Елена Арсеньева
На краю любви
Что есть любить?
Тужить.
А равнодушным быть?
Не жить.
Н. М. Карамзин
Часть первая. Преступное венчание
– Тащи обратно сундучок! – раздался властный голос, и Ася оглянулась.
Невысокая, очень полная женщина в черном платье, черной шали и черном же капоре сурово смотрела на извозчика, нанятого Асей на Сенной площади.
– Так барышня велела на Ильинку доставить, к энтому вон дому, – фыркнул тот, однако спорить не стал и, подхватив за боковые железные ручки, потащил потертый и облупленный Асин сундучок в свою пролетку, откуда только что его выгрузил.
– Позвольте, сударыня, – встревожилась Ася, – не ошиблись ли вы? Возможно, вы меня за другую приняли?
– Да разве не вас зовут Анастасией Васильевной Хворостининой? – удивилась женщина, а извозчик замер, держа сундучок на весу и чуть откинувшись назад, так что его борода вызывающе задралась, а засаленный «гречневик»[1] едва не съехал с головы.
– Для меня было снято жилье в доме госпожи Брагиной, – Ася указала на невысокий домик в два окошка, около которого и остановился извозчик. – Собственно, договаривался мой опекун, господин Данилов…
Федор Иванович Данилов писал Асе: «Дом, несмотря на внешнюю простоту, уютен и удобен. Конечно, можно было бы вас, Анастасия Васильевна, в «Купеческую» гостиницу поселить, где я сам стою, но, думаю, на отдельной квартире вам удобнее будет. Хозяйку зовут Федосья Николаевна Брагина. Вам только одну или две ночи придется провести у нее, а потом сразу отбудете под моим приглядом в Широкополье, где решено венчаться. Тысячу раз прошу прощения, что не приехал за вами сам. Задержали хлопоты, связанные с подготовкой приданого. Модистка задумала было время потянуть, однако я сие пресек. Все будет готово к вашему приезду. Постараюсь вас встретить если не на Сенной, то около дома госпожи Брагиной; если же не успею, то приеду попозже».
– Вы уж, барыни, попроворней разберитесь промеж собой, кто из вас кто, – пропыхтел в эту минуту извозчик, откидываясь назад, словно от непомерной тяжести. – Как бы мне брюха не надорвать! Руки разломились!
– Ничего, подождешь, – равнодушно откликнулась незнакомая женщина.
Извозчик на эти слова то ли обиделся, то ли и впрямь усталые руки сами разжались, потому что сундучок вдруг плюхнулся на дощатый тротуар, да так, что раздался громкий треск.
Доски проломились или сундучок разбился? И не вывалились ли из него нехитрые и довольно убогие Асины пожитки? Единственное приличное платье (сшитое, к слову сказать, собственноручно!) Ася надела в дорогу, да и оно было накануне беспощадно осмеяно Ликой Болотниковой.
Конечно, Лика могла бы и помолчать: ее-то наряд мало того что выглядел столь же поношенным, как у Аси, да еще оказался не слишком чист. Впрочем, Лика приезжала в Хворостинино в дилижансе. Кто знает, может быть, после путешествия в этой громоздкой и не очень удобной карете и Асино платье так же со стороны смотрится? Наверняка даже хуже, ведь она сидела на очень неудобном месте: у дверцы. Сама виновата! Федор Иванович наказывал ей брать лучшее место, самое дорогое. На это Асе был оставлен увесистый кошель с деньгами. Однако Ася умудрилась забыть его в Хворостинине, в запертом доме, и спохватилась только на обочине дороги, уже завидев подъезжающий дилижанс. Того, что оставалось в ее дорожной сумке, едва-едва хватило на самое дешевое место. Но Ася понимала: возвращаться в деревню – не попасть сегодня в Нижград. А ведь через день назначено венчание Аси и Никиты Широкова – ее любимого Никиты! Никак не успеть толком приготовиться, а значит, нельзя возвращаться!
Не говоря уже о том, что приметы хуже возвращения с полдороги трудно придумать…
На съезжей площади, прибыв в Нижград, Ася попыталась отчистить одежду, но, похоже, только грязь размазала. Одна надежда: господин Данилов не обратит внимания на то, какая его подопечная замарашка. Совершенно как та самая Сандрильона[2] из старинной книжки «Повести волшебныя с нравоучениями, на Российском и Французском языках, сочиненныя Господином Перольтом для детей»[3], которую Ася перечитывала не менее сотни раз!
