы не заметили марку и номер машины?
– Нет, – с сожалением в голосе отозвалась женщина, – я близорукая, номер мне не разглядеть на таком расстоянии, да и не столько на автомобиль я смотрела, сколько на вас. Вроде внедорожник какой-то, а «ровер», «круизер» или что-то еще – это для меня слишком сложно.
– Для меня тоже, – слабо усмехнулась Алена, снова сказала «до свиданья» и пошла своей дорогой.
Вообще-то очень хотелось схватить первую попавшуюся машинку и доехать до дома как можно скорей. В конце концов, водитель ведь может подождать, пока она сбегает за деньгами. Останавливало только опасение нарваться на очередного ловца приключений. Нет, спасибо большое, на сегодня с нее хватит, точно хватит! Поэтому она пошла пешком – быстро, но все же в унизительный бег не ударилась. Гордыня, драконская гордыня… по восточному гороскопу наша героиня была Драконом и иногда та-а-ак начинала пальцы гнуть перед судьбой… Жизнь прожила с ощущением, что на нее кто-то придирчиво и насмешливо поглядывает со стороны, и перед этим «кем-то» ни за что нельзя ударить в грязь лицом. Ну и самоуважение тешится, а как же, не последняя в жизни вещь!
Правда, сейчас она меньше всего думала о самоуважении. Страх еще водил влажной, студеной лапой по ее спине, поэтому сказать, что Алена вздохнула с облегчением, оказавшись наконец дома, это значит вообще совершенно ничего не сказать, это значит промолчать и даже заткнуть себе рот.
Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)
Я очень многое помню из детства. Многое забыла. Но многое помню. Когда после ранения память ко мне начала возвращаться, я первым делом вспоминала не нашу роту, не бои, не полевой госпиталь, не тот снаряд, разорвавшийся в метре от воронки, где я пряталась, и чуть меня не убивший, – а детство. Детством я называю все, что было до ареста отца. И хоть к тому дню, когда его забрали, мне уже исполнилось 15, а это вроде бы считается юностью, на самом деле это все-таки было детство – счастливое и беззаботное. Потом я сразу стала взрослой, а тогда была маленькой, балованной дочкой, такой куколкой тряпичной…
Ну так вот, в госпитале, в моей палате, были две москвички. Они лежали на двух соседних со мной койках и все время болтали о Москве. Я не могла ни рукой, ни ногой шевельнуть, у меня была забинтована вся голова, глаза тоже, потому что их взрывом обожгло, я ничего не видела и мир воспринимала только через слух. Сначала слышала лишь неразличимые звуки, потом эти звуки как-то сами собой начали связываться в слова, а затем и в предложения. И я начала улавливать смысл фраз. Одни слова что-то значили, другие – нет. Ночами я не могла спать от страха перед этими бессмысленными словами. Иногда я не понимала самого простого. Что такое, например, водопроводный кран? Наверное, это может показаться смешным, но я не могла вспомнить. Лежала и мучилась от ужаса, что у меня отшибло мозги. Что это такое, я тоже не понимала толком, но помню, как однажды санитарка Фая сказала, подсовывая под меня судно:
– Вот бедняжка, лежит, как колода, неужели так всю жизнь пролежит? Беда девке, отшибло мозги…
Меня это должно было напугать, наверное, но не напугало, я почему-то чувствовала, что здоровое тело (а оно ведь было здоровое, молодое, сильное, только раненое) все исправит, свое возьмет, раны заживут, я снова смогу ходить и владеть руками, а вот с мозгами-то что будет?!
Иногда у нас в палате включали радио. Я ненавидела эти минуты. Я спокойно слушала сводки Совинформбюро, мало что в них понимая. Наши войска перешли в наступление… наши войска оставили… бой местного значения… Для меня в том моем состоянии это ничего не значило. Я просто слушала звуки. Размеренный человеческий голос мне не мешал. Но музыка… особенно одна мелодия, она почему-то очень часто звучала.
– Ах, как красиво, – однажды сказал кто-то рядом. В том состоянии непонимания, в каком я тогда находилась, мне казалось, что «красиво» – это то, что причиняет боль и разрывает душу. Так, как эта музыка, эта мелодия, эти слова:
В сиянье ночи лунной
Ее я увидел,
И арфой многострунной
Чудный голос мне звучал.
О ночь мечты волшебной,
Восторги без конца,
О где же ты, мечта,
Где ты, греза,
И счастье?..
Мало того, что этот голос разрывал мне сердце. Он еще как-то странно замедлялся при последних словах, и я чувствовала, как с каждым звуком, с каждым замиранием мелодии из меня по капле, будто кровь, уходит жизнь.
