Елена Арсеньева
На краю любви
С другой стороны, Широкову невместно было отдавать своего сына и во Второй кадетский корпус, который являлся учреждением благотворительным.
«Золотую середину» между этими двумя образовательными полюсами занимал Первый кадетский корпус, куда зачислили Константина, а потом и Никиту.
Спустя несколько лет Костя и Никита приехали на вакации домой. Юноши отправились на лодке рыбачить на реку Широкопольку; с ними были и Ася Хворостинина, и Лушенька Болотникова. На манер народный Гликерию чаще называли Лукерьей, Лушей. Родители звали Ликой. Мальчишки прозвали ее Лужей Болотной, а также Горем Луковым: уж больно она уродилась слезлива и при этом злоехидна.
Итак, молодежь отправилась рыбачить. Широкополька была не слишком широка, вопреки названию, но весьма глубока, бурлива и порой коварна. Налетел ветер, легонькая лодчонка перевернулась. Луша плавала как рыба и тут же ринулась к берегу. Ася же начала тонуть; Константин успел выловить ее из воды и помог забраться на перевернутую лодку; потом поддерживал на поверхности брата, но тут у него свело судорогой ногу. Хворостинин с Широковым, прибежавшие на крики Лушеньки, опоздали: Костя канул в воду и больше не вынырнул. Никиту вытащили полумертвым и едва откачали.
Варвара Михайловна, мать братьев, с тех пор обезножела; Никита остался при ней, забросив учебу, потому что от одной только мысли о разлуке с последним сыном матушка начинала помирать; а Широков-старший со временем то ли повредился в уме, то ли демон какой-то его обуял, однако он люто возненавидел Хворостинина и его семью. И Ася была виновна в том, что Костя погиб, спасая ее (то, что он также брата своего спасал, в счет у Широкова не шло), и сам Хворостинин нерасторопен оказался, когда нырял, пытаясь Костю вытащить… Словом, о прежней дружбе оставалось лишь с печалью вспоминать, и первым следствием разрыва стало то, что Широков больше слышать не хотел о союзе Никиты и Аси. Он устроил столь оскорбительную сцену Хворостинину, что тот, воротясь домой, надолго слег в постель больным, однако старинного друга жалел и пытался понять да простить.
Болотников во всем поддерживал Широкова, ну тот и решил, что теперь самой подходящей невестой для Никиты станет Лушенька. Болотников, конечно, обрадовался и решил повеселить непрестанно горюющего друга. Зачастили они в Нижград – в игорные дома…
Тем временем Хворостинин повстречался с прежним своим знакомцем по Заграничному походу, сослуживцем по Семеновскому полку, Федором Шаховским. Тот жил теперь в Ардатовском уезде Нижградской губернии, в имении жены, иногда наезжая в город. Василий Петрович как-то раз навестил его. В то время между военными ходили слухи о тайных сообществах бунтовщиков. Шаховской признал, что входил в Союз благоденствия, помышляющий о цареубийстве, присутствовал даже на совещании, где принималось такое решение… Хворостинин был потрясен, накричал на Шаховского, назвал его изменником и немедленно прервал с ним все отношения.
А надо сказать, что Болотников по-прежнему приятельствовал с Хворостининым – в основном благодаря тому, что их жены, родные сестры, часто приглашали друг друга в гости, с мужьями, разумеется. И вот во время одного такого гостеванья Хворостинин под секретом рассказал Болотникову о том, что узнал от Шаховского. Болотников вскоре проболтался об этом Широкову. Ну а Гаврила Семенович, который только и искал средства для утоления своей мести (выдуманной мести, мести невесть за что!), написал на Хворостинина донос…
Вскоре Шаховской был схвачен, приговорен к каторге и отправился по этапу в Туруханск. Василия Петровича без особого разбора схватили тоже, осудили и сослали в Енисейск.
Жена Хворостинина пыталась отправиться к мужу, однако ей не позволили; тогда она приехала в Санкт-Петербург, бросилась в ноги государю во время одной из его пеших прогулок и передала письмо, в котором уверяла, что муж был арестован по навету.