Сандрильона, которой в ожидании встречи с принцем даже надеть на себя нечего…
Ну да не беда! Если у Сандрильоны была добрая крестная, то у Аси есть опекун. Не слишком добрый, иногда суровый, но, если верить тому, что сообщал Федор Иванович, не сегодня, так завтра Ася приоденется согласно всем модным ухищрениям. И станет выглядеть не хуже, чем Сандрильона на балу!
– Я и есть госпожа Брагина, именно я вела переписку с вашим опекуном, – заявила тем временем женщина и бросила суровый взгляд на извозчика: – А ты, голубчик, чего это чужим добром швыряешься? А ну, подыми сундучок да в колымагу свою поставь! Слыхал?! Не то не заплатят тебе ни гроша.
– Как это – не заплатят?! – возопил извозчик. – Как это…
– Бери сундук, ну? – повысила голос госпожа Брагина. – Аль вон к другому пересядем! – Она кивнула на пролетку с коричневой крышей, которая только что протарахтела колесами по Ильинке и остановилась невдалеке. Кучер, потуже запахнувший слишком просторный для него армяк и низко надвинувший на лоб шапку, сгорбился на козлах и вроде бы задремал. – А коли начнешь скандалить, кликну дворника, и он тебе таких coups de poing[4] надает, что кровушкой умоешься. Понял ли?
Извозчик насупился было, засопел воинственно, однако смекнул, что загадочные coups de poing грозят ему большими неприятностями, а денег своих он тогда уж точно не получит, поэтому послушно согнулся, взялся за железные ручки сундучка, снова старательно закряхтел и потащил поклажу в пролетку.
Ася оглянулась: дощатый тротуар был цел, из сундучка ничего не вывалилось. Ну и слава богу, что все обошлось!
Обошлось-то обошлось, да не все. Ей почему-то дают от ворот поворот и заставляют уезжать! Окна в домике закрыты ставнями и заложены болтами, дверь заперта на висячий замок…
– Но как же, но отчего же? – растерянно забормотала девушка. – Отчего вы меня в дом не пускаете, коли господин Данилов его снял?!
– Quel ennui![5] – воскликнула между тем полная дама. – Quel неожиданный ennui!
– Что случилось? – насторожилась Ася. – Неужели еще не съехал прежний жилец?
– О нет, этот господин съехал вовремя, однако в тот же день был доставлен в лечебницу в очень дурном состоянии. Очевидно, «собачья смерть»[6], коя наши края покинула, следы свои все же оставила. Храни боже, не началось бы épidémie[7] сызнова! – Брагина торопливо перекрестилась. – Дом, конечно, можжевельником окурен и хлорной известью обмыт, однако в ближайшие дни в него лучше не входить. Но вы не тревожьтесь, голубушка Анастасия Васильевна, – успокаивающе махнула рукой хозяйка, заметив, какое несчастное выражение лица сделалось у девушки. – Мы с господином Даниловым нашли для вас новое жилье – не столь далеко отсюда. Федор Иванович вас там и поджидает; к тому же часть приданого вашего уже привезли, и ваш опекун его сейчас принимает.
Ася растерянно хлопнула глазами. Очевидно, Федор Иванович с госпожой Брагиной коротко знаком, коль посвятил ее во все эти перипетии…
– Так что, барыни, едем мы куда-нито аль нет? – раздался страдальческий голос извозчика, который и сундучок Асин обратно загрузил, и на козлы взобрался, и вожжами уже потряхивал, готовый везти барынь, куда им угодно будет. – Только за выгруз-перегруз извольте надбавить, иначе с места не тронусь. И, понятное дело, за то, что по иному адресу придется тащиться, – тоже придется приплатить.
– «По иному адресу», мать честная! – проворчала госпожа Брагина, подхватывая Асю под локоток и ведя к пролетке. – Каких же mots[8] нынче погонялки[9] набрались! Небось и за речистость надбавить потребуешь, прощелыга!
– Обижать изволите, барыня! – вскричал извозчик, и голубые глаза его словно бы даже слезой подернулись. – Погонялки, чай, промышляют на колымагах да за гроши везут, а вы на мою повозочку рессорную гляньте – ну чисто карета для царевны-королевны! Своих денег стоит!