У меня не было сил сказать что-нибудь, я могла только стонать, и санитарка одна – была у нас там такая Матрена, ужас, вот и правда что Матрена! – говорила:
– Ой, девка-то наша поет!
И хохотала.
У меня под повязкой копились слезы и разъедали мои обожженные глаза. Я не пела – я кричала от немыслимой боли!
Одному богу ведомо, как я ненавидела эту музыку, этот голос, эти слова… Пытка моя называлась – «Ария Надира» из оперы Бизе «Искатели жемчуга», а палач носил имя Леонида Собинова.
Потом, когда я все вспомнила о себе, я уже не удивлялась тому страданию, которое испытывала при звуках этой мелодии. Но странно и даже как-то обидно, что память мне вернула не она, а слово, причем очень трудное слово.
Одна москвичка – ее звали Маша, это я потом узнала, – однажды о чем-то говорила, я слушала, пыталась уцепиться за смысл непонятных сочетаний звуков, и вдруг меня как ударило словом «архитектор». Она сказала, что до войны работала в проектной мастерской у одного известного архитектора, который строил Дом коммуны в Замоскворечье.
Архитектор! Я вспомнила! Мой отец часто говорил это слово! Потому что мой отец был инженер-строитель!
И я словно бы увидела перед собой лицо отца, потом мамы, потом будто услышала их разговор – давний, я тогда вообще девчонка была. Я вспомнила, как папа рассказывал: пришло, мол, сверху указание в их проектную мастерскую – построить на Лыковой Дамбе Дом коммуны. Такой же, как в Соцгороде на Автозаводе построили, и на площади Революции перед Московским вокзалом. Теперь нужно строить на Лыковой Дамбе. Проект московского архитектора и утвержден в Москве, им осталось сделать рабочие чертежи.
Мама сказала:
– Коленька, но как же… Там ведь очень много народу… Как они уживутся все? Мы в квартире на три семьи живем, и то… в туалет иногда не попадешь, в ванную, да и стираем мы по очереди, и на кухне тесно. А в таком доме, это что же?! Это общежитие, а не дом, там же целые семьи жить должны, как же…
Мама всегда говорила так – очень осторожно, как будто боялась кого-то обидеть. Ее любимая поговорка была: «Словом убить можно». Я тогда не понимала, что это значит, мне ведь было лет десять всего. Потом-то поняла…
Папа начал рассказывать, мол, личная жизнь людей в домах-коммунах должна раствориться в общественной. Все свободное время жильцы будут проводить вместе: заниматься самообразованием, политическим просвещением, художественной самодеятельностью, физкультурой. Для этого в домах-коммунах устроены библиотеки, красные уголки, спортивные залы. Дома-коммуны также должны освободить женщину от домашнего рабства. Поэтому при них имеются детские сады и ясли, а также прачечные, парикмахерские, различные мастерские. Жильцы будут питаться в общих столовых, значит, кухни в квартирах не нужны, и около керосинок тесниться не придется, не нужно покупать продукты и готовить еду.
– Коленька, – так же осторожно сказала мама, – но как же… человеку же хочется жить по-своему, а не у всех на виду… Ты думаешь, в этих домах кто-то захочет поселиться? А как же… ну, личная жизнь?
Отец усмехнулся:
– То есть как кто в них захочет поселиться? Да ордера будут выдавать, как награды! Передовикам, ударникам, лучшим комсомольцам и проверенным членам партии. Ты что, думаешь, они в своих бараках в отдельных квартирах живут? Не представляешь, какая там жуть. Уборная во дворе, да еще одна на несколько бараков, это тебе как? А баня – общая – в двух кварталах от дома. И работает три дня в неделю, и вода там не всегда есть, а то и банщик запьет. Кухня на пятнадцать хозяек… Ниночка, пора бы тебе хоть немножко по земле походить, сколько можно в облаках витать?! Мне кажется, Тонька гораздо более трезво на жизнь смотрит, чем ты.
– Наверное, – грустно ответила мама. – Я ведь не ходила в трудовую советскую школу.