Николай Павлович велел привлечь к ответу Широкова. Тот не посмел солгать государю и повинился: да, он расчетливо погубил бывшего друга, хотя знал, что Хворостинин с бунтовщиками дружбы не водит… правда, не преминул сообщить, что сведения эти получил от Ильи Болотникова. Однако того уже не было в живых (повозка на крутом повороте опрокинулась невзначай, а может, судьба наградила тем, что заслужил), поэтому вся вина легла на Широкова. Вышел указ о помиловании Василия Петровича Хворостинина. Широков был наказан штрафом в пользу казны, которой пришлось по его вине понести напрасные расходы на суд над оклеветанным, препровождение его по этапу, содержание в ссылке и надзор за ним. Предписано было также уплатить пеню супруге Хворостинина и его дочери.
Но если за исполнением штрафа в пользу государства был строгий присмотр, то за выплатами пострадавшему семейству никто не надзирал. Широков посылал Хворостининым деньги нерегулярно и ровно столько, чтобы мать и дочь не умерли с голоду. И не только жадность была тому причиной! Широков стал завсегдатаем игорных домов Нижграда, Москвы и Петербурга, и в самое короткое время его состояние было безвозвратно брошено на зеленое сукно. Имение осталось непроигранным только чудом, хотя и пострадало немало.
Спустя пять лет после начала ссылки Василий Петрович получил известие о помиловании, а также о том, что слабые легкие и тоска свели его жену в могилу. Он узнал, что в его доме все, что можно продать, было продано – кроме самого дома, жалких остатков обстановки и книг. Совершенно как в Широкополье, хозяину которого теперь просто нечем было исполнять предписанное по суду и поддерживать Асю!
Теперь Василий Петрович сделался одержим мыслью разбогатеть, чтобы восстановить свое состояние. Только тогда он намеревался вернуться домой.
Разбогатеть-то удалось, но вернуться не получилось. Хворостинин был смертельно ранен в тайге и умер на руках Данилова. Выполняя последнюю волю друга, Федор написал Асе о смерти отца и о том, что тот назначил дочери опекуна в лице его, Федора Ивановича Данилова. И главное – рассказал о богатом наследстве, которое привезет ей!
Добравшись до Нижграда и встретившись с Асей, Федор Иванович узнал, что она уже сообщила Широкову эти вести и, сделавшись богатой наследницей, вновь была сочтена самой что ни на есть желанной невестой для Никиты и самой что ни на есть желанной снохой для его родителей. Ну а Лика Болотникова получила, так сказать, отставку…
Неудивительно, что она мечтала расстроить эту свадьбу! Данилов не сомневался, что именно Лика заплатила Брагиной за то, чтобы та уступила свое место Секлетее Фоминичне Разуваевой, более известной как мадам Сюзанна. А вот насчет мужчины, сообщника Лики, имелись сомнения…
Кто это был? Юрий Хохлов? Или Никита Широков, который не хотел жениться на богатой Асе Хворостининой, предпочитая ей Лику и желая во что бы то ни стало разделить с ней нищенскую долю?
Бессмыслица какая-то! Никита, примерный сын, ни за что не огорчил бы отца и больную мать таким пошлым расстройством выгодной свадьбы даже во имя великой любви к бесприданнице Лике.
Кто же мог ввязаться в аферу в компании с ней? Кому Лика настолько доверяла, что могла выбрать себе в соучастники?
Единственное имя, которое приходило на ум Данилову, было имя Юрия Хохлова.
Что же произошло на Рождественке? Федор Иванович допускал, что Юрий и Лика откуда-то наблюдали за тем, как мадам Сюзанна привезла Асю к своему блудному дому, и тут… тут что-то изменилось в их намерениях.
Что именно?
Они осознали нелепость своего замысла? Или мгновенно выстроили новую интригу, согласно которой Юрий ринулся выручать бедняжку, которую только что был готов предать в цепкие когти развратительницы Сюзанны?
Но зачем это ему?
