Елена Арсеньева
Северная роза
Глава IV
Аретинка
Троянда чуть повернула голову и коснулась губами черной курчавой поросли на груди Пьетро. Тело его было так густо покрыто шерстью, что иногда распаленной Троянде чудилось, будто с нею любодействует не совсем человек, а… не то зверь, не то божество. Пожалуй, и то, и другое, и третье, потому что Аретино был всем сразу. Троянда прежде и вообразить не могла, что бывают на свете такие существа.
Да что, собственно, она вообще знала?! Теперь Троянде казалось, что вся ее прошлая жизнь имела смысл лишь постольку, поскольку она выучила в монастыре классическую латынь и древнегреческий язык… как выяснилось, для того, чтобы запоем читать книги из роскошной библиотеки Аретино. Это было очередным открытием (да вся ее жизнь теперь состояла из открытий!) – узнать, что книги могут описывать не только жизнь святых, но и каких-то других мужчин и женщин, чье призвание заключалось в служении не Богу, а Любви.
Гомер, Сафо, Анакреонт, Овидий, Гораций, Диодор Сицилийский, Аполлодор – их было не счесть, не счесть было их книг, которые Троянда читала без устали, сначала со сладостным ощущением, что совершает смертный грех, но очень скоро это сменилось восхитительным чувством свободы. Так вот, оказывается, что такое жизнь!
Чем была ее жизнь прежде? Она не вспоминала монастырь, разве что Гликерию, да и то лишь потому, что от нее одной видела любовь и заботу. Матери своей она не помнила – иногда всплывали в памяти ласковые светлые глаза, глядевшие словно бы мимо, затуманенные какими-то тайными мыслями; легкая, небрежная улыбка… это было все, что она помнила о своем прошлом. Гликерия говорила девочке, что обе они родом из далекой огромной страны, называемой Русью, но в памяти Троянды это слово было прикрыто непроницаемой завесой ужаса, сквозь которую иногда брезжили очертания ледяного зимнего леса, долгого, мучительного пути, мрачного взгляда чьих-то черных глаз… страх, вечное желание куда-то спрятаться от этих ненавидящих глаз… больше она ничего не помнила – вернее, боялась вспоминать. Гликерия сперва пыталась расспрашивать, но девочка заходилась в мучительных рыданиях, едва удавалось вызвать в памяти хоть какой-то образ ее прежней жизни, поэтому старая садовница и отступилась, мудро рассудив: Господь наверняка знал, что делал, когда прикрыл сознание ребенка завесою беспамятства. Со временем Дария и вовсе перестала размышлять о своем прошлом. «Русь», «мать», «дом» – это были только слова, не наполненные никаким значением. Жизнь она привыкла исчислять с того мгновения, когда среди мягкой, тенистой зелени монастырского сада увидела морщинистое, смуглое лицо Гликерии… но теперь она поняла, что ошибалась. Жизнь началась для нее с той минуты, как высокий синьор в алом камзоле взял ее руку и припал поцелуем к ладони.
Теперь она знала, зачем страдала в детстве, зачем изнывала от неосознанной тоски в монастыре, зачем была соблазнена дьяволом и покинута Богом. Это все было испытание, ожидание, служение – на пути к счастью, которое, оказывается, можно обрести только в объятиях этого мужчины.
Обеты и молитвы она стряхнула с себя, как изношенную одежду. Если бы кто-то решил упрекать ее, она могла бы сказать, что Бог первым предал ее верность, когда позволил дьяволу насиловать ее. Что проку служить повелителю, не могущему защитить рабу свою? И за что, за что она была отдана на растерзание чудовищу, развратившему ее?.. Впрочем, возмущение Божьим недосмотром и предательством было не слишком бурным. Троянда любила размышлять и исследовать сцепление событий и потому не могла не понимать: одно вызвало другое, и ежели бы дьявол не овладел ею в ту роковую ночь, она закончила бы дни свои в монастырской скуке, так и не узнав Аретино! При одной только мысли о том, что их дороги никогда не пересеклись бы, Троянда могла только возмущаться, что Бог не отступился от нее еще раньше. Она не знала, что лишь подтверждает мудрое мнение, что женщина всегда остается женщиной, а плоть плотью, что только глупцы думают, будто ряса и чепец – это неизлечимая болезнь.
