bannerbannerbanner
Темное пламя любви

Елена Арсеньева
Темное пламя любви

Полная версия

Елена Арсеньева
Темное пламя любви

Человек есть душа, пользующаяся телом как орудием.

Прокл Диадох

Я – страж высоты. Спасаю тех, кого хочет сбросить вниз нечистая сила злая. Их называют чертями, демонами, бесами… Слова разные, а суть у них одна.

Один из таких нечистиков – колокольный мертвец.

Обычно люди поднимаются на колокольни по ночам, чтобы бить в набат. О бедах возглашают ночные колокола: о внезапных пожарах, о приближении чумы, Коровьей Смерти или еще какой хворости. Однако иной раз просто померещится что-то человеку – он и потащится наверх поглядеть, что это там.

Ну а колокольный-то мертвец, сила злая, его там и ждет-поджидает!

Это дух самоубийцы, тела которого не принимает земля. Нечистый, прислужник дьявола! По ночам он, в белом колпаке, сидит в углу на верхнем ярусе колокольни. Лишь только взберется после полуночи туда человек, нечисть начнет ему свой колпак навязывать: надень да надень!

Наденешь – тут тебя колокольный мертвец вниз и сверзит. Конец тебе!

По большей части те, кто с колокольным мертвецом встретился, колпака не брали, а от страха прыгали с колокольни на землю. Нечисти только того и надобно: не сбросить человека вниз, а столь сильно его напугать, чтобы он сам с высоты кинулся, зная, конечно, что расшибется насмерть. То есть в смерти его колокольный мертвец как бы неповинен: человек сам себя убил. Однако каждый самоубивец совершает страшный грех, и душа его теперь не божья угодница, а дьяволова добыча. По дьяволову наущению грешная душа будет стараться и другую душу погубить. Чтобы в аду больше мучеников собралось!

Но если имя Господа человек выкрикнет, прежде чем роковой шаг совершит, то жив останется! А душа его спасется, если ее кто-нибудь отмолит или если ей изначально была суждена жизнь в ином образе, в ином теле, в иной судьбе – не для погубления, а для спасения несчастных!

Как это было суждено мне.

«Суждено» – вот слово, кое все определяет. Я ведь не по своей воле действую. Судьба моя такая! Кто мне ее предрек? Неведомо. Меня в стражи высоты определили, не спросив, а спорить бесполезно!

Я и не спорю.

О прошлом, о прежней жизни я почти не вспоминаю. Пребывание мое в сущности стража настолько долгое, что я и счет ему потеряла, и разные случаи спасения несчастных людей и их душ перемешались все в моей памяти.

Я стараюсь не думать о том, сколько еще пробуду стражем.

Вечность, наверное.

Ох и страшное это слово!..

* * *

У входа в корпус, где располагалась нейрохирургия областного медицинского центра, Ольга чуть не столкнулась с Владимиром Николаевичем, своим свекром. В последний раз они виделись месяц назад, когда Ольга выписалась из больницы, даже начала работать и набралась, наконец, храбрости прийти проведать Игоря. Но ей не повезло – у мужа в палате сидели его родители. Ольга тогда сразу ушла, даже не подойдя к кровати, на которой лежал Игорь: Валентина Петровна, ее свекровь, при виде снохи упала в обморок, а Владимир Николаевич только резко, глубоко выдохнул и страшно покраснел, увидев Ольгину голову, обритую перед операцией, но уже начавшую слегка покрываться короткими мягкими кудряшками.

– Ну чисто ярочка! – ласково говорила мать Надюшки, Ольгиной лучшей подруги.

Ярочка – это маленькая овечка. У ярочек и в самом деле мягонький, кудрявенький мех. Надюшкина мама, пришедшая навестить Ольгу в больнице, уверяла, что такая прическа (если это можно назвать прической!) ей очень идет.

Ольга так не считала. Эти кудряшки слишком напоминали о детдоме. У нее сохранилось несколько фотографий их группы, и одна относилась к тому времени, когда трехлетняя Оля Васнецова только-только попала в детдом: ее, видимо в гигиенических целях, недавно обрили, и теперь она понемножку обрастала каким-то мелкотравчатым каракулем.