А уж не затем ли, что племянник Гаврилы Широкова вознамерился совершить благородный поступок и так поразить этим Асю, что она отказалась бы от брака с Никитой и бросилась бы в объятия своего спасителя, заодно передав в его руки богатое приданое?
Данилов пожал плечами.
Сомнительно… весьма сомнительно! Путь в Широкополье для Аси в таком случае закрылся бы, ей пришлось бы жить с Юрием где угодно, только не там, куда она так стремилась.
И, кстати, что в таком случае выигрывала Лика?
Никиту и тот самый разоренный широкопольский шалаш, в котором с милым весьма сомнительный рай?
А что, если… а что, если интрига, скоропостижно измысленная этой парочкой, состояла в том, что Ася все-таки выходит за Никиту, он получает ее деньги, а потом внезапно погибает?
И тогда – что? К Асе после смерти мужа возвращается приданое (таковы были условия завещания Хворостинина) – и она выходит за Юрия, который ее недавно выручил и спас ее репутацию? А потом настает черед и ей умереть, после чего овдовевший Юрий и Лика идут к венцу и наслаждаются плодами своего безжалостного заговора?
Данилов задумчиво прищурился. Его размышления могли бы показаться слишком уж неправдоподобными; возможно, он наделял Лику и Юрия чрезмерно изощренной безжалостностью, однако…
В библиотеке его отчима имелось несколько книг Василия Лёвшина, Михаила Попова и Михаила Чулкова[31], и это были любимые книги Федора Ивановича, потому что отличались авантюризмом сюжетов и персонажами, наделенными дерзким умом. В романе Чулкова «Пересмешник» был некий Аскалон, который мечтал завладеть троном своего отца и плел ради этого вовсе уж невероятные интриги. Вот уж кто ни перед чем не останавливался ради достижения цели, никакие жертвы не были для него слишком велики, жалости он не знал! Не зря сказано было в романе: «Сердца, наполненные злостью, никакой прекрасный предмет тронуть не может». День, проведенный без свершения свирепого, бесчеловечного поступка, приводил Аскалона в такое бешенство, что он грыз свою руку, причиняя боль хотя бы себе, если не мог причинить ее другому!..
Нет слов, Данилов восхищался этими книгами, они развили его воображение, однако не только в них было дело! В те годы, когда он занимался старательством, пытаясь обрести свободу и разбогатеть, он навидался столько беспощадности человека к ближнему своему, видел такую готовность убивать ради малого кусочка золотой руды или горстки золотого песка, что, быть может, только присутствие в его жизни Хворостинина и Улгена помешало ему вовсе извериться и превратиться в некое подобие Аскалона!
Данилов нахмурился: следует ли предупредить Асю о том, что милая подружка Лика злоумышляет против нее? А вдруг он ошибается?..
– Федор, си дэ, би дэ[32] пришли, остановись, – услышал он вдруг голос Ульяна.
Вот те на, Данилов и не заметил дороги, так задумался. А вот надумал ли чего-нибудь толковое? Да вряд ли!
* * *
Ася неотрывно смотрела в окно, за которым разгорался день.
Выехать собирались чем свет. Вещи все были еще с вечера уложены на подводу: ночью их караулил Ульян, решивший спать под открытым небом, а не в душном нумере. Однако человек предполагает, а Господь располагает: задержались с отправлением на два часа из-за Марфы. Лика ворчала, что горничная всю ночь тихонько постанывала, мешая спать своей госпоже, а к утру вовсе расстоналась и раскричалась, жалуясь на боли в животе. Призвали к ней доктора; тот обнаружил несварение, а может статься, и заворот кишок. Велел непременно отлежаться и пить лекарство, которое брался собственноручно изготовить. Припугнул: иначе девушка вообще может умереть в дороге!
Марфа корчилась от боли, рыдала, но все же умоляла барышню Гликерию Ильиничну забрать ее с собой: лекари-де ее в трупарню свезут и живой в землю зароют. Однако девку скручивали такие судороги, что Лика угрюмо буркнула: мол, не хочет брать греха на душу! – и отправилась в путь без горничной, злющая, как змея. Всю дорогу дулась и ворчала, что останется не обихоженной умелыми Марфиными руками!