В своей новой жизни Троянда жалела только об одном: что Аретино не разрешает ей увидеть мать аббатису и возблагодарить ее, как всемилостивую Мадонну, за то счастье, которое она даровала перепуганной, несчастной, угрюмой девчонке. Впрочем, мать аббатиса, пожалуй, и не узнала бы прежнюю Дарию в красавице, обвитой розовым шелком, с коротеньким модным корсажем, усыпанным драгоценностями, с оголенными плечами и бюстом, с короткими рукавами, затканными золотом и серебром, с длинным-предлинным шлейфом, который Троянде пришлось учиться носить. Да ей вообще всему на свете приходилось учиться, от любви до искусства одеваться. Поначалу руки ее путались, и, с утра начав, она едва могла закончить это занятие к вечеру. Вечером являлся Пьетро и начинал хохотать, застав ее еще неубранной, в одну минуту срывал одежды, на которые были затрачены много часов…
Как-то раз, взглянув на небрежно смятое и кое-где разорванное платье (она даже не успела пристегнуть рукава и мех на грудь!), Троянда робко заикнулась, что не надо покупать ей столь дорогие наряды, ежели их постигает такая участь. Аретино расхохотался:
– Ты теперь знатная дама, дитя мое, ты grandezza, а это значит, что должна носить все самое лучшее. Но в одном ты права: мода нынче тяжеловесна. Еще десять-двадцать лет назад все дамы старались выглядеть юными девушками; теперь же все бутоны стремятся поскорее превратиться в пышные, зрелые цветы. Рукава, на мой взгляд, тяжеловаты… Мы поступим вот как: я закажу для тебя наряды не столь помпезные, но не менее роскошные, с которыми ты вполне будешь успевать управляться. И пришлю служанку. Знатной госпоже нужна служанка!
Троянда радостно поцеловала своего щедрого возлюбленного, но наутро, когда она увидела служанку, радость ее померкла: это оказалась негритянка! Мавры были в Венеции не редкость: разумеется, в качестве рабов. Только воспоминание о том, что она сама была прежде рабыней, сдержали ее первый порыв вытолкать Моллу (так звали служанку) взашей. Аретино не спрашивал ее мнения: он просто подарил ей купленную полгода назад Моллу, как дарил жемчуг, изумруды, шелк, парчу, туфли, кружево… Он ведь не знал, что Троянде тошно будет смотреть на лунообразную, черную с лиловым отливом физиономию африканской великанши, на ее руки: ладони у нее были смугло-розовыми, а тыльная сторона сплошь черной. Уж лучше бы они были сплошь черными! Троянда едва не впадала в истерику от брезгливости, когда эти «ободранные» руки касались ее кожи.
Но если чему-то она научилась от старой Гликерии, а потом и в Нижнем монастыре, так это терпению, и постепенно она привыкла терпеть Моллу, ничем не выдавая своего раздражения, тем более что невзрачная негритянка оказалась замечательно услужливой. Особенно ловка она была натирать тело, а ведь всевозможные ароматы Востока: мускус, амбра, алоэ, мирра, листья лимонного дерева, лаванда, мята и прочее – считались непременной принадлежностью дамского очарования. Благовония доставлялись Троянде в таких количествах, что она невольно ужасалась, воображая всех знаменитых дам Венеции, которых положение обязывает использовать ежедневно эти листья, травы, масла. Этих дам было не меньше десяти тысяч (на большее у Троянды просто не хватило знаний арифметики), и стоило представить количество корзин, коробов… кораблей, на которых все это привозится! Она рассказала о своих мыслях Аретино, и тот, по своему обыкновению, расхохотался – он всегда смеялся всему, что она говорила, но с некоторым удивлением, как если бы не мог вообразить в ней вообще такой способности – думать, – и ответил:
– За все это мы должны благодарить дочь византийского императора Константина Дукаса, жену дожа Доменико Сельво. Она держала сотни рабов, занятых только тем, что каждое утро они ходили собирать росу с цветов. Лишь этой росою она могла умываться. Другие сотни рабов умащали ее тело, одевали ее. Когда она стала от множества притираний и духов гнить заживо, венецианцы придали этому значение Божьей кары. Но было уже поздно! Такой образ жизни понравился женщинам. С тех пор в венецианской жизни так много любви к красивой внешности, дорогому убранству, богатым тканям, удушающим ароматам, восточным нарядам, чернокожим слугам и золотоволосым женщинам. – Он поцеловал локон Троянды и усмехнулся, увидев испуг в ее глазах: – С тех пор прошло лет двести, а никто больше не сгнил заживо от притираний. Зато скольких мужчин возбуждали эти ароматы…
