Елена Арсеньева
Северная роза
Daedalus… Дедал? Колдовское имя обладателя этой подвязки – Дедал? Забавно. Она вполне могла принадлежать и самому Аретино, если учесть, что он – художник, поэт и рожден под знаком Тельца. Ведь мастер Дедал, сотворивший крылья для полета в небесах, был колдуном и некогда построил на Крите знаменитый лабиринт для Миноса, жреца Критского культа быка-Посейдона. Дедал – Бык – Телец – Аретино… Именно по таким отдаленным внешне, но внутренне четко связанным знакам выбирают себе колдовское имя ведьмы и колдуны. О, как интересно! Значит, Аретино не чужд черной магии? Жаль, что Цецилия не знала об этом раньше… они могли бы устраивать чудные шабаши вместе… Только вдвоем!
Она погладила мягко шелестящую кожу подвязки. Зачем Пьетро оставил это? Забыл? Едва ли. Аретино никогда ничего не забывает и не делает просто так. Здесь есть какой-то смысл!
– Убьешь себя? – повторила Цецилия задумчиво. – Но ведь это смертельный грех. Тебя зароют за кладбищенской оградой, а душа твоя прямиком пойдет в ад.
– Да неужели вы думаете, что моя душа достойна рая после того, как мною обладал инкуб[14]?
– Ну так что ж, – пожала плечами Цецилия. – Святому Антонию тоже являлись суккубы, а он смотрит на нас с высот райских.
– Но ведь он устоял пред обольщениями прекрасных дьяволиц, – запальчиво возразила Дария, и Цецилия лукаво глянула на нее исподлобья:
– Да… если судить по его рассказам. Но ведь никто не знает, что там происходило на самом-то деле. Возможно, Антоний и повалялся в постели с красоткой-суккубой, а потом вдруг спохватился, раскаялся – и ну охаживать ее хлыстом, да и себя заодно. И вообще, может быть, дело в том, что он не получил от нее такого удовольствия, которого ожидал!..
Увидев, как медленно приоткрывается рот Дарии, Цецилия спохватилась – и захлопнула свой.
Ну и разболталась же она, спаси Господи ее душу грешную!
– Удовольствия?.. – тупо переспросила Дария. – Разве кто-то получает от этого удовольствие?!
«О да, да! Еще какое! – едва не закричала Цецилия. – И если бы ты не была нынче ночью пугливой, сонной дурой, ты бы не вешаться утром кинулась, а богов благодарила бы за то, что великолепнейший из всех созданий человеческих удостоил тебя своими ласками!»
Разумеется, она ничего подобного не сказала, а только проронила, поджимая губы, как если бы речь шла не о занятии, кое Цецилия обожала больше всего на свете, а о… ну, скажем, о мытье посуды после трапезы:
– Соитие назначено Господом нашим, Создателем и Вседержителем для продолжения рода человеческого, однако наш Творец, в неизреченной милости своей, сподобил человека при сем величайшем акте испытывать наслаждение, равного которому нет ничего. Ни-че-го!
Дария смотрела недоверчиво. Потом шепнула, отводя глаза:
– Простите, матушка… то есть, ох, боже мой… простите, ваше преосвященство, но как можно верить на слово? Может быть, сие не более чем распутные измышления тех, кто завидует нашей святой жизни и обетам нашим?
– Вот, кстати, о наших обетах, – хриплым от зависти голосом проговорила Цецилия. – Что жертвуем мы Господу, когда посвящаем себя ему? Какие даем обеты?
– Ну… смирения, послушания… бедности, воздержания…
– Да, да, да! – закивала Цецилия. – Мы жертвуем Господу свою гордость для смирения, свой ум, свои мысли – для послушания, свою красоту – для бедности. Я женщина, я понимаю, как это трудно… как трудно!
– Да, – робко кивнула Дария. – Да… мне тоже иногда хочется носить жемчуг. О, это так прекрасно! Будь у меня деньги, я заказала бы себе жемчужные четки!
Лицо ее вспыхнуло румянцем, но тут же погасло. Цецилия усмехнулась:
– Жемчуг! Да, и жемчуг, и алмазы, и кружево, и бархат, мягкий, как лепестки роз, и сами эти розы, и сладкое вино, и жирное, хорошо поджаренное мясо, и каплуны, и… и…
Она едва не захлебнулась слюной и сочла за благо прекратить перечисление любимых блюд. Надо скорее позавтракать. А какие мечтательные глаза сделались у Дарии! Бедняжка! У Цецилии на ужин была жирненькая перепелочка с оливками и маринованным луком, а девочка ела сухой хлеб и сухой сыр в Нижнем монастыре. Потом ночь с Аретино… понятно, что она сейчас душу готова продать за жареную поросячью ножку!