Ликины причитания Асю смешили. Она-то к чужим услугам не привыкла: последние годы, особенно после смерти матери, а потом и нянюшки Настасеи, сама себя обихаживала, оттого и шила свои платьица (нужда заставляет не только калачи печь, по пословице, но и сделала Асю замечательной рукодельницей!) так, чтобы самой, без посторонней помощи, можно было одеться и раздеться. Понятное дело, никакими особыми изысками эти платья не отличались, а вот заказанное Даниловым приданое заставляло Асю тревожиться.
Ну ладно, надеть она такие изощренные наряды как-нибудь наденет, но справится ли со всеми этими застежками и шнуровками, находившимися по большей части на спине? Как затянет корсет? Вообще-то в обиходе Ася вполне без корсета обходилась, потому что была стройной, даже худой, однако венчальное платье потеряет вид, если талия не сделается тонюсенькой, словно у осы, а грудь не начнет дерзко вздыматься над декольте. Новая мода диктовала именно эти условия! Ася не без вздоха вспоминала рассказы покойной матушки о том, какие дивные, легкие, свободные платья à la grec[33] носили в пору ее молодости. Эти-то платья никакого корсета не требовали. Ася робко предполагала, что выглядела бы в них прекрасно. А тут… нижние юбки, панталоны с кружевами, декольте, открывающие грудь и плечи, непременные шляпки и накидки… При взгляде на короба с нарядами, громоздившиеся на возу, у Аси начинала кружиться голова.
Вчера Лика не успокоилась, пока не перерыла все Асины новые вещи. Даже, почудилось, еще больше исхудала от зависти! Три платья привели ее в состояние почти полуобморочное, поэтому Ася, которая уже раскаивалась оттого, что так вспылила совсем недавно, сочла за лучшее отдать эти наряды Лике, а также и прилагавшиеся к ним ботиночки и шляпки. Лика нынче вырядилась в одно из них: красно-розовое, отороченное по подолу красной кружевной, с фестонами, роскошной отделкой – ну совершенно для путешествия в карете не подходящее. Помогая утром Лике наряжаться (Марфа-то не могла ни рукой, ни ногой шевельнуть!), Ася хотела посоветовать одеться попроще, но не решилась: Лика разобидится, решит, что Асе стало жаль платьев.
А ей ничуть не было жаль! Ей хотелось добрых отношений со всеми, даже с Ликой – по-прежнему добрых, как раньше! Ася надеялась, что в любимом, незабываемом Широкополье, которое она так часто видела во сне, все вдруг сделается таким, как было в прежние прекрасные времена! Она была готова ради этого на многое! Самое малое – с Ликой помириться.
Горячо оплакивая погибшего отца, Ася все же радовалась своему богатому наследству, которое поможет ей вернуть процветание Широкополью и благоденствие своей новой семье. Конечно, иной раз закрадывалась коварная мысль, жалила по-змеиному: да ведь она просто-напросто хочет купить дружбу, любовь, семейное счастье за деньги, но разве добрые чувства продаются или покупаются?! Но как же Ася надеялась, что у Никиты сохранилось к ней прежнее отношение, что в его сердце все эти годы жила та же полудетская-полуюношеская любовь, которая когда-то их объединяла и заставляла смотреть друг на друга с трепетом и душевным, и телесным! Может быть, он не забыл их первый и единственный поцелуй?
…Однажды Никита обиделся на Асю – он вообще был вспыльчив и обидчив, вдобавок ему с детских лет казалось, что вся любовь отца и матери досталась старшему брату, Константину, и даже после смерти тот первенствовал в родительских сердцах. Так же он ревновал родителей к Юрию, отцову племяннику. Каждый добрый взгляд, каждое доброе слово в его сторону вызывали у Никиты взрыв тайной, а порою и явной ненависти.
Обиделся, стало быть, Никита на Асю и злобно крикнул, что прекрасно знает: он противен ей, оттого она и не идет вместе с ним на лодке кататься.