Эти слова решили все. Если амбра, мускус и прочие душистые запахи нравятся Пьетро, Троянда будет благоухать ими! Тут уж Молла оказалась незаменима. И хотя Троянда сама натирала себе грудь, живот и бедра (прикосновения Моллы к этим частям ее тела вызывали тошноту!), но спину, руки и ноги негритянка разминала и натирала замечательно. Кожа становилась мягкой и нежной, будто цветочный лепесток, даже жаль было прятать под платье это душистое великолепие. Впрочем, новые фасоны платьев, которые теперь носила Троянда, больше открывали, чем закрывали. С помощью Моллы Троянда освоила тонкое кокетство надеть платье так, чтобы вся грудь до пояса была видна. Сначала она не понимала, как исхитриться, чтобы платье не свалилось со спины, ведь вместе с грудью открыты были и плечи. Но умение удерживать одеяние пришло само собой, так же, как и привычка украшать драгоценностями не тело, а волосы. Голова ее была осыпана бриллиантами, рубинами, изумрудами, сапфирами, каждая прядь обвивалась жемчужной нитью. Прическа сделалась настоящим искусством, а подкрашивание лица… и тела…
Аретино, глядя на набеленную и подрумяненную грудь своей возлюбленной, однажды сказал:
– Ну, теперь ты настоящая аретинка!
– Аретинка? – переспросила Троянда. – Что это значит?
– Это значит, – ответил Пьетро, привлекая ее в свои объятия, – что ты – моя. Что ты принадлежишь мне…
И слово «аретинка» засияло, засверкало, расцвело.
Ах, он всегда знал, что сказать и как сказать! В конце концов, это ведь и было начало и конец, альфа и омега, смысл ее жизни: принадлежать Пьетро. Вся жизнь Троянды заключалась в нем… а его жизнь? Уходя поутру из ее покоев (Троянде принадлежали три огромные залы и в придачу две гардеробные, туалетная и купальня), он возвращался лишь вечером, а то и поздно ночью, и Троянде порою становилось до слез жалко своей пропадающей красоты. Она читала, наряжалась, глядела в окна, гуляла в крошечном садике, где был фонтан – мраморная статуя вечно плачущей Ниобеи, и заросли магнолий и мирты закрывали раскаленное солнце… Она в сотый, в тысячный раз смотрела на чудесные картины, столь же наивно-непристойные, сколь и прекрасные, во множестве украшавшие ее покои, с изумлением разглядывала мужские и женские тела, изумляясь тому, что кто-то еще на свете способен испытывать любовь и страсть. Она-то думала, что лишь они с Аретино… Не их ли пылкую нежность провидели гениальными взорами Тинторетто и Тициан, запечатлев ее в образе других людей?..
С Тинторетто, Троянда знала, Аретино был в ссоре: художник угрожал ему оружием, когда тот вздумал заступаться за Тициана в споре, случившемся между двумя великими мастерами. Зато дружба с Тицианом окрепла: Троянда знала, что Пьетро нередко бывает на улице Бирирде, где, близ церкви Святого Канчиано, жил художник. Разумеется, Троянду Аретино с собой не брал: ведь она была всего лишь аретинка, а приглашения на ужины к Тициану добивались, как великой чести, самые знатные люди Венеции, все эти Саммикелли, Нарди, Донато Джиакотти! Троянде оставалось только представлять, как бы она входила через резной портик в громадную темную залу, а потом – прямо в веселый сад, откуда открывался вид на поэтические лагуны, на отдаленные, едва различимые на небесах вершины Альп… Там она познакомилась бы со вдовой великого Корреджо, которую называли «дамой Корреджо» и которая вместе с друзьями покойного мужа, Сансовино, Тицианом и Аретино, просиживала целые часы за столом, уставленным блюдами с дроздами, приправленными перцем и лавровыми листьями, с окороками из Фриуля, присланными Аретино графом Манфредом де Калланто, причем рекой лилось превосходное треббиано, которое обязательно доставляла «дама Корреджо»… Все это Троянда знала только по рассказам Пьетро. Да и всю жизнь его она знала лишь по его рассказам!