Ольга смутно помнила, что потом ее несколько раз хотели снова побрить: видимо, с гигиеной по-прежнему что-то не ладилось, однако она не давалась, верещала, рыдала и кричала, что хочет отрастить косу, потому что так мама просила. От сироты отстали; коса выросла – холеная, взлелеянная (расти, коса, до пояса, не вырони ни волоса!); однако на сей раз Ольгу постригли и обрили, не спрашивая при этом ее разрешения: она лежала без сознания, с тяжелым сотрясением мозга. Теперь волосы отрастали так медленно, что появления новой косы предстояло ждать до глубокой старости. К тому же, отрастая и переставая виться, бывшие кудри нелепо торчали в разные стороны, так что Ольга всерьез подумывала о том, чтобы снова сделать стрижку «под ярочку». Хотя бы вид аккуратный. Да и ни о каких завивках и укладках думать не надо. Нет худа без добра, что называется!

Судя по скорбному выражению, которое мигом приобрело лицо свекра при встрече с Ольгой, ему эти отросшие волосы тоже не нравились. Впрочем, поводов скорбеть при виде Ольги у Владимира Николаевича было предостаточно – и куда более весомых, чем ее неопрятная прическа!

Итак, свекор и сноха нервно поздоровались и замерли на крыльце нейрохирургии, не говоря ни слова и только исподтишка поглядывая друг на друга. Ольга заметила, что Владимир Николаевич постарел, здорово постарел… Ну да, наверное, постареешь, если единственный сын уже который месяц в коме и неизвестно, выйдет ли из нее когда-нибудь.

– Ты к Игорю? – спросил Владимир Николаевич, как будто появление Ольги в отделении нейрохирургии областного медицинского центра могло иметь еще какие-то объяснения.

Конечно, она на «Скорой» работает, однако в медцентр по «Скорой» больных не доставляют. В Центральную многопрофильную больницу – да, доставляют: именно туда и направили Ольгу Васнецову и ее мужа в тот роковой зимний день. Потом, правда, родители со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями перевезли Игоря в областной медицинский центр – на другой конец города.

Якобы там врачи лучше и условия в отдельных палатах идеальные.

– Да, к Игорю, – кивнула Ольга. – Как он?..

– Долго же ты собиралась, чтобы прийти это узнать! – хмуро проворчал Владимир Николаевич, но тут же его лицо смягчилось и голос смягчился: – Извини, Олечка, извини. Я знаю, что ты звонила в справочную каждый день, спрашивала, как Игорь, но лучше тебе сейчас в палату не ходить. Там Валя, а ты же понимаешь…

Ольга понимала. Валентина Петровна не сомневалась, что именно сноха виновата в случившемся. И в медцентр Игоря перевезли не только из-за врачей и условий! Подальше от Ольги, которая лежала в том же отделении Центральной больницы, его перевезли. Валентина Петровна была уверена: Ольга не успокоится, пока Игоря не прикончит! Ведь именно она, по мнению свекрови, довела мужа до того, что у него «нервы не выдержали, психика надломилась, и он так сорвался».

Да уж, сорвался Игорь, ничего не скажешь! Не дай бог никому!..

Впрочем, Ольга с первой минуты встречи, а может быть, даже и раньше, еще когда Игорь только обмолвился дома о том, что у него появилась девушка, не нравилась Валентине Петровне. Та была решительно против скоропалительного брака единственного и любимого сына с «какой-то рванью детдомовской, нищебродкой со “Скорой”», потом с трудом сдалась все-таки, но, когда Ольга отказалась поменять фамилию, скрытая неприязнь Валентины Петровны перешла в открытую и даже демонстративную.

Странно, что Игорь и его отец достаточно спокойно и с пониманием отнеслись к тому, что Ольга не захотела из Васнецовой стать Шмелевой. Не потому, что у мужа была фамилия самая обычная, а у нее – звучная и знаменитая! Просто Ольге хотелось сохранить хоть какую-то связь с родителями, которых она никогда не видела и даже фотографий которых у нее не сохранилось: затерялись при переездах из одного детдома в другой.

Да, выросла она в детдомах, но всегда надеялась, что у папы или мамы, погибших при давней авиакатастрофе, все же остались какие-нибудь родственники, которые Олечку (потом Олю, потом Ольгу!) ищут и найдут. По фамилии найдут!