Ася даже ахнула. С того страшного дня, когда погиб Костя, она к воде близко не подходила, даже в жарищу ее не заманить было купаться в Широкопольке или кататься по ней!
– Да что ты? – еле выговорила дрожащим голосом. – Как же ты мог такое подумать! Противен?! Ты мне?! Да я тебя как брата люблю!
Никита подскочил к Асе, схватил за плечи, яростно уставился на нее своими голубыми глазами, крикнул:
– А я тебя не люблю как сестру! И ты меня не смей любить по-братски! Это с Ликой можно по-братски, а с тобой нельзя: ты мне женой станешь, а я тебе – мужем. Сама знаешь, что мы сговорены, ну а мужа нельзя как брата любить, это грех.
После этих слов он жарко не то клюнул, не то укусил Асю в губы, обшарил руками ее совсем еще незрелое тело – да и пустился наутек.
Ася перепугалась так, что готова была, отцу не сказавшись, домой, к матушке, пешком идти, несмотря на версты и версты, отделявшие Широкополье от Хворостинина. Но дело шло к ночи, а ночью не больно-то попутешествуешь в одиночку. Она прокралась в спаленку, которую делила с Ликой, отказалась от ужина, сославшись на нездоровье, легла – и предалась своим всполошенным мыслям.
Никита, Никита, Никита… Конечно, Ася знала, что родители их сговорились между собой о том, что поженят детей, но никогда и подумать не могла, что Никита в нее влюблен. Сговор сговором, а сердце сердцем, это она чувствовала. И если честно признаться, была уверена, что Никите куда больше по нраву не она и даже не Лика, а дочь окольного однодворца[34] Филипопина – Манефа Сергевна.
Почему ее так называли, Ася не знала. То есть крещена девочка была Манефой, в честь преподобной мученицы Манефы Кесарийской (она очень этим гордилась, потому что такая преподобная в святцах была только одна, не то что всякие там Марьи, Анны, Анастасии!), но отчего тут же присовокуплялось исковерканное отчество – бог весть. Ну разве что для смеха! Асе, впрочем, Манефа Сергевна всегда нравилась, хоть она и любила приврать. Например, тех, кто ее раньше не знал, она уверяла, будто ее фамилия Адельфинская, а вовсе не Филипопина. Конечно, кому охота Филипопиной зваться! Кругленькая, невысокая, проворная, всегда готовая похохотать и покривляться, умело передразнивавшая других, Манефа была полной противоположностью ехидной Лике и застенчивой Асе. Никита называл ее Маней, однако Манефа Сергевна страшно на это злилась, хотя, по мнению Аси, лучше было зваться Маней, чем Манефой. И вот именно на нее косил глазом Никита, и глаз этот горел особым, вовсе не детским пламенем, так что даже простодушная Ася чувствовала в его взглядах что-то особенное, а уж Лика просто из себя выходила от зависти.
И вот сейчас… вот нынче вечером Никита доказал Асе, что никакая другая барышня для него не существует, что ни Манефа Сергевна, ни Лика ему не нужны, – нужна только она, его нареченная невеста.
В самом деле, было чего перепугаться, чему порадоваться, о чем помечтать и чего ждать с нетерпением!
Сказать по правде, Ася думала, что Широковы удивятся ее отсутствию за столом и пошлют за ней Лику, но хотелось, конечно, чтобы Никита сам пришел: пришел бы и снова не то клюнул ее, не то укусил. Сердце задрожало, все существо взволновалось и отозвалось на случившееся! Губы немного болели, но она готова была терпеть такие странные поцелуи всю жизнь! Готова была также все прочее испытать, что свершается сначала между мужем и женой впервые (после этого в деревне выставляли на общее обозрение простыню, на которой новобрачные проводили вместе ночь, там были кровавые пятна, но это Асю не пугало), ну а потом становится тем, о чем иногда, таясь от молоденьких девиц, а тем паче от юной барышни, судачили хворостининские стряпки да прачки на кухне или на мостках, с которых мыли господское белье.