– Что жемчуг! Жених наш небесный хочет от своих невест самого богатого приданого – девственности. Вечного уныния плоти! Уж поверь – он забирает у нас, требуя воздержания, такую радость, что и жемчуг, и кружево, и вкусная еда – ничто по сравнению с этим.
– Вы так говорите… – испуганно шепнула Дария, – вы так говорите, как будто сами однажды… однажды испытали грех!
– Однажды? – недоуменно спросила Цецилия. – Почему?.. – Она благоразумно ухватила продолжение на самом кончике языка и сказала просто: – Я знаю, о чем говорю. Поверь. И слово «грех» тут совершенно неуместно, если женщине приходится выбирать между смертью или мужчиной. Поверь, на весах небесных любодеяние – сущая ерунда по сравнению с самоубийством!
– О господи… – прошептала Дария, и глаза ее, чудилось, сделались еще больше, засияли еще ярче от нахлынувших слез. – Ох, какая вы добрая, ма… то есть, я хочу сказать, ваше преосвященство! Я всегда думала, что вы меня недолюбливаете, что вам все равно, есть я на свете или нет, а вы… вы…
Она принялась вытирать слезы, что оказалось очень кстати, ибо дало Цецилии время справиться со своим лицом.
Однако! Однако в приметливости девчонке не откажешь. Похоже, она не такая уж простушка, не такая дура… нет, все же дура, дура, если считает Цецилию доброй. Быть доброй к своей сопернице?! Да Цецилия своими руками надела бы Дарии петлю на шею, причем выбранная ею веревка не порвалась бы под весом и пяти таких идиоток! Эх, если бы Дарии удался ее замысел… если бы чертову Катарину не принес дьявол… как все удачно складывалось бы! А теперь – теперь игра проиграна. Даже если начать сокрушаться вместе с Дарией о смертном грехе, загубленной душе и адском пламени, даже если подтолкнуть ее к новой, более тщательной попытке… напрасно. Аретино узнает об этом, как он узнает всегда, все, обо всем (чудится, нет ничего на свете, что могло быть от него скрыто!) – и не простит Цецилии. Девчонка ему понравилась, ясно же! Он сказал, что вернется. И подвязку бросил в знак…
Цецилия почувствовала, как волосы у нее медленно поднимаются дыбом. Не намекнул ли Аретино, что знает доподлинно: у Цецилии тоже есть такая подвязка! Она сделана из голубого бархата, и подбита голубым шелком, и скреплена золотой застежкою, и украшена крошечными золотыми колокольчиками, которые издают очаровательно-таинственный перезвон, когда, набросив свою фиолетовую накидку и распустив волосы, Цецилия берет магический кубок и открывает книгу заклинаний, бормоча «формулу отречения»:
– Нима! Огавакул то сан ивабзи, он еинешукси ов сан идевв ен и…[15]
О боже!.. Цецилия была так вышколена годами притворства, что даже сейчас, как ни была взволнована, помянула имя Господа, а не Рогатого, хотя лишь ему поклонялась в сердце своем. О боже, так, значит, Цецилия находится в руках Аретино еще больше, чем ей казалось? И хотя она никогда не насылала проклятия, не чертила квадрат Марса, не заклинала Перевернутую Пентаграмму, не прибегала к насыланию восьми, вызыванию ненастной погоды и, уж конечно, Великого колдовства, хотя она владела и пользовалась только любовной магией на самом грубом уровне, – она знала: никто не станет вникать в такие мелочи. Ведьма – она ведьма и есть. Развратницу-аббатису ждет позор, аббатису-ведьму – костер!
Цецилия слабо взмахнула ладонью у лица, словно отгоняя жар. Да, Аретино вовремя напомнил о себе. Он хочет Дарию – он ее получит. Лучше это, чем огонь костра!
– Ваше преосвященство, что с вами?
Дрожащий голос привел ее в чувство. Цецилия устремила невидящий взор на лицо Дарии и растянула губы в улыбке.
– Так ты говоришь, убить себя?.. – промолвила она задумчиво. – Ну что ж, если ты не можешь жить оскверненной, пожалуй, и впрямь лучше умереть.
– Д-да? – с запинкой выговорила Дария. – Но это же… как же… грех?