Конечно, она скучала… но ведь у него не было ни минуты свободной!
– Столько важных господ, – говорил Аретино, – одолевает меня постоянно своими визитами, что мои лестницы истоптаны их ногами, как мостовая Капитолия колесами триумфальных колесниц. Я не думаю, чтобы Рим видел такую смесь народов и языков, какая наполняет мой дом. У меня можно встретить турок, евреев, индийцев, французов, испанцев, немцев; что до итальянцев – подумайте, сколько их может быть! Я не говорю уже о черни; невозможно видеть меня без монахов и патеров вокруг… Я прославлен своими стихами и драматургией. Теперь ты понимаешь, что принадлежишь великому человеку?
– Да, да, да! – шептала Троянда, целуя его так жарко, как хватало сил.
Впрочем, настроение у Аретино тотчас изменилось:
– Какое жалкое орудие – слово! Иногда тон атласного тела, или светящаяся тень на обнаженном плече, или трепетание света на зыбком шелке притягивают взор, а в твоем распоряжении только пустые слова, чтобы передать это! Нет, орудием влюбленного художника должна быть только кисть. Какая жалость, что я так и не стал художником! Ты вдохновляла бы меня на бессмертные полотна, моя Троянда, моя золотая северная роза! Тициан умер бы от зависти!
Троянда вспомнила, как однажды робко намекнула: мол, нельзя ли попросить великого Тициана написать ее портрет? Она думала, Аретино высмеет ее за самонадеянность, но тот, наоборот, рассердился:
– Вот еще! А вдруг этот donnaiolo[22] тебя сманит? Нет, еще не время. Может быть, когда-нибудь потом…
Эти слова надолго озадачили Троянду. Как это, интересно знать, ее может сманить Тициан – пусть он и великий художник? Ведь она безраздельно принадлежит Аретино, она любит только его и будет любить вечно. Ради него она оставила монастырь, нарушила все обеты, в его объятиях она испытала ни с чем не сравнимое счастье… да как же возможно лишиться этого? Как это оставить? Как нарушить связующие их узы? Неужто Пьетро считает ее способной на такое преступление? Да ведь это куда большее святотатство, чем бегство из монастыря! Ведь сам он на такое никогда не решится, отчего же подозревает Троянду в нечистых помыслах?
Вот если бы он проводил с нею побольше времени, она уж заставила бы его позабыть о глупых, ревнивых подозрениях. Но он был занят. Он должен был писать, потому что только гонорары давали ему средства жить так, как он хотел. Дария привыкла к монастырской умеренности, которая была во многом сродни бедности, ну а Троянда вспоминала об этом с ужасом.
Как? Есть только черствый хлеб, и несвежий сыр, и самые мелкие померанцы, и дурной виноград, когда можно есть жареную птицу, и роскошную ветчину, и мягкий, словно пуховая подушка, хлеб, и чудесных креветок и крабов с белой, душисто-солоноватой мякотью, и лучшую, нежнейшую рыбу! Персики, виноград и померанцы, подаваемые ей, всегда сочились спелостью и соком. И она больше не хотела знать грубого полотна и колючей шерсти: ее тело требовало шелка и кружева, этого «сквозного покрова», на цену одного локтя которого можно одеть бедную семью. Но Троянде было безразлично это. Ведь Пьетро воскликнул восхищенно: «Нет большей прелести, как бело-розовое тело красавицы, блистающее под тонкими сетями шелковых уборов!» – значит, она должна носить только то, что ему по нраву. И он должен делать лишь то, что ему нравится, жить в роскоши. Бедность он ненавидел не только из-за лишений, которые она приносит с собою, но еще из-за стеснений, которые она налагает на душу, из-за необходимости размерять каждый свой поступок, каждую мысль, делать из мелочной арифметики закон и руководство жизни. Не отдавая себе в том отчета, Троянда чувствовала: широкая и свободолюбивая натура Аретино могла вполне показать меру своих талантов только среди довольства и изобилия. Деньги были нужны ему, чтобы быть щедрым и расточительным, добрым и отзывчивым, как велела ему его природа. Аретино любил жизнь, любил жить и хотел, чтобы в его жизни было как можно больше красок, как можно больше цветов. А такой человек, понимала Троянда, не может быть ни злым, ни жестоким, ни скупым. Он по необходимости добродушен, не памятен на зло, щедр и кошельком, и сердцем.