– Ну ладно, вези на Рождественку. Потом скажу, где там остановиться, – велела Брагина, и извозчик почему-то оглянулся на нее не просто недоумевающе, но с вытаращенными глазами:
– На Рождественку?! Так ты, барыня… так ты, барыня, никак, это… а что же барышня? Такова, как ты, что ль?
Ася непонимающе хлопнула глазами.
– Помалкивай! – рявкнула Брагина. – Не бойся, не обижу, хорошо приплачу за другой «адрес»! – Это слово она произнесла с явной издевкой, нарочито грассируя на «р». – А начнешь артачиться, вообще ни гроша не дам.
– Ну ладно, ладно, чего?.. – проворчал извозчик. – Только денежки извольте вперед. Знаем мы вас, которые с Рождественки-то!
– Ишь чего захотел – денежки вперед! Вот уж и впрямь меня узнаешь, коли станешь язык распускать! – пригрозила Брагина и чуть ли не втолкнула Асю в пролетку: – А вы чего мешкаете, Анастасия Васильевна? Сразу видно, что вы la provinciale[10], с позволения сказать! Барышни деревенские всегда готовы простонародье слушать, уши развесив, а не тотчас его окорачивать! Трогай, кому сказано, погонялка чертов!
Внезапный переход Брагиной от услужливой обходительности к неприкрытой грубости ошеломил Асю, но более всего ранило это «la provinciale». Сразу вспомнилось, как Лика Болотникова с миленьким таким, ласковым до приторности ехидством насмешливо высказалась, когда навещала Асю в Хворостинине:
– И ничем из тебя этого духа деревенского, поместного не выбить, не выветрить, даже если семью ветрами продуть, все одно – разит сушеным журавельником[11], хоть нос затыкай! Но богатеньким невестам вроде нашей Асюли-люли-люли простительны будут и «черты провинциальной простоты, и запоздалые наряды, и запоздалый склад речей»…
Ася утешала себя тем, что Татьяне Лариной, пусть даже с ее провинциальной простотой, бог дал все-таки счастливую жизнь, – глядишь, и Асю Хворостинину не обидит. К тому же не оставляла мысль, что Лика, которая всегда была похожа на крючок: стремилась уколоть кого-нибудь язвительным словом, зацепить, поиздеваться, – сейчас тщится Асю побольнее задеть из зависти к внезапному повороту судьбы, поставившему ее на то место, которое Лика уже прочно считала своим. Ася подругу жалела и старалась не обижаться на уколы.
Лика сначала пообещала сопровождать Асю в Нижград, а потом и в Широкополье, чтобы помогать одеваться к венцу, но вдруг устроила скандал с истерикой и уехала на первом же проходившем мимо Хворостинина дилижансе одна, предоставив Асе добираться до Нижграда самостоятельно.
Впрочем, никуда Лика не денется: она ведь с ума от любопытства сойдет, если не увидит Асиного приданого, так что наверняка появится в самом скором времени!
Между тем пролетка уже развернулась и начала спускаться с Ильинки по крутой улице к реке.
Кучер повозки, что стояла невдалеке от дома Брагиной, внезапно встрепенулся, тряхнул вожжами, понукнул свою лошадку и, ловко обогнав извозчика, который вез женщин, припустил к Успенскому съезду, потом спустился к Рождественской улице и остановился на площади близ церкви Святых бессребреников Козьмы и Дамиана.
* * *
– Ох, ну неужели ты до сих пор не понимаешь, что пустая это затея? – тихо проговорила сидевшая в глубине повозки девушка в плотно запахнутом, несмотря на теплую погоду, салопчике и темном платочке.
Кучер поежился, втягивая голову в плечи, еще ниже натянул шапку. Армяк был ему великоват, да и шапка словно бы с чужой головы снята. Выглядел возница сущей деревенщиной, которая только начинает промышлять извозом или принадлежит к очень небогатому дому.
– Почему ж пустая? – буркнул он наконец, полуобернувшись.