А еще более пылкой была вера в то, что папа и мама – или хотя бы кто-то один из них! – неведомым образом выжили. Их просто отбросило взрывом так далеко от места аварии, что спасательная группа их не нашла, они очнулись, потеряв память, потом долго блуждали по лесам и нашли приют у каких-нибудь отшельников вроде Агафьи Лыковой… хотя где Западные Саяны, в которых обитает знаменитая отшельница, – и где заволжские леса, в которых разбился санитарный вертолет с родителями Ольги: хирургом Василием Васнецовым и его женой-анестезиологом…

Все дети верят в чудеса! Однако не дождалась Ольга возвращения родителей или хотя бы появления родственников и, видимо, уже не дождется, хотя вера в чудеса в ней так и не умерла. Например, то, что она осталась жива, когда выбросилась из окна, спасаясь от Игоря, можно назвать истинным чудом. А его голову задела пуля, направленная в жену, но отскочившая рикошетом от стены. Ольга была ранена еще и в левую руку, в предплечье, – и только получив эту рану, она поверила, что ее горячо любимый муж внезапно решил убить свою горячо любимую жену. Это был приступ безумия, только так и можно объяснить случившееся, но что приступ спровоцировало – этому Ольга по-прежнему не могла найти причин, как ни искала!

Их просто не было. Не было!

Она любила Игоря – любила до сих пор, несмотря на то, что едва не погибла из-за него, любила с каким-то упорством отчаяния, и хотя днем страшная реальность заставляла поверить в безвозвратность случившегося, по ночам, во сне, нежность к нему, эта привычная нежность, эта сладостная дрожь сердца, дитя любви с первого взгляда, владела Ольгой настолько всевластно, что она часто просыпалась со слезами на глазах или даже в горьких рыданиях, потому что, еще толком не проснувшись, начинала осознавать, что сон с его восторгом безоглядной любви – это мимолетное видение, которое мелькнуло – и исчезнет, а явь с ее мучительной болью и тоской – это явь, она непреходяща, и как-то избывать день, с утра до вечера, придется именно в яви, а не во сне.

 

Многое в ее жизни, связанное с Игорем, было связано также со словом «первый»: первая любовь с первого взгляда, первый мужчина, первый брак, первая беременность и первая потеря ребенка, о существовании которого она даже не успела узнать до того страшного случая (о выкидыше на самом раннем сроке ей сообщили врачи, когда вывели ее, наконец, из комы). Также первый раз в жизни в нее стреляли из пистолета, который она нашла – первый раз в жизни! – на чердачной лестнице в подъезде.

– …когда-нибудь еще?

Что? Ах, это Владимир Николаевич что-то говорит… понятно, предлагает Ольге навестить Игоря в другой раз.

– Почему? – тупо спросила она, хотя это был глупый вопрос. Все ведь понятно на самом-то деле! И ей понятно, а уж свекру – тем более.

– У Валентины Петровны нервы совершенно расшатаны, – отвел глаза Владимир Николаевич. – Я держусь, меня работа заставляет держаться, а она занята только Игорем. Кошмарное зрелище, знаешь… сидит, смотрит на него не отрываясь, а сама молитвы бормочет.

– О чем же она молится, интересно знать? – не смогла удержаться от злого вопроса Ольга, и свекор вытаращился на нее укоризненно:

– Как о чем?! О выздоровлении сына, понятное дело!

«Мне иногда кажется, будто матери хочется, чтобы я попал в какую-то ужасную аварию, – с тоской бросил однажды Игорь после очередного скандала, которые с необычайной ловкостью умела устраивать на ровном месте Валентина Петровна. – Чтобы она сидела надо мной ночи напролет, над беспомощным, безмолвным… чтобы я принадлежал только ей, только ей!» – «И чтобы меня не было в радиусе ближайшей тысячи километров!» – буркнула в ответ Ольга, а Игорь уныло покачал головой: «Нет, желательно в радиусе ближайшего миллиона километров!»

Сейчас Ольга промолчала, ничего не сказала об этом свекру. Пожалела его.

Ну да, всех жалко. Всех. Но больше всего – себя. И почему-то страшно, страшно за себя, как будто тем полетом из окна беды не кончились, случится еще что-то страшное, и та неведомая рука, что направила Ольгин смертельный полет в спасительный сугроб, который нынче утром нагребли снегоочистители (ведь при падении с пятого этажа она не переломала руки-ноги, не повредила позвоночник, а только голову ушибла!), больше никогда не поможет, не вернет к жизни!

– Хорошо, – с трудом выговорила Ольга. – Я приду в другой раз. Только скажите, когда именно, чтобы точно не столкнуться с Валентиной Петровной.

– Давай так, – предложил свекор задумчиво, – я попытаюсь отправить ее домой переночевать: уговорю хоть одну ночь поспать нормально, она ведь тут денно и нощно, а тебе сразу позвоню. Ты и приедешь быстренько.

– Кто ж меня ночью пустит в палату для коматозников? – невесело усмехнулась Ольга.