– Да если бы я имел в тысячу раз больше, я все же нуждался бы! – восклицал он простодушно. – Все прибегают ко мне, точно я управляющий королевской казной. Если какая-нибудь бедная девушка родит, издержки падают на мой дом. Если кого-нибудь заключат в тюрьму, я должен заботиться обо всем. Солдаты без амуниции, путешественники, попавшие в несчастье, странствующие кавалеры являются ко мне поправить свои дела. Меньше двух месяцев назад один молодой человек, раненный по соседству, велел отнести себя в одну из моих комнат. Мои слуги меня обкрадывают! У меня в доме двадцать две женщины с малютками у груди!..
Эти несчастные женщины, которых с детьми приютил великодушный Пьетро, особенно растрогали Троянду. Несчастные! Кто же они такие? Служанки? Ей очень захотелось с ними познакомиться, повозиться с детьми, но Аретино не позволил. Однако теперь Троянда утешала себя во время долгого одиночества: «Пьетро нужны деньги, чтобы помогать бедным людям!» – и не то чтобы меньше тосковала по нему, но переносила тоску более стойко. Она-то ведь по-прежнему была предоставлена лишь самой себе… и Молле.
* * *
Между прочим, Молла все более приковывала к себе ее интерес. Она уже не была для Троянды неким бездушным предметом, вызывающим лишь брезгливость. Грубые черты черного лица, сверкающие белки глаз и вывернутые губы перестали ее пугать. Она пригляделась к ним и порою думала, что там, в Африке, Молла вполне могла считаться красавицей. Вот если бы она только не была такой огромной!
Строго говоря, Молла лишь на полпальца превосходила ростом Троянду, но казалась рядом с ней, тонкой и стройной, настоящей великаншей из-за своей толщины. Она всегда носила какие-то свободные, очень яркие балахоны, но в последнее время так растолстела, что даже эти развевающиеся тряпки плотно обтягивали ее раздавшиеся бедра и живот. Это было тем более странно, что ела негритянка очень мало – доедала с тарелок Троянды, и то не дочиста. Похоже, толщина ее была весьма болезненной, потому что лицо Моллы теперь почти всегда имело унылое, озабоченное выражение, а иногда она так вскрикивала, хватаясь за живот, словно ее пронзала страшная внутренняя боль. Троянда жалела служанку и не давала ей никакой тяжелой работы. Она бы даже посочувствовала Молле, но они прожили три месяца рядом и не сказали друг другу почти ни слова, кроме коротких приказаний от госпожи и робкого: «Да, синьора. Как прикажете», – от служанки, так что Троянде было неловко вдруг пускаться в беседы. Если надо, Молла ведь и сама пожаловаться может… Но она не жаловалась, терпела свою болезнь молча и только старалась держаться подальше, когда появлялся господин. Впрочем, ее услуги почти не требовались, ибо Пьетро предпочитал сам раздевать возлюбленную, если хватало на то терпения, конечно, – ну а одевалась она уже днем, после его довольно раннего ухода. Только тогда появлялась Молла.
Но однажды Аретино ушел, и Троянда проснулась, и уже полдень близился, а служанка все не шла.
Сперва Троянда ждала терпеливо, потом начала потихоньку злиться. Нет Моллы – значит, нет завтрака, нет ванны, нет притираний и одеваний. Другой прислуги у Троянды не было, она только предполагала, что в доме множество слуг. Разумеется, одеться она и сама могла, да и причесаться – дело нехитрое. А как быть с едой и водой? В самом деле, не высунешься же голая и грязная в коридор, не закричишь в никуда и никому:
– Я хочу помыться и поесть!
Троянда ждала, злилась… Потом вдруг ее осенило: да ведь помыться можно в фонтане! Там чистая и довольно теплая, прогретая солнцем вода. А потом она оденется, причешется и потихоньку отыщет Пьетро, или, на худой конец, Луиджи, или просто буфетную и кухню.