Ночь стояла светлая, на удивление светлая – майская ночь, лунная, молочная, серебряная, игра света и тени преображала роскошный сад в сказочные чертоги. В распахнутое окно вливался запах белого табака – Асе казалось, что здесь, в Широкополье, он иначе пахнет, чем в Хворостинине, слаще и томительней, – и доносились соловьиное пение. Пел соловей то тихо, нежно, то совсем затихал, вздыхал, словно бы утомленно, потом вдруг свистал, щелкал, разливался в страстных трелях, умолкал ненадолго…
Ася задремывала под эти сладостные звуки, просыпалась, опять начинала дремать, как вдруг бурные крики, долетевшие из столовой, заглушили соловьиные трели. Кричал, срывая голос, Гаврила Семенович Широков, кричал и Василий Петрович Хворостинин…
Ася испуганно подскочила: ссорятся они, что ли?
Дверь отворилась, в спальню проскользнула Лика и выпалила не то испуганно, не то радостно:
– Собирайся! Вы уезжаете! Вас выгнали!
Вслед за ней проскользнула нянюшка Настасея; заливаясь слезами, сунула в светец зажженную свечку, в которой, впрочем, надобности не было, так яростно сияла луна, и принялась поспешно увязывать Асины вещички, висевшие на гвоздях за китайковой[35] занавеской.
– Няня, что случилось? – испуганно воскликнула Ася, но та лишь отмахнулась и прорыдала:
– Собирайся, милая Асенька, батюшка уже запрягает!
Снизу донеслось недовольное ржание Белухи, кобылы хворостининской, которую Василий Петрович запрягал в дрожки, бранясь на бедную лошадку, словно она была в чем-то виновата, да выкрикивая при этом:
– Аська! Сию минуту сюда! Едем немедля! Ноги нашей здесь больше не будет!
Но даже его громогласные выкрики перекрывал неистовый ор – ну не подобрать другого слова! – Гаврилы Семеновича Широкова:
– Вон! Вон отсюда! Чтобы ноги вашей здесь не было! Пошли все вон! Навсегда! Вон, убийцы!
Асю, чуть живую, нянька почти вынесла из дому; Лика начала было проталкивать ее узелок в окно, да тот застрял; няня хотела вернуться, но Василий Петрович не велел: в чем были, как были, так и покинули Широкополье.
Позже Ася узнала, что именно тем вечером Широков, в котором, видимо, злоба давно кипела да наконец и выкипела, бросил в лицо Хворостинину обвинение в том, что он не спас Костю, поскольку не захотел. Этим он и расторг сговор о свадьбе между Никитой и Асей.
Однако Хворостинин был хоть вспыльчив, но отходчив. Мало ли что наговорил, мало ли что накричал там Широков – несчастный отец, потерявший сына! Василий Петрович, несмотря на обиду, не мог так легко распроститься со старинным другом, некогда спасшим ему жизнь на войне с французами; он готов был понять Широкова, который сдвинулся умом из-за гибели любимого старшего сына, и был уверен, что старинный друг со временем образумится.
На то же самое – на целительную силу времени! – надеялись и Ася с ее матушкой.
Однако как раз времени-то Василию Петровичу старинный друг не оставил…
Все эти годы, минувшие после ареста Хворостинина, суда над ним и ссылки, потом его помилования, смерти матери и получения известия о гибели отца, Ася жила одиноко. Отрывочные вести из Широкополья доходили только случайно, через нянюшку Настасею, которая была дружна с Антонидой, нянькой Кости и Никиты. Именно так Ася узнала, что теперь невестой Никиты считается Лика, хотя Никита этому, похоже, не больно рад, потому что знай наезжает в Нижград и шляется там в «разные театры». Юрий, который раньше имел виды на Лику, обиделся за то, что получил отставку, тоже перебрался в город, где знай составляет компанию Никите, ну а Манефа Сергевна осиротела, но одна жить не стала, а подалась невесть куда, к какой-то родне.