– А ты возьми с собой паспорт и свидетельство о браке, законную жену-то они не могут не пустить, – подсказал Владимир Николаевич. – Но, наверное, за разрешением обратиться надо днем, а не ночью!

Это он так пошутить попытался, и даже сам улыбнулся своей шутке, но вдруг побледнел, глянул затравленно:

– Или ты… или ты уже развелась с Игорем? Конечно, имеешь на это право. Это не слишком порядочно, однако же ты…

Злость такая подкатила к горлу, что Ольга почувствовала – ее сейчас вырвет. Вырвет горькой желчью прямо на этого добродушного и несчастного дядьку, затурканного чрезмерно властной женой, пригнутого к земле катастрофой, случившейся с единственным сыном, огорченного внезапной встречей со снохой, которая то ли жертва преступления, то ли его виновница – никто этого не знает, небось даже она сама!

Ольга несколько раз трудно сглотнула, вкус желчи как-то смягчился, однако горло по-прежнему жгло.

– Однако же я – что? Не имею представления о порядочности? – наконец смогла выговорить она. – Где уж нам уж, рвани детдомовской, нищебродам со «Скорой»! Но ведь вы сами мне не даете порядочность проявлять – к Игорю не подпускаете! Это во-первых. Если я бы решила развестись, вас бы об этом известили официально. Это во-вторых. А в-третьих, мне мысль о разводе даже в голову не приходила, понятно? Впрочем, можете думать обо мне что хотите. Просто я ведь знаю, что вы с Валентиной Петровной и злитесь, что я Игоря не навещаю, и радуетесь, что я этого не делаю. В равных дозах, правда же?

– Ну почему ты так думаешь?.. – фальшиво забормотал Владимир Николаевич, но Ольга уже не слушала: махнула рукой и пошла прочь.

Все вокруг расплывалось, и она не сразу поняла, что плачет.

Ну надо же… Заплакала все-таки! А уж думала, что вместе с треснувшей головой и разбившимся сердцем треснула и разбилась та железа, которая вырабатывает у человека слезы. Это ведь впервые заплакала Ольга с той минуты, когда Игорь прострелил ей руку. Тогда залилась слезами от боли, страха – и оттого, что совершенно ясно поняла: ей надо выброситься в окно, только чтобы не видеть, как любимый, любимый, бесконечно любимый человек убьет ее своими руками.

– Господи! – отчаянно крикнула она, понимая, что вот сейчас погибнет, и ударилась всем телом в стекло. Она еще помнила, как начался ее полет вниз… потом сознание померкло.

* * *

…Лифта в хрущобе, где они снимали квартиру, не было. В тот роковой день Ольга привычно поднималась пешком на свой пятый этаж, когда на площадке четвертого ее сильно толкнул бегущий вниз мелкорослый невзрачный мужичонка в замызганном куцем пальтеце, похожий на мышонка, зачем-то нахлобучившего белую каскетку с каким-то черным рисунком. Каскетка была самым запоминающимся пятном в его невыразительной, серой внешности, потому что на дворе стояла зима; тут ушанку надо надевать, а не каскетку! А, ну да, еще весьма запоминающимся и впечатляющим был запах перегара, который источало, казалось, все это невзрачное существо: и дыхание его, и даже одежда.

Ольга с трудом удержалась на ногах, схватившись за перила, и сердито крикнула:

– Поосторожней можно?!

Ответа она, понятное дело, не была удостоена и продолжила подниматься, обеспокоенно размышляя о том, почему этот мелкий человечишка – ну вот натурально мелкий бес! – летел вниз так поспешно. Может быть, ограбил какую-нибудь квартиру и улепетывал с награбленным? Хотя нет, в руках у него вроде бы ничего не было. Вот разве что по карманам краденое рассовал?

Ольга задумчиво посмотрела вслед «мелкому бесу». Странно, откуда взялось ощущение, что она его где-то раньше видела? Эта дурацкая каскетка…

Почему-то каскетка нарисовалась в ее воображении валяющейся на грязном-прегрязном, затоптанном полу рядом с распростертым тощим телом, татуированным не только с ног до головы, но и в тех местах, которые обычно хоть фиговым листком, да прикрыты. На каскетке был нарисован череп, и на груди человека был наколот череп, и Илья Иваныч, старый фельдшер, с которым Ольга тогда работала (он недавно на пенсию ушел, к сожалению, а ведь таких фельдшеров поискать!), пробурчал: «Если Скалолазка будет так пить, как пьет, эта самая картинка нарисуется на его собственной черепушке!»