Ага, полдела уже сделано! Она уже не мечтает о смерти так самозабвенно! Похоже, Цецилии достался весьма податливый материал.
– Грех можно замолить, – усмехнулась она. – Конечно, если останешься жива.
– Но ведь ночью… – нерешительно шепнула Дария, с ужасом оглядываясь на свой вздыбленный топчан.
– Ночью что? – жестко переспросила Цецилия, которой уже до смерти надоела навязанная ей Аретино роль покорной сводни. – Представь, что тебе все это лишь приснилось, тебя мучил кошмар.
– Кошмар? – ахнула Дария. – Конечно, что может быть кошмарнее того, что мою невинность взял дьявол? Как можно замолить это?!
– Да забудь ты об этом! – не сдержавшись, рявкнула Цецилия. – Забудь! Если бы тебя изнасиловал смертный развратник, ты что, тоже в петлю бы полезла? Ничего подобного. Стерла бы коленки в молельне, вот и все!
Она не договорила, с интересом наблюдая, как Дария зажмурилась, видимо, изо всех сил стараясь это представить, но тут слезы снова брызнули из-под ресниц, и она прорыдала:
– Не могу! Не могу такого представить! Ведь вы сказали, что с мужчиной я бы получила удовольствие, мне было бы хоть что вспомнить хорошее, а тут… – И она с отвращением передернула плечами.
– Ну-у, если дело только в этом… – протянула Цецилия задумчиво, словно с трудом искала ответа, в то время как уже ясно видела, что делать, что говорить, и нужные слова неслись наперегонки. – Надо сделать так, чтобы тебя взял смертный мужчина. Тогда будет считаться, что он разрушил твою девственность, а инкуб и впрямь являлся во сне.
– Будет считаться? – недоверчиво переспросила Дария. – А кем?
– Да нами с тобой, – пожала плечами Цецилия.
Дария нахмурилась, обдумывая сказанное своей мудрой наставницей.
– И что, для этого годится любой мужчина? – спросила она осторожно.
– Ну уж нет! – оскорбленно фыркнула Цецилия. – Это должен быть особенный мужчина, знающий толк в любви.
– А где найти такого мужчину? – деловито спросила Дария, и Цецилия мрачно усмехнулась:
– Предположим, я смогу тебе помочь. У меня есть один знакомый. Он настоящий патриций, из тех, кто вписан в libro d’oro, Золотую книгу, человек почтенный…
– Почтенный? – перебила Дария с едва уловимой ноткой разочарования в голосе. – Но… разве для сего непременно нужны почтенные лета и знатное происхождение?
– Тебе что, баркайоло[16] сюда привести? – сухо осведомилась Цецилия. – Человеку, о котором идет речь, слегка за сорок. Самый раз!
Ей очень хотелось добавить, что за свое патрицианство Аретино заплатил двести или триста дукатов, так что о его знатном происхождении можно говорить только со скрытой усмешкой. Другое дело, что сын сапожника из Ареццо живет так, как не каждый principe[17] может себе позволить! Но она не стала вдаваться в подробности, а только уточнила:
– Так ты согласна?
– Да что же мне делать? – воздела руки молодая монашка. – Этот грех можно хотя бы замолить! Страшно только, что я совершаю сие по доброй воле, сознательно нарушая обеты, которые принесла Господу!
– Ну, моя милая, – пожала плечами Цецилия. – Господу нашему, Иисусу Сладчайшему, столько приносят обетов, что он и счет им потерял, наверное. Где ему разглядеть, какой нарушен, а какой нет!
Дария подумала-подумала – и кивнула. А ведь и в самом деле! У Бога столько дел, столько людей требуют его присмотра! Может быть, ей повезет, и Господь в нужную минутку как раз обратит свой взор на какую-нибудь другую грешницу?..
Глава III
Совращение святой Дарии
Кое-как угомонив Дарию приказом лечь поспать (нет, разумеется, в другой келье, в другой постели, как же иначе!), Цецилия стремглав убежала к себе и дала волю ревнивым слезам. Мало того, что Аретино бросил ее ради этой безобразной простушки, так она еще и должна была устраивать их новые встречи! Больше всего ей хотелось сейчас плюнуть на Дарию, на Аретино, на все другие дела, которые требовали ее необходимого вмешательства, но слишком многое могло рухнуть, посмей она не угодить Аретино, а потому Цецилия собралась с силами и открыла свой секретер, где лежали перья и бумага. С нарочным в палаццо на Canal Grande[18] было отправлено послание. Тотчас пришел ответ. Цецилия, прочитав и подумав, написала снова. Пьетро – тоже. Словом, до времени «Ave Maria»[19] Цецилия только и делала, что получала и отправляла письма, и к урочному часу дурное настроение ее достигло своей вершины.