– Да потому! – огрызнулась девушка. – А ну как пойдут слухи, где она побывала?! Конечно, мадам Сюзанна позволила бы сбежать после того, как первый клиент ею попользовался. Конечно, она бы к своему опекуну вернулась. Конечно, он бы велел ей рот на замке держать. Конечно, дальше все своим чередом пошло бы… Ну а ежели б это все наружу вышло еще до венчания? В каком положении молодой супруг оказался бы? Неужто пристало кому жениться на гулящей, даже и за превеликие деньжищи? Это ведь непомерный урон чести для всей семьи! И вообще… этот опекун тот еще фрукт. Уркаган сибирский, морда со шрамом, глаз звероватый, неведомо, чего от него ждать. А ну как, дознавшись до случившегося, начнет крушить блудилище? А ну как мадам выдаст тех, кто ее нанял? Понимаешь теперь, что глупость затеяна? Иди прекрати это, да побыстрей.
– Да ладно пугать! Кто бы что узнал? – отмахнулся кучер. – Мы бы небось языки проглотили, чтоб из семьи ничего не вышло, да и эта дурища не вполне спятила, вряд ли проговорилась бы…
– Ты, видать, давно девок не распочинал, – грубо ответила его спутница. – Забыл, что не всякая после срама одернет сарафан, примет от охальника пятачок да и пойдет восвояси как ни в чем не бывало. Иная и в петлю голову сунет либо в омут кинется! А ну как и эта такова же? И не станет даже свадьбы ждать? И что тогда? Кто ей наследует? Кто богатство получит?
– Сама знаешь кто! – ожесточенно буркнул кучер. – При тебе пьяный нотариус языком болтал о завещании отца мамзель Хворостининой. Ежели она богу душу отдаст прежде свадьбы, этот разбойник сибирский все и наследует… А он и так богач, каких мало!
– Теперь видишь, что рисковать с этим делом нельзя? Иди, кому говорено! А потом что-нибудь другое придумаем.
– Приду-умаем! – так тяжко, словно все беды мира навалились на его плечи, вздохнул кучер. – Напридумывали уже. Казалось, все так ладно, а вот вышло наоборот.
– Успокойся, – ласково откликнулась девушка. – Первый блин всегда комом, это тебе любая стряпка скажет. Ничего, новое тесто заведем!
– Эх, вот беда, что столько хлопот напрасно приложено! – не унимался кучер.
– Погоди, погоди! – вдруг пробормотала его спутница. – А ежли с этим уркаганом что-то случится? Ну, кондрашка его хватит по неведомой причине, да мало ли что… Тогда кому деньги перейдут?
– Да бес его ведает! – дернул плечом кучер. – Он вроде бы сирота. Верней всего, все богатства в казну отойдут, как обычно с выморочными деньгами бывает. Коли он оказался бы женат, все получила бы вдова его. Так ведь холост пока.
– Пока… – промурлыкала девушка.
– Ты это к чему? – насторожился кучер. – Уже начала новую дежу[12] заводить?
– Не торопи меня! Еще подумать надо. А пока иди туда, наготове будь. Да не забудь армячишко с шапкой скинуть!
– Ты хочешь, чтобы Аська меня узнала?! – вытаращил глаза кучер.
– Своего спасителя она непременно должна узнать! – расхохоталась девушка. – Ох и благодарить тебя станет! Весь свой недолгий век станет благодарить!
– Змеюка ты, змеища ты, – проворчал кучер, однако в голосе его звучало не осуждение, а восхищение.
– Пора идти! – властно сказала девушка.
Кучер начал стаскивать с себя армяк, приговаривая:
– Змеища! Право слово, змеища!
Девушка, осторожно высунувшись, внимательно озирала окрестности: не приметил ли кто их повозку, не помешает ли осуществить задуманное?..
* * *
Улицы, круто ведущие с горы к Волге, в Нижграде называли съездами, и сейчас пролетка спускалась по Успенскому. По обе стороны съезда зиял огромный Почаинский овраг, но вот колеса загромыхали по булыжной мостовой – это уже была Рождественка: шумная, разгульная, с многолюдьем толпы и распахнутыми из-за жары дверьми трактиров. Ася слышала, что замощены главные улицы города и съезды были по личному приказу государя императора, который недавно посетил город.
Как всегда, при мысли о государе сразу вспомнилась матушка, которая у него милость мужу, Асиному отцу, и наказание супостату, обидчику, на коленях вымолила. На глаза навернулись слезы, но девушка согнала их неприметным взмахом руки и снова принялась оглядываться.