Само собой, никакие слухи о Манефе Сергевне Асю нимало не волновали – она жила жадным ожиданием вестей о Никите, мечтала о его приезде в Хворостинино. Приказ Гаврилы Семеновича приказом, ссора между Широковыми и Хворостиниными ссорой, ну а их, Никиты и Аси, любовь? А тот поцелуй, похожий на укус? А его слова, незабываемые слова?! Разве можно это забыть? Разве может Никита не приехать?!
Именно тогда Ася поняла, что любовь – это не какое-то там не определимое словами счастье, а вера и надежда. Без этого любви не бывает. Только надежда помогала Асе ухаживать за матерью, только вера помогала пропускать мимо ушей ее проклятия, адресованные Широковым, только пылкая любовь помогла пережить потерю сперва матушки, а потом и отца. Иногда она ожесточалась, но ненадолго. Понимала, что надо вырвать из сердца эту неразумную, слепую, несчастливую любовь, но вот беда – понимала также, что вырвать ее возможно только вместе с сердцем.
И вдруг произошло чудо! Вдруг все надежды оправдались, вера восторжествовала над унынием: Широков раскаялся и решил вернуться к договору с покойным другом. Ася получила ласковое письмо, в котором Гаврила Семенович писал, что покоя не знал все эти годы, что мечтает искупить вину перед Василием…
Но если бы это письмо пришло до того, как стало известно о полученном Асей наследстве! Мысль, что Гаврилой Семеновичем движет просто расчет и желание поправить провальные дела свои, своего семейства и своего имения, подгрызала радость Аси, как мышь коварно подгрызает дорогой многоцветный ковер. Но все-таки желание снова увидеть Никиту, снова заглянуть в его голубые глаза, дождаться прикосновения его губ оказалось всемогущим. О, конечно, конечно, Ася не хотела нарушить волю отца, о, конечно, конечно, она мечтала вернуть Широкополью былой блеск и былую красоту, но встреча с Никитой сияла перед ней путеводной звездой.
Ася видела, с каким недоверчивым и даже презрительным выражением Федор Иванович Данилов слушает ее излияния про мечты о восстановлении Широкополья и верности памяти отца. Конечно, он понимал, что она влюблена в Никиту и жаждет поскорей выскочить за него. За это небось и презирал… Но Данилов был вынужден исполнять волю покойного Хворостинина, как бы ни относился к Асиным словам. Она не сомневалась, что Федор Иванович хочет покончить с устройством ее свадьбы как можно скорее, чтобы заняться своими собственными делами, однако Ася не сомневалась: даже если бы она стала противиться, не захотела бы возвращаться в Широкополье и выходить за Никиту, Данилов мог бы заставить ее сделать это – на правах опекуна. В нем чувствовалось что-то непреклонное и основательное, что-то непоколебимое и в то же время самоотверженное – то, чего не было ни в Никите, ни в Юрии.
Стоило Асе так подумать, как ей стало обидно за друзей детства.
Ну ладно, если Никиту она давно не видела, то Юрий сегодня, когда вырвал Асю из лап мадам Сюзанны, совершил поистине героический поступок. Ну прямо лев был, а не человек, не знал, что такое страх! А Данилов? Что он совершил? Подумаешь, накупил ей гору дамских тряпок! Да еще с таким знанием дела накупил, словно проходил обучение у какой-нибудь сибирской Клеопатры!
Впрочем, вспомнив венчальное платье, Ася смягчилась. Платье было прелестное: из белого тюля поверх атласного чехла, с бесчисленным множеством оборочек, оно напоминало не то облачко, не то пену, не то первый снег – словом, что-то нежное, воздушное и невинное!..