Вдобавок Пьетро Аретино велел Цецилии самолично доставить ему добычу! Он обещал щедрую награду, но для Цецилии самой высокой ценой было его молчание.
Гондола не причалила к парадной лестнице, роскошными террасами вырастающей прямо из зеленоватой воды Canal Grande, а обогнула дворец Аретино справа, юркнула в какой-то canaletto[20] и остановилась у скользких гранитных ступенек.
Их уже ждали. Высокий прилизанный молодой человек в черном бархатном камзоле подал руки дамам с видом беспечным и наглым и помог выйти из гондолы. Для маскировки они обе были облачены в глухие черные плащи с капюшонами. Цецилия перехватила испуганно-любопытный взгляд Дарии, брошенный на встречающего, и с трудом подавила улыбку: вот смеху было бы, когда б Дария решила, что это – ее грядущий обладатель, и почувствовала к нему влечение! Луиджи Веньер был всего лишь учеником и секретарем Аретино – ну, доверенным лицом, облеченным особыми тайнами, конечно, – однако ему-то Аретино мог спокойно доверить любую из своих любовниц, а то и всех, вместе взятых: Луиджи весьма прохладно относился к женщинам, предпочитая мужчин. Но он всегда старался держаться как галантный кавалер и, распуская слухи о своих невероятных любовных приключениях, не жалел денег для женщин, которые во всеуслышание подтверждали эти слухи.
Еще бы! Содомия наказывалась смертью! Цецилия помнила, как несколько лет назад патриций Бернардино Корреро и священник Франсуа Фабрицио были за это обезглавлены на Piazzetta[21], и тела их потом сожгли, но подражатели им тотчас нашлись. Содомитов подвергали даже особой казни, заключающейся в том, что виновного сажали в деревянную сквозную клетку и заставляли ее висеть на страшной высоте от земли. Любитель наслаждения становился объектом всеобщих оскорблений, терпел жару, холод, дождь, ветер… Патриций Франческо де Сан-Поло попробовал убежать, сломав стены своей клетки, но разбился насмерть. После этого мнения в Совете десяти разделились. Некоторые требовали немедленной казни для содомитов, некоторые уверяли, что народу необходимо еще и зрелище позора. Специальный суд против содомитов собирали каждую пятницу, и результаты его становились общим достижением. Каждые три месяца избирали двух людей благородного происхождения, которые должны были постоянно носить оружие, чтобы на всяком месте убивать содомитов, где бы их ни встретили. Однако Луиджи Веньер по-прежнему жив…
Наверное, с усмешкой подумала Цецилия, он обставляет свои тайные свидания не меньшей таинственностью, чем сатанисты – свои черные мессы. А вот любопытно: колдовская подвязка, брошенная Аретино, – просто безделица, забава или верный знак того, что Аретино присутствовал на черной мессе или даже шабаше? Цецилия не сомневалась: он мог! Он был жаден до еды, питья, женщин, ненасытен до всяких развлечений, которых только мог сыскать в жизни. Не исключено, совсем не исключено, что Аретино иногда забавляется с Луиджи. Не этим ли объясняется та рабская преданность, которую испытывает секретарь к своему хозяину? Однако бесспорно, что такое воплощение мужественности и жизненной силы, как Пьетро Аретино, предпочитает, конечно, женщин… и вот новую одалиску ведут к своему султану Луиджи и Цецилия, отвергнутые любовники! От Цецилии не укрылся пренебрежительный взгляд, которым Луиджи окинул съежившуюся, перепуганную Дарию. Секретарь и Цецилия обменялись понимающими взорами. Оба думали об одном и том же: отставка их временная, долго не продлится!