Позади остались многочисленные ночлежки для бесприютного люда; по левую руку стояло в строительных лесах несколько новых домов, обещавших стать весьма красивыми. Раньше таких здесь вроде бы не было. Впрочем, Ася плохо помнила эту улицу: Хворостинины езживали сюда только по праздникам, чтобы попасть в Рождественскую церковь. В последний раз это случилось без малого десять лет тому назад, а потом, как увезли отца в ссылку прямо из поместья, Ася в городе и не бывала.
И отца она больше не видела…
Внезапно госпожа Брагина приказала извозчику остановиться. Ася с удивлением увидела обширную площадь на месте дома купца Сафронова, близ старой церкви Святых бессребреников Козьмы и Дамиана. Ветер навевал с Волги запах большой, глубокой воды…
– Ну, выходите, милая Анастасия Васильевна, – ласково позвала госпожа Брагина, проворно, несмотря на полноту, выбираясь из пролетки и подавая извозчику деньги. – Довольно ли?
– Довольно, покорнейше благодарим, – буркнул извозчик, сунув монеты за пазуху.
– Сундучок достань да здесь поставь, – приказала госпожа Брагина. – Сейчас за ним придут.
– Федор Иванович выйдет нас встретить? – с надеждой спросила Ася, оглядываясь.
– Нет, он… он там ждет, – махнула рукой госпожа Брагина на невысокий деревянный дом, над которым возвышался двухэтажный каменный пристрой, аляповато украшенный «аннушками»[13]. Окна дома были плотно зашторены.
Низенькая дверь, около которой остановилась повозка, распахнулась. Оттуда появился черноволосый, с окладистой черной бородой мужик мрачного вида. Туловище у него было могучее (косоворотка едва не лопалась), а ноги коротенькие, искривленные.
– Встречай, Харитон! – махнула ему госпожа Брагина и тут же рявкнула на замешкавшегося извозчика: – А ты чего расселся? Вытаскивай сундук! Говорено же было!
Мужик полез было с козел, однако двигался так неловко, что задел Асю и внезапно прошептал:
– Полезай обратно, барышня, и айда отсюда! Пропадешь ведь ни за что ни про что! Аль не понимаешь? Ад опустел! Сюда вся нечисть собралась!
Ася изумленно уставилась на него, как вдруг рядом приторно запахло фиалками и раздался веселый голос:
– Секлетея Фоминична, голубушка, мадам Сюзанна, ах, что за встреча! Нет, нет, ручку позвольте… ручку вашу, чудесница, позвольте! Что, новенькую привезли? Свеженькую? Ах, какой цветик полевой, пыльцой небось еще подернутый? Коли так, мечтаю быть первым, кто сию пыльцу стряхнет! Ну, Секлетея Фоминична, ведите в хоромы, ведите!
– Почему Секлетея Фоминична? – пробормотала Ася, уставившись на молодого человека в щеголеватом фраке и цилиндре. – Эту даму зовут Федосья Николаевна!
– Какая еще Федосья! – захохотал он и вдруг осекся, пристально глядя на Асю: – Постойте-ка… Я вас откуда-то знаю. Мадам Сюзанна, вы розанчик с какого кустика сорвали, а? Где я ее мог видеть? У кого она прежде подвизалась?
– Харитон! – взревела госпожа Брагина… или та, которая называлась госпожой Брагиной.
Чернобородый изо всех сил старался передвигать свои коротенькие ножки быстрее, однако это плохо ему удавалось.
В это мгновение господин во фраке вдруг вскричал, вытаращившись на Асю:
– Мадмуазель Хворостинина?! Неужто Аська?! Да с ума не сошла ли?! Что ты здесь делаешь накануне свадьбы?! Ах ты ж Секлетея, старая блудня, старая…
Последним словом молодой человек как бы подавился и, схватив Асю за руку, повлек было по улице прочь от госпожи Брагиной, или как ее там, однако извозчик заорал:
– Ко мне давай! Сундук ее у меня! Прыгай, да резвей!
Молодой человек метнулся к пролетке, подсадил Асю, потом вскочил сам.
– Гони к «Жилому дому»! – крикнул было он, однако извозчик повернулся к Асе:
– Куда едем, барышня?
– В «Купеческую»! – пролепетала Ася, вовремя вспомнив, что именно там остановился Федор Иванович Данилов.
Свистнул кнут; пролетка понеслась.
– Я бы тоже обитать в «Купеческой» не отказался, да не по карману лопатничек![14] – хохотнул молодой человек. – Только в «Жилой дом» и пристроился. Вроде бы рядом с «Купеческой», а номера втрое дешевле.