Точно, это Скалолазка!

Его знали на районной подстанции «Скорой помощи» все. Ну да, Скалолазка – это не женщина, а мужик. Точнее, бывший. Некое подобие мужчины – бомж из бомжей, обитатель – в компании с такими же, как он сам, алкашами, а также крысами и тараканами, бомжатника из бомжатников: дверной проем грязным одеялом завешен – пропили дверь, окна заколочены фанерками – стекла выбили в пьяном угаре… Прозвище свое Скалолазка заслужил тем, что в припадке белой горячки выскакивал во двор и пытался взобраться на стены дома, вопя или хрипя – в зависимости от густоты шкурки овладевшей им «белочки» – известную песню Высоцкого: «Ох, какая же ты близкая и ласковая, альпинистка моя, скалолазка моя!»

Ольга вспомнила, как однажды откачивала этого Скалолазку: галлюцинации у него были сильнейшие, то бился и кричал, то звал кого-то, то лежал недвижим… тогда его врачи вытащили буквально с того света, но остались в уверенности, что он надолго не заживется.

Ан нет, смотрите-ка, не только жив, но и вполне бодр – вон как чесанул вниз по лестнице!

Что же Скалолазка здесь делал? Неужели и впрямь обворовал кого-то?

На всякий случай Ольга внимательно осмотрела двери квартир на площадках четвертого и пятого этажей, но ничего подозрительного не углядела. Все двери были заперты, за каждой царила спокойная тишина (белый день, люди на работе) – только в квартире, соседствовавшей с той, где жили они с Игорем, громко болтали и хохотали мальчишки. Судя по обрывкам этой болтовни, за Мишкой (сыном хозяев) зашли его приятели, чтобы вместе идти играть в футбол, даром что зима на дворе. Ольга этому втихомолку порадовалась, потому что Мишка и его друзья, которые вечно у него тусовались, были публикой очень шумной, картонные стены хрущобы служили слишком слабой преградой для их буйного юного веселья, а Ольга надеялась хоть немного поспать после ночной смены.

Нет, сначала пообниматься с Игорем, у которого сегодня выходной, потом поспать, а вечером они пойдут в театр оперы и балета на «Жизель». Игорь был заядлым театралом и старательно приучал к этому (прививал культурные навыки, как выражалась свекровь) молодую жену. Ольга подумала, что приучалась бы к театру куда с большей охотой, если бы Валентина Петровна так часто не зудела на эту тему, – и в эту самую минуту увидела пистолет, который лежал на ступеньке металлической лесенки, ведущей на чердак.

Лесенка эта находилась как раз около двери их квартиры.

Ольга вскинула голову – чердачное окно заперто на тяжелую задвижку и целых два больших висячих замка: для надежности! Пистолет явно не свалился ни с чердака, ни с неба. Но откуда он взялся?

Никаким знатоком оружия Ольга, конечно, не была, однако пистолет, даже на ее неопытный взгляд, был настоящим, а не игрушечным. Все-таки муж Ольги работал в райотделе полиции, пусть в службе дознавателей, а не оперативником, однако настоящие пистолеты она все же имела возможность повидать.

Мелькнула было мысль, что Игорь вышел на площадку почистить табельное оружие, да и забыл его здесь. Впрочем, это была не просто нелепая, но и совершенно дурацкая мысль: Игорь никогда не чистил свой «макаров» на площадке, и не бросил бы он его без присмотра! К тому же это был не пистолет Игоря – во-первых, другого, так сказать, фасона: у «макарова» звездочка на рукояти, а здесь и рукоять меньше, и какое-то другое на ней клеймо – вроде бы лицо смазанное или бог его разберет что-то еще, не разобрать.

Откуда же тут взялся пистолет? Может быть, его Скалолазка подкинул?..

Глупости! А впрочем, кто его знает, алкоголика! Убил кого-нибудь, а орудие преступления спрятал в «надежном месте». Ум-то давно у него за разум зашел, все извилины спиртным залиты, небось у него именно такие представления о надежности мест.

Надо в полицию позвонить. А впрочем, у Ольги дома собственный полицейский, пусть он и решает, что делать!

Она подняла руку к звонку, но снова оглянулась на пистолет. А вдруг Игоря дома нет? Или он откроет не сразу? А в любую минуту на площадку должны вывалиться Мишка и его друзья. То, что они непременно вцепятся в оружие, было совершенно ясно – как говорится, и к гадалке не ходи! Поэтому Ольга достала из кармана куртки одноразовый бумажный платочек и осторожно прихватила им пистолет за рукоять, чтобы унести его с глаз долой.