Луиджи провел дам через мощеный дворик; потом они поднялись во второй этаж и оказались в очаровательной комнате, завешенной розовым и пурпурным бархатом и похожей на раковину, в которую заглянул луч заходящего солнца. Солнце и впрямь уже садилось, и его теплые лучи позолотили мягкие бархатные складки. Кругом на мраморных столах стояли вазы из Мурано, полные розовых, красных и желтых роз. Цецилия знала, что Аретино поддерживает муранских стеклоделов, ему принадлежат одна или две фабрики, он не стесняется беззастенчиво расхваливать их продукцию в письмах к своим многочисленным покровителям и высылать им хрупкие подарки, и сейчас она подумала, что Аретино, с его бесовским чутьем, пожалуй, не ошибся и теперь, как он не ошибается никогда. Эти вазы были прекрасны… и прекрасны цветы, аромат которых был напоен нежностью и затаенным сладострастием – как и вся эта комната, украшенная так изысканно и просто, что Цецилии захотелось прилечь на один из турецких диванов, обтянутых золотистым, в розовых розах, шелком, и долго, долго смотреть на картину в тяжелой золотой раме: золотисто-розовый закат, розовое тело нагой золотоволосой женщины, раскинувшейся на багряном шелке и небрежным движением изящной кисти отстраняющей шаловливого крылатого мальчика, направившего на нее свой лук…
Тициан, конечно. Они ведь с Аретино близкие друзья.
Она так загляделась на дивное полотно, где каждый локон красавицы, чудилось, жил своей жизнью и вздрагивал под шаловливым ветерком, что и сама вздрогнула, когда легкий сквозняк из распахнувшейся двери возвестил, что в комнату вошел хозяин.
На нем был алый камзол, в тон дивному убранству, и Цецилия почти с ужасом ощутила неуместность здесь, в этом уютном гнездышке, трех мрачных, облаченных в черное фигур: ее самой, Луиджи – и Дарии. Прежде всего – Дарии!
Забыв даже откинуть капюшон, та застыла посреди комнаты олицетворением упрека и отчаяния, и Цецилии показалось, что сейчас эта несчастная дурочка со всех ног кинется прочь отсюда… но этого не произошло, потому что Аретино заговорил:
– Я благодарю за честь, которую оказали мне своим появлением прекрасные и достойные дамы. Это большой, большой подарок! – Он поклонился Цецилии, потом Дарии и улыбнулся ей, пытаясь заглянуть под капюшон: – Соблаговолите преподнести мне еще один дар, синьорина: откройте ваше лицо. Аромат этих цветов желает коснуться ваших уст, столь же свежих и нежных, но во сто крат более сладостных. – Он вынул из вазы цветок и провел им по своим губам.
У Цецилии подогнулись колени. Этот жест так много значил на языке нежной страсти, но он был обращен не к ней… не к ней!
Дария, однако, не шелохнулась, а Цецилия почувствовала себя отмщенной: да ведь девчонка даже не понимает смысла таких речей! Перед кем ты распускаешь хвост, Пьетро?
Обычно смутить Аретино было невозможно. Получив отпор, он делал вид, что ничего не произошло, и продолжал молоть вздор с очаровательной наглостью, которая и делала его неотразимым. Но сейчас… Цецилия изумилась, увидев, что он замер, неловко вертя в руках розу, и трагическим взором уставился на Дарию. Внезапное молчание длилось столь долго, что Цецилия занервничала и решила его нарушить, но Луиджи предостерегающе свел брови, и она прикусила язычок – как выяснилось, вовремя, ибо смущенная, испуганная Дария наконец-то решила поднять глаза и взглянула на Аретино… именно в тот миг, когда он резко отшвырнул розу:
– Луиджи! Убери цветы! Все до одного!
Луиджи беспрекословно взялся за ближнюю вазу, но легкий, как вздох, шепот Дарии:
– Не надо!.. – заставил его замереть.
– Нет, надо! – печально сказал Аретино. – Если вам не нравятся эти розы, их не должно быть здесь!
– Они нравятся мне, синьор, они прекрасны! – воскликнула Дария и, убоявшись собственной прыти, снова укрылась под защитою капюшона.
– Но вы не смотрите на них. Вы так печальны! Может быть, вам не нравится убранство этих покоев? Только прикажите – и мы перейдем в другие!
Дария покачала головой.