«Бедная мамочка, – подумала я. – У нее старорежимное воспитание. Такая скукота – учиться дома! Да еще где – в Горбатове! В этом унылом бабушкином доме с маленькими окошками и голубыми ставнями. На окошках стоят бальзамины и висят ситцевые занавески, обвязанные кружавчиками. Ужасное мещанство. Бабушка сама вяжет эти кружавчики тоненьким-претоненьким крючком. А нитки выменивает на базаре на картошку. Такие тонкие небось не спрядешь. Бабушка еще и прядет, не только вяжет, ужас! Как при старом режиме. Она и мне предложила связать такой воротничок. Конечно, я отказалась! В школе засмеют. Скажут – купчиха, купчиха! Если я расскажу, что у бабушки на окошках бальзамины стоят, меня начнут звать „Женитьба Бальзаминова“. Это в нашей школе старшеклассники недавно ставили отрывки из драматических произведений, осуждающих старый купеческий быт, ну, я многое запомнила. Пионерка – и бальзамины! И кружевной воротничок!»
А между прочим, мама надевала на свое синее платье кружевные воротнички. И косу не стригла. Когда она собирала в портфель свои книжки и тетрадки и собиралась на работу – она раз в неделю читала лекции по истории костюма в художественном училище, – я боялась, что начальство ее будет ругать. Я помнила, как наш директор отругал учительницу математики Веру Климовну за то, что она пришла на урок в шелковой блузке: «Что за барство вы тут развели?!» С тех пор Вера Климовна ходила только в черной ситцевой кофточке в белый горошек. У нас почему-то половина учительниц ходила в таких черных кофточках в белый горошек, иногда мы их даже путали.
И вот когда я вспомнила мамин кружевной воротничок, я вспомнила все. Кто я, и кто мои родители были, и как мы жили, и Горький, Горбатов, и самые разные мелочи, и номер нашей квартиры, и ступеньки, и «Искателей жемчуга», и запах льняного масла, и шуршанье мастихина по холсту, и одуванчики у крыльца, и как я стояла рядом с папой, когда он рисовал, и как мы спорили о цвете… И вместе со всеми этими воспоминаниями о нашей счастливой, прекрасной жизни ко мне жизнь тоже начала возвращаться. Я только не вспоминала, что с нашей семьей случилось, и Ленку Вахрушину не вспоминала, и Илью Егоровича, и… ну, в общем, ничто плохое мне не вспоминалось. Может быть, поэтому и выжила.
* * *
Дома Алена первым делом кинулась к телефону и набрала 02. Эх, не был бы мобильник забыт, позвонила бы в милицию еще с улицы! А впрочем, с «Нокии» короткие номера не набираются, то есть набираются, но только через какую-то там хитрость, которую она не способна была запомнить. Но ничего, ничего, вот сейчас…
Ну да, конечно, сейчас! Вот разбежались там решать твои проблемы!
– Ну, девушка, успокойтесь, – приветливо проговорил усталый женский голос. – Ничего же не случилось. Это всего лишь незначительное хулиганство. Вас просто попугать хотели. Все обошлось. У нас сейчас все бригады в разъезде – там ограбление, там убийство, там самоубийство, там попытка поджога. Вы не представляете, что творится в городе. А тут… Знаете, вот если бы, не дай бог, избили вас или изнасиловали… но ничего же не было такого, верно?
– Верно, – уныло согласилась Алена. – А если бы меня от страха удар хватил?
– Но ведь не хватил же, – резонно заметила дежурная, и голос ее был так ласков, что парализовал волю Алены. Теперь и нашей героине – а она вообще очень легко поддавалась разумному убеждению, – казалось, что совершенно ничего страшного не произошло. Есть ли вообще из-за чего дергаться-то?! Жива, в целкости, так сказать, и в сохранности…
А впрочем, ну хоть какие-то меры должны быть приняты, наверное! Черт, неужто придется трясти связями?
Связи в антикриминальном мире у Алены Дмитриевой имелись очень даже немалые. Собственно, связь была одна, но она стоила десятка других, потому что звалась она (в смысле, связь звалась) Львом Ивановичем Муравьевым и являлась (вернее, он, Муравьев, являлся) начальником следственного отдела городского УВД. Не слабая такая связь! Конечно, стоит назвать Муравьева, на том конце провода все на уши встанут, только вопрос: а тот ли это случай, чтобы светлое имя Льва Иваныча всуе поминать?
И тут дежурная, словно обладала некими телепатическими способностями и могла проникнуть в мысли Алены Дмитриевой, внезапно решила проявить интерес к ситуации:
– Ну ладно, какой марки была машина?
– Какой-то внедорожник, я не очень в этом разбираюсь, – обрадовалась такой перемене курса Алена. – Цвет вроде черный, а может, темно-синий, темный такой, короче говоря. Зато я запомнила номер!
– Номер запомнили? – изумилась дежурная. – Замечательно! Говорите, записываю!
– Только знаете, – сказала Алена нерешительно, – этот номер был какой-то странный… ГК 01–11.