– Рядом, да не ладом! – хохотнул извозчик, обернувшись через плечо. – «Купеческая», чай, на улице парадной, а «Жилой дом» на задворках да помойках!
Молодой человек вскинулся было возмущенно, однако Ася воскликнула:
– Что происходит? Кто вы такой?! Объяснитесь, бога ради!
Льдисто-голубые глаза взглянули на нее презрительно:
– Полно, Аська, не придуривайся. Конечно, десяток лет не виделись, но не мог же я до такой степени измениться, чтобы ты меня не узнала!
Глаза Аси расширились, дыхание перехватило, так что она с трудом выговорила:
– Юраша! Юрий Диомидович! Неужто…
– Ну наконец-то! – сердито бросил молодой человек, снимая цилиндр. Запах фиалок стал гуще. – Только давай без Диомидовичей, бога ради! А теперь рассказывай, как ты угодила в лапы к этой старой трэне[15] Секлетее?! Это ведь знаменитая здешняя макрель![16] Пристало ли тебе с ней знакомство водить?!
Французский словарь Аси был, на ее счастье, слишком беден, чтобы понять эти слова, однако она запомнила, как Юрий назвал «госпожу Брагину» блудней, а вот это слово было знакомым: в деревне живучи, французскому, может, и не научишься, зато родимым русским овладеешь во всех его тонкостях! Оказавшись вдали от беды, в компании человека, которого знала с детства, Ася приободрилась; к тому же уязвило, что Юрий смотрит на нее с откровенным презрением.
– Откуда такой фашенэбль[17], как ты, Юраша, столь коротко знаком с этой, как ты ее называешь, трэне и макрелью? – спросила не без ехидства, и Юрий одобрительно подмигнул:
– А ты уже не та глупая овца, какой прежде была. Востра стала, умница. А что до моего знакомства с мадам Сюзанной, так ведь у мужчин бывают разного толка забавы. Вот выйдешь замуж – поймешь.
Ася чуть нахмурилась:
– Ты о чем? Хочешь сказать, что Никита и после свадьбы к этой мадам Сюзанне будет хаживать? Пыльцу с розанчиков сдувать?
Юрий уставился остолбенело, но потом разразился смехом:
– Ай да Аська! Ай да вострушка! Коли такой окажешься в супружестве, да не только в речах дневных, но и в тиши ночной, то можешь не бояться, что Никита от тебя сбежит. Я бы не сбежал, вот ни за что не сбежал бы, клянусь!
Ася вдруг залилась краской, смутилась, опустила глаза…
«Что это с ней такое? – удивился Юрий. – А вдруг… вдруг она в меня влюблена? В меня!!! А почему бы и нет? Свадьба с Никитой послезавтра, так ведь за эти дни любую игру переиграть можно! Что, если сейчас пасть к ее ногам и признаться в чувствиях? Глядишь, дело по-иному перевернется: я всем завладею, и тогда Никитке придется у меня попрошайничать, а не мне у него!»
Его даже в жар бросило, он даже зажмурился блаженно, как вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за руку, и услышал взволнованный Асин голос:
– Юраша, что ты, что?
– Помрачение у него, не иначе! – воскликнул рядом другой голос, погрубее. – Оморок!
Юрий зло раздул ноздри. Он знал за собой такую слабость: иногда до такой степени глубоко погружался в мечты, что с трудом из них выныривал. Самое неприятное, что так властно им одолевали, к сожалению, мечты несбыточные. Держаться презрительно со всеми подряд (кроме, понятное дело, людей именитых и денежных!), напускать на себя цинизм и равнодушие Юрий научился весьма ловко, что давало ему право называть своего родственника Никиту Широкова болваном и мальчишкой (при этом они были почти ровесниками), однако же Никита к бессмысленным мечтаниям вовсе не склонялся в отличие от Юрия!
– Ты его, барышня, по щекам наверни, да покрепче, чтоб очухался! – снова раздался неприятный, грубый голос, и Юрий, открыв глаза, увидел, что Ася смотрит на него испуганно, а извозчик, повернувшись на своем сиденье, откровенно хохочет.
– Молчи, деревенщина! – зло бросил Юрий. – Чего стоим? Поехали!
– Да приехали уж, пока ты, барин, глаза закатывал!