– Так в чем же дело? – продолжал допытываться Аретино. – Вы не отвечаете, не смотрите на меня… Может ли быть… неужели это мой вид внушает вам отвращение? – Голос его дрогнул, у Цецилии дрогнуло сердце…
Дария подняла голову и поглядела в лицо человеку, голос которого звучал так странно, так нежно… чарующе…
Что же она видела? Цецилия твердо усвоила, что, глядя на одно и то же лицо, один и тот же предмет, люди видят совершенно разное, и все же она не сомневалась: ни одна женщина не может без трепета взирать на этот божественный лик, исполненный благородства, достоинства и… и…
Аретино не был красив в классическом смысле этого слова, но четкостью линий и пропорций лицо его не уступало классическим образцам. Может быть, слишком глубоко посаженные глаза, слишком резкий нос, слишком полные, безукоризненно четкие губы и могли показаться кому-то некрасивыми, но это было лицо человека, которого Природа наделила крепким здоровьем и кипучим темпераментом. Это было лицо, исполненное страсти, которую Аретино испытывал к прекрасной даме по имени Жизнь, обожая и обожествляя ее во всех ее проявлениях, была ли то плотская любовь, или страсть к пышным трапезам, веселым пирам, изысканным винам и фруктам, роскоши в своем доме, или восхищение буйством красок на Тициановых полотнах или в небесах над Лагуной, восторг при виде множества новых драгоценностей или кошельков с золотом, присланных очередным покровителем, – и сейчас все эти чувства собрались воедино в его взоре, воплощая собою одно – желание женщины, в глаза которой он смотрел.
И могла ли она остаться равнодушной?! Чудилось, и мраморная статуя ожила, затрепетала бы, приоткрыла губы, чтобы с них сорвалось чуть слышное «нет»!
Это был всего лишь ответ на вопрос Аретино, однако Цецилия услышала в нем нечто большее: Дария из последних сил противилась победительному обаянию этого человека, и слово «нет» было исторгнуто всем ее существом, готовым сдать последний рубеж обороны… но еще не сдавшим. И она так и не сняла свой капюшон.
Аретино, прищурясь, вгляделся в затененные, полускрытые черты и кивнул. Глаза его сделались печальны, плечи поникли.
– Благодарю за это «нет», – проговорил он таким безжизненным голосом, как если бы понимал: оно сказано лишь из вежливости, а на самом деле Дария не чает от него избавиться. – Позвольте в таком случае поцеловать вашу руку, прекрасная дама, в знак того безграничного уважения и восхищения, которое я питаю к вашей особе.
Цецилии уже начали несколько надоедать эти скучно-испанские церемонии. Дария ведь прекрасно знает, зачем ее привели в этот дом, а Пьетро ведет себя с ней, будто с нетронутой девственницей. Ручку поцеловать! Да где! Разве она позволит!.. И тут, к ее изумлению, Дария протянула руку… причем даже быстрее, чем дозволяли приличия.
Аретино схватил ее, как драгоценную добычу, но не склонился перед дамой, как сделал бы француз, а поднял руку к своим губам и прижался ими к ладони.
Рука дернулась – Цецилия всем ревниво-напряженным существом своим ощутила, какая дрожь пронзила девушку при одном только прикосновении этих жарких, опытных губ, а потом губы Аретино медленно поползли выше – и Дария покачнулась.
Аретино протянул другую руку к ее капюшону, но еще не тронул его, а продолжал поцелуй, вернее, это сладострастное, рассчитанно-чувственное, восхитительное по своей невинности и одновременно греховности прикосновение, вглядываясь в едва различимое лицо Дарии и словно умоляя разрешить ему… разрешить…
Он ничего не делал – только смотрел и целовал руку, и Дария ничего не делала – только смотрела на него, а может быть, и вовсе стояла с закрытыми глазами, но воздух в комнате, чудилось, дрожал, как дрожит раскаленное марево… раскаленное марево невысказанной страсти, которая пронизывала всех присутствующих…
Вдруг Дария тряхнула головой. Капюшон упал! Светлые, вьющиеся, легкие, будто золотистая пряжа, волосы разметались по ее плечам, спине, реяли, словно живые нити, в воздухе и тянулись к черным волосам Аретино, который не упустил мгновения и припал к губам Дарии таким поцелуем, словно не намерен был прерывать его ни в этой жизни, ни в будущей.
Цецилия протестующе вскрикнула, но тут же сильнейшим рывком Луиджи была выволочена из комнаты и удержалась на ногах лишь потому, что успела ухватиться за портьеру.
Она с яростью оглянулась на Луиджи, но при виде этих черных, сплошь заливших глаза, безумно расширенных зрачков ярость ее уменьшилась, ибо Цецилия поняла, что Луиджи сжигают та же ревность и похоть, которые испепеляют сейчас и ее.
Аретино не обнимал Дарию – только целовал ее, но пальцы его, то сжимающиеся в кулаки, то нервно распрямляющиеся, выдавали, какие судороги пронзают его тело. Но он не двигался – он был покорен, покорен ее пальцами, которые пытались сорвать с него одежду.
Оказывается, предыдущая ночь все-таки не прошла для Троянды даром!