– Что? – переспросила дежурная. – Но что ж это за номер такой?
– Да я в номерных знаках тоже не бог весть как понимаю, – стыдливо призналась наша героиня. – А дощечка была тоже такая черная…
– Какая дощечка? – построжавшим голосом перебила дежурная.
– Ну, в смысле, табличка, – испуганно поправилась Алена, – ну, в смысле, сам номерной знак. Он был черный, а на нем белыми буквами и цифрами написано: «ГК 01–11».
– И все? – растерянно уточнила дежурная.
– Ну да.
– Черная, значит, до-щеч-ка, – дежурная голосом выделила это слово, – а на ней белым написано: «ГК 01–11»?!
– Ну да, я же говорю.
– Знаете что, девушка, – обиженно сказала дежурная, – делать вам нечего, такое впечатление, вот вы и шутите шутки. А у нас, пока я тут с вами болтаю, звонки по всем линиям. Нехорошо это! Стыдно!
И в трубке раздались гудки.
Мгновение Алена стояла, мысленно перебирая различные буквы алфавита и тасуя их в самом неожиданном порядке, в результате чего складывались очень занятные словесные фиоритуры, как пребывающие в широком употреблении, так и более изощренные и даже, не побоимся этого слова, элитарные. Несколько отведя душу, она прибегнула к столь же действенному успокоительному средству: налила полстакана мартини и упала в кресло. Поскольку наша героиня пить абсолютно не привыкла, после первого же глотка негативы окружающего мира начали размываться и тускнеть, а после второго она обрела способность не только колотиться от злости и от страха, но и связно мыслить.
Что ж это за номер такой, услышав который, дежурная просто-таки очень сильно обиделась? Он и в самом деле странный. Странный своим лаконизмом. Лапидарностью, так сказать. Вроде бы в обычных номерах гораздо больше и букв, и цифр.
Какая пошлая, насквозь пошлейшая история! Как же они выглядят-то, автомобильные номера?.. Алена напрягла память. Вроде бы сначала идет какая-то буква, потом три цифры, потом еще две какие-то буквы. Потом отдельно еще какой-то номер и буквы rus. И под ними маленький такой российский триколорчик. И все это на белом фоне! Вот именно: буквы черные, а фон белый. Номер очень яркий, его легко разглядеть даже в темноте. А номер автомобиля хулиганов Алена заметила только потому, что его на миг высветила обгонявшая внедорожник машина. Иначе номер был бы неразличим. И эти буквы – ГК… Когда-то – и довольное долгое время, аж 58 лет, с 1932 года по 1990-й! – Нижний Новгород назывался Горьким. Переименовали его в честь понятное дело кого. Потом прежнее название вернулось, однако шутники частенько называли город Нижним Горьким. Так сказать, и нашим, и вашим. Так вот, когда он был просто Горьким, в регистрационных номерах автомобилей наверняка была буква Г. То есть стопроцентно!
А, ну понятно. Поскольку явление внедорожника из прошлого, когда еще в ходу были такие номера, трудно себе вообразить, даже обладая суперразвитым воображением писательницы Алены Дмитриевой, все объясняется куда проще. Досужие ребята, обпившись пивка – бр-бррр, как же ненавидела Алена пиво и его пивщиков! – выехали пошутить-погулять, серых уток пострелять, руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь, или вытравить из леса пятигорского черкеса. А чтобы голову задурить напуганным черкесам или сорочинам, которые станут махать кулаками или, там, саблями им вслед, приляпали на свою машину какой-то старый номер, может, завалявшийся в гараже у дедушки одного из весельчаков, или на свалке подобранный, или купленный на толкучке, где торгуют всяким старьем. Хотя, с другой стороны, у ценителей автомобильного ретро такие номера сейчас, пожалуй, дорого стоят!
Да не суть важно, откуда взялся номер, главное, что шутники эти поганые, конечно, жутко довольны собой и своей изобретательностью. А вообще, на самом деле, все прочее в их действиях ужасно тривиально, если не сказать – просто пошло. Взять хотя бы их внешность! У них в этих кожанах был какой-то морально-устарелый вид забубенных качков, извергнутых из чрева (кстати, не факт, что именно из чрева – но факт, что не из головы, как Зевсова дочь Афина! – а вполне возможно, простите за невольную скатологию, из анального отверстия!) перестройкой и ныне сохранившихся, казалось, только в романах Бушкова, медлительное движение челюстей, гоняющих туда-сюда во рту жевательную резинку… цивилизованные, уроды, скажите на милость, откуда что берется?!