– Ржать у кобылы своей научился, что ль? – процедил сквозь зубы Юрий, и кучер закатился так, что едва не свалился с козел:
– Да это мерин, неужто не видишь?
Юрий, вспыхнув, рванулся было вперед (припадки лютой ярости были ему свойственны так же, как приступы мечтательности), как вдруг рядом кто-то негромко спросил:
– Что происходит, Анастасия Васильевна? Почему вы здесь?
Юрий повел глазами, увидел рядом с пролеткой незнакомого мужчину и обнаружил, что пролетка стоит уже у крыльца «Купеческой».
Ах ты черт, так ведь уже до места доехали, покуда Юрий свои мечты лелеял!
– Ох, извините бога ради, но с этим домом вышло что-то непонятное, он оказался заперт… – несвязно начала объяснять Ася.
– Асенька, как ты сюда попала?! – услышал Юрий веселый девичий голосок.
Ну вот, и Лика тут как тут. И несказанное изумление на личике. Все как по нотам разыграно!
Девушки трещали как сороки, а Юрий настороженно уставился на незнакомца. Тот был роста выше среднего, на первый взгляд лет около тридцати.
Юрий по привычке всякого бонвивана[18] первым делом оценивал одежду.
Черный матовый (сразу видно, что из бобрового фетра, дорогой, разорительно-дорогой!) цилиндр тот держал в левой руке, а правой поддерживал Асю, помогая ей выйти из пролетки.
Серый сюртук сидит как влитой; под черными панталонами со штрипками угадываются мускулистые ноги умелого всадника или привычного пешехода. Башмаки, конечно, лакированные. Жилет серый; галстух, или шейный платок, завязан безупречным и в то же время затейливым узлом, как если бы этот человек внимательнейше проштудировал трактат Оноре де Бальзака «Искусство ношения галстука» (Юрию книгу сию раздобыть не удалось, только наслышан был о ней); в петлице никакой булавки, никакого пошлого цветка.
Скромно и элегантно.
Юрий, остро ощущая, что серый фрак его под мышками зашит не слишком умело, башмаки не блестят и пошло скрипят, на лиловом жилете вульгарные бронзовые пуговицы (зря надеялся, что сойдут за золотые!), цилиндр так и блестит (шелк третьесортный!), а от завитых волос несет помадой «Violette»[19], неприязненно взглянул в лицо незнакомца.
Лицо загорелое, обветренное; со лба на щеку спускается узкий бледный шрам. Бакенбарды выглядят замечательно ухоженными, однако темно-русые, с чуть заметной проседью на висках волосы попросту зачесаны назад: надо лбом никакого модного кока. Не жжет, стало быть, волосы раскаленными щипцами для завивки ежеутренне! Брови близко сходятся к переносице, придавая лицу вид не то настороженный, не то хмурый; карие глаза смотрят холодно, неприветливо, узкие губы чуть поджаты… Презрительно поджаты, показалось Юрию, который был мнителен и обидчив!
– Лытки подбери, молодой, чего выставил на полдороги! – донесся до него пренебрежительный голос извозчика. – Не ровен час, колесом отхряпает! Опосля вожгайся с тобой!
– Что ты сказал? – удивился незнакомый человек. – Это что же за язык такой?
– Да я не вам, сударь, а тому вон господинчику, – весело сообщил извозчик, мотнув бородой в сторону Юрия. – Что ж до языка, то все кучера в Нижграде промеж себя этак-то калякают. И лихачи, и «ваньки», и ямщики, и всякие прочие погонялки. Мы друг дружку понимаем, а нас не всяк поймет!
– Но давеча, на Рождественке, ты нормально говорил… – хлопнул глазами Юрий, который отродясь не слыхал ни о каком таком особенном наречии, но извозчик только ухмыльнулся:
– Нонеча не то что давеча! Засим прощевайте, господа хорошие! Вам, барышня, жениха доброго, а вам, сударь, – извозчик взглянул на незнакомца и сделал движение, словно хотел почтительно сорвать с головы «гречневик», но почему-то передумал и только поглубже его насунул, – а вам прибыли без убыли!
– Спасибо большое вам, – оторвалась наконец от болтовни с Ликой Ася. – Пожалуйста, Федор Иванович, расплатитесь с этим добрым человеком, он нас так выручил, а я, растяпа, все деньги в Хворостинине забыла!