Спустя три часа остановились сменить лошадей и пообедать. Дело это растянулось неожиданно надолго: поев, Лика вдруг расплакалась из-за того, что уронила жирный кусок на подол своего розового платья, потом расстоналась и разохалась, стала жаловаться на боли в животе – ну не хуже Марфы! Ася уже испугалась всерьез, что Лика не сможет дальше ехать. Ну и куда ее девать в таком случае? На придорожном постоялом дворе оставить, что ли? А вместо врача знахарку деревенскую позвать?! Скоро начнет смеркаться, а на лесных дорогах всей губернии, случалось, пошаливали: выходили окрестные крестьянушки с дубьем или ружьишками на дорогу и грабили всякого прохожего-проезжего, а потом исчезали в знакомых им дебрях бесследно. Ходили слухи, даже особые разбойные деревни есть, причем часть награбленного получает помещик, владелец крестьян! Правда, в городских газетах, которые изредка попадали-таки в Хворостинино, Ася частенько читывала злые или насмешливые опровержения: дескать, в былые времена, еще в веке осьмнадцатом, такие тати нощные и впрямь водились и весьма тревожили путников, а теперь губернская полиция навела порядок! Конечно, газетам Ася верила, но все же облегченно вздохнула, когда Лике наконец стало легче и удалось продолжить путь.
Однако, проехав с версту, карета снова остановилась. Девушки прильнули к окнам и увидели, что начался дождь.
Кучер, лакей и Ульян, вооружившись топориками, ринулись на обочину: рубить еловые ветки, чтобы прикрыть воз с приданым. Ради этих хлопот подзадержались, после чего Лика разворчалась: мол, по размокшей дороге доберутся в Широкополье только затемно.
Ася глянула с укором: как будто не из-за самой Лики больше всего задержались в пути! – но ничего не сказала. Ей помнилось, что последние двадцать верст до Широкополья предстояло ехать совсем уж густыми лесами. По слухам, там водились медведи! Впрочем, еще в пору ее детства убили последнего из них. И все равно – места были мрачные: прямиком из леса въезжали в огромный широкопольский сад, тоже напоминающий настоящий лес.
На Ликину воркотню Ася не отвечала. Даже рада была задержке: хоть мечтала об этом дне истово, а все же страшновато после всех минувших горестных лет оказаться лицом к лицу с Гаврилой Семеновичем и особенно с Никитой…
Тем временем, прикрыв добро, Ульян сладил на возу еловый шалашик и для себя: ливень разошелся вовсю! А Данилов, который сопровождал небольшой обоз верхом, вынужден был перебраться в карету, привязав коня к задку.
Настроение у Лики мигом улучшилось.
Едва Данилов поставил в уголок ружье, положил рядом с ним свою небольшую светло-коричневую сумку с документами (тот самый портэфёй), с которой никогда не расставался и которая называлась очень смешно, – и устроился на том же сиденье, что и Ася (подальше от нее, впрочем, чтобы не задеть полами промокшего сюртука), – Лика вдруг проговорила сладким голоском:
– А скажите, Федор Иванович, как вам удалось составить для Асеньки такой великолепный гардероб? Может быть, у вас была советница, сведущая в разнообразных модах?
Этого вопроса следовало ожидать. Даже странно, что его раньше никто не задал! Данилов запираться не стал и признался, что обратился к лучшей модистке Нижграда, которая все хлопоты взяла на себя: и выбор тканей, и фасонов, и шитье, и заказ недостающих вещей в столицах.
– И что?! – разочарованно вопросила Лика. – Неужели и впрямь обошлись без совета? Неужели вы полностью доверялись этой модистке?! Как ее, кстати, звали?
– Мадам Жаклин, – ответил Данилов.
Ася вздрогнула так, что капор, лежащий у нее на коленях, свалился на пол кареты.
Федор Иванович поднял капор и покосился на свою подопечную. В полумраке кареты, за окнами которой продолжал идти дождь, ее лицо казалось белым, неестественно бледным пятном.
Данилов мысленно выругался. Черт его дернул упомянуть эту чертову мадам! Понятно, что Ася, как храбро ни держится, не забыла вчерашних приключений. Вот что с ней от одного только слова «мадам» сделалось! А Лика так и сияет. Уж не нарочно ли она навела Данилова на это упоминание? Не нарочно ли так хитро заставила его ковырнуть душевную рану Аси?
Хороша подруга! Зря он все-таки Асю не предупредил, что надо с Ликой ухо востро держать.