От этой замечательной мысли Троянда даже подпрыгнула! Пьетро, конечно, не велел ей никуда ходить, и она не решалась его ослушаться, но ведь сейчас у нее вполне приличный предлог. Не с голоду же умирать, в самом-то деле. Молла виновата куда больше, чем она, это ведь ее отсутствие вынудит Троянду ослушаться Пьетро!
Она сорвалась с постели и ринулась в сад, прихватив с собою простынку – вытереться после купания – и кружевную сорочку. Впрочем, она вполне могла ходить совершенно голая: все равно в ее покои не заглядывает никто, а Пьетро придет лишь к ночи.
В щебечущем, благоухающем, шелестящем и сверкающем садике она сорвала с себя рубашку и прыгнула в чашу бассейна, не сдержав восторженного крика.
О, вода… какая вода! Живая, не холодная, не горячая – теплая, вся пронизанная солнцем. И пахнет солнцем и дождем. Все, никаких больше ванн: Троянда с этого дня будет купаться только в фонтане! Она плескалась, смеялась, что-то выкрикивала… Прервать это райское наслаждение вынудил голод. Почему-то после купания есть захотелось еще сильнее, и Троянда выскочила из фонтана так же проворно, как и забралась сюда. Вытерлась, нежась под лучами солнца, наспех подобрала намокшие волосы, которые стали мягкими, легкими и пахли свежестью, как и все тело, натянула сорочку и начала обуваться. По утрам она носила шелковые мавританские туфли без задников, и теперь одна такая туфля куда-то задевалась. Похоже, вскочив на парапет и в восторге тряся ногами, Троянда зашвырнула свой башмачок невесть куда. Не идти же босиком по колючему песку!
Она спрыгнула с парапета на полосу зеленой травы и с наслаждением пошла по ней босиком, озираясь в поисках туфли. Босым подошвам было так приятно! Трава ласкала их, как шелк. И Троянда с удивлением осознала: это уже было… было с ней! Она вспоминала зеленую траву, по которой бежала босиком… только этой травы было много, много, целое море, простирающееся до самого горизонта, а из зелени выглядывали маленькие цветочки: желтые, белые, ярко-розовые, необычайно синие… Где это было? Было ли? Или приснилось во сне?
Захваченная живым, острым, душистым воспоминанием, Троянда замерла, прижав руки к груди и растерянно озираясь… как вдруг увидела нечто, от чего дыхание ее на миг пресеклось.
В тени магнолии, усыпанной огромными белыми, словно бы восковыми цветами, лежала какая-то темная груда. Она была едва прикрыта чем-то алым, скомканным, и Троянда не поверила своим глазам, когда разглядела, что это лежит Молла, едва прикрытая своим задранным на грудь ярким балахоном.
Так вот куда она пропала! Госпожа ждет, а эта негодная негритянка спит в кустах, даже не замечая, как безобразно задрано ее платье.
Троянда гневно ринулась вперед – и замерла.
В позе Моллы, лежащей так неподвижно, с безвольно раскинутыми ногами, было что-то особенное… что-то жуткое! Дрожь прошла по плечам Троянды, она замерла, не решаясь даже позвать и нарушить эту тишину, которая только что была солнечной, трепещущей, звенящей, но вдруг сделалась мертвенной, давящей. Она могла только затаить дыхание и смотреть…
Она могла только смотреть, и глаза ее, постепенно привыкая к сумраку тенистого уголка, начинали все отчетливее видеть запрокинутую голову Моллы, ее широко разбросанные руки, в которых были зажаты пучки с корнем выдранной травы, огромные груди, окаменело воздетые к небесам, опустившийся, вдруг сделавшийся плоским живот, мучительно раздвинутые ноги… и лужу крови, в которой она лежала, которая уже не лилась, а почти вся впиталась в землю.
Троянда пронзительно вскрикнула, а потом горло ее перехватил ужас, ибо она увидела темную, окровавленную головку и скрюченные ручки младенца, торчащие из чрева Моллы. Горло его было опутано пуповиной, и он был такой же неподвижный и мертвый, как его мать, которой не хватило сил разродиться.
Троянда испустила еще один крик – да такой, что ей почудилось, будто вся душа ее с болью исторглась из тела, – а потом рухнула наземь, и сознание покинуло ее.