– К счастью, я нигде ничего не забыл, – сухо проговорил незнакомец и вручил извозчику полтинник.
Юрий скрипнул зубами от жадности.
Вот ведь швыряется деньгами! А тут сидишь весь в долгах как в шелках!..
Извозчик убрал монету и снова рявкнул на Юрия:
– Лытки подбери, кому говорено! То суетился, как бешеная тарашка, а теперь маято маятом!
Юрий только сейчас сообразил, что одной ногой стоит на приступочке пролетки, а другой на земле. Неуклюже соскочил с приступки, и зловредный погонялка наконец укатил.
– Федор Иванович, с Ликой Болотниковой вы уже знакомы, а теперь я рада представить вам Юрия Диомидовича Хохлова, приятеля детства моего, – сказала Ася. – Юраша, познакомься с господином Даниловым, другом покойного батюшки и моим опекуном.
Юрий кое-как выбрался из пролетки и, протянув руку, встретил крепкое пожатие широкой ладони с жесткими бугорками мозолей.
Он и без Асиного представления угадал, кто этот человек.
Ну да, Федор Иванович Данилов, явившийся из глубины, так сказать, сибирских руд разбойник (об этом свидетельствует шрам, оставленный, конечно, ножом такого же лихого черта, как сам Данилов) и скоробогач. И он еще смеет презрительно кривить губы на приличного человека! На отпрыска дворянского рода!
Подумаешь, фрак вот-вот лопнет под мышками! Подумаешь, цилиндр лоснится, а кок надо лбом пережжен щипцами! Это все скоро переменится самым разительным образом. И тогда господин Данилов узнает свое место. А пока надо быть с ним начеку! Ведь эта тварь, конечно, – тварь опасная…
* * *
Вечером того же дня, все-таки устроив свою подопечную в шумной «Купеческой», но по соседству со своим нумером (пусть под присмотром будет!) и расспросив о подробностях ее злоключений, Федор Иванович Данилов решил произвести расследование и, прихватив небольшую светло-коричневую кожаную сумку, сделанную по его собственному заказу на манер изобретенного французами «портэфёя»[20] (с этой сумкой Данилов никогда не расставался, потому что там хранились важнейшие бумаги), вышел из номера в сопровождении молодого тунгуса[21] Ульяна, своего друга и слуги. Вообще-то его имя было Улген, ну а Ульяном звали просто по созвучию с русским именем.
В коридоре Данилов отчетливо расслышал смешки и болтовню, доносившиеся из-за двери его подопечной. Не сдержав любопытства, стукнул, ожидая вопроса «Кто там?», однако услышал веселое:
– Да где же ты столько времени шлялся?! Входи скорей! – и споткнулся от удивления.
Потом раздался возмущенный Асин визг:
– Нет, нельзя, нельзя!
Вслед за этим дверь распахнулась, и перед ошарашенным Даниловым предстала миленькая, хотя и несколько востроносенькая девица в неприглядном платьишке. Ее легко можно было принять за горничную, если бы Данилов совершенно точно не знал, что это Лика Болотникова – давняя подруга Аси. Лику он видел сначала в Хворостинине, а сегодня – около «Купеческой», когда смешной болтливый извозчик привез Асю и ее франтоватого приятеля после приключений на Рождественке. Поначалу Лика показалась Данилову застенчивой и скромной, в точности как Ася, а теперь черные бойкие глаза ее сияли, на лице цвела игривая улыбка. Она была похожа на маленькую бойкую птичку. Ульян на своем языке называл ее «турачан» – «сорока», хотя, на взгляд Данилова, ей больше подошло бы название «белика», то есть «ласточка». Однако беликой Ульян назвал Асю, что Данилова удивило. И не только назвал ее так Ульян, но и, бормоча: «Шаман и его волшебство сопровождают человека от его рождения и до смерти!» – еще в Хворостинине покрутил над девушкой сплетенный из множества веревочек и нитей браслет – гилаптун, к которому были прицеплены кусочек кожи, вырезанный из унгувуна, шаманского бубна, ласточкино перышко и крошечный золотой самородок, имеющий форму мужского детородного органа. Ася, по невинности и скорости свершения обряда, едва ли разглядела неприличный предмет, да и вообще не поняла, что происходит, даже немного перепугалась, зато потом Ульян объяснил Данилову, что призвал благословение богов, которые дадут «белике» счастье с тем мужчиной, женой которого она станет.