Платочек понадобился, чтобы на рукоятке не осталось отпечатков ее пальцев. Все-таки она была женой мента, да и детективов начиталась немало. В самом деле, мало ли какие преступления «висят» на этом загадочном пистолете!

Ольга до сих пор помнила, как ей вдруг стало дурно, как заломило в висках и стиснуло сердце, какой судорогой свело руку, взявшую оружие!.. Наверное, это предчувствие ее осенило – предчувствие того, что произойдет уже через какие-то пять минут и сломает ее жизнь так же быстро, как человек может мимоходом сломать ветку! Осененную цветами и листьями, шумящую, благоухающую ветку – судьба ее сломает, и оборвет с нее все листья и цветы, и кору сдерет, и останется только голая, мгновенно засохшая от горя, покрытая трещинами деревяшка…

Ольга Васнецова останется.

В давние времена

Филя Березкин клялся-божился, что в городе появилась какая-то штука, которая называется «поезд». Рассказывал – и аж глаза пучил, так ему хотелось, чтобы Ольгушка в эту ерунду поверила:

– Положили на землю железяки длинные-предлинные, аж до самого Петербурга они дотянулись, а по тем железякам избушки бегут. Сидишь внутри, в окошки смотришь, а в окошках все мелькает, мелькает со страшной быстротой: то поля, то леса, то реки, то дома невиданные. А избушки бегут себе да бегут в дальние дали!

 

– Ну ты и скажешь, Филька! – хохотала Ольгушка. – Как же избушки могут бегать? Или у них у всех курьи ноги есть? Как у бабки-ёжкиной избы?

– Никаких курьих ног у них нет! Они на колеса поставлены, как телеги! – надсаживался Филя.

– Никогда не видела избушек, которые бы на колеса поставлены были! – ахала Ольгушка. – Охота посмотреть! Как думаешь, может хоть одна такая избушка в наше село завернуть?

– Да говорено же тебе, дурища, что они только по железякам бегают! – свысока объяснял Филя. – И не просто так бегают – людей возят. В них окошки светятся днем и ночью, а внутри люди по лавкам сидят. Впереди тех избушек бежит железный зверь рыкающий да рычащий, дымом чадящий!

– И зверь тоже по железякам бежит? – не верила Ольгушка. – А этих людей он в избушках зачем тащит? Чтобы сожрать их, что ли?

– Ох и глупа же ты, Ольгушка! – схватился за голову Филя. – Он их не собирается съесть, он их хочет в самый Петербург увезти!

– А зачем? – не унималась Ольгушка.

Филя взглянул на нее пренебрежительно, потом жалостно вздохнул над ее безнадежной тупостью и убежал.

На самом деле Ольгушка просто потешалась над Филей. Над ним все кому не лень потешались! Про эти избушки, сцепленные воедино и называемые поездом, и про дымом чадящего железного зверя по имени «паровоз» она уже слышала. Отец Каллистрат рассказывал дома.

Попадья, Ольгушкина тетка Лукерья, охала, ахала, крестилась, отмахивалась в ужасе, а Ольгушке было до того любопытно, что она как за печкой притулилась, слушая отца Каллистрата, так чуть не забыла на стол подать. Пришлось попадье на нерадивую племянницу прикрикнуть да пригрозить высечь (.у попадьи рука тяжелая, это отец Каллистрат добряк из добряков, а тетка Лукерья – ох, нравная!). Но и когда Ольгушка осторожно вынула из печи горшок с хорошо упревшей кашей, у нее перед глазами так и стояли, вернее сказать, так и бежали разноцветные избушки, называемые чудно – «вагоны», в которых можно уехать аж в самый Петербург и посмотреть там на императора с императрицей, а может быть, даже пасть к их ногам и попросить книжек в подарок. У них, чай, много книжек во дворце!

У родного Ольгушкиного батюшки (царство ему небесное, как и матушке ее родимой!) была книжка писателя Гоголя, купленная ими на ярмарке, и ничего лучше этой книжки, которая называлась «Вечера на хуторе близ Диканьки», Ольгушке читать не приходилось. Хотя, если правду сказать, других книг ей вообще не приходилось читать, тем более – про такие чудеса, которые Гоголь описывал. Это же надо придумать такое – кузнец Вакула верхом на черте летал в самый Петербург, чтобы выпросить у царицы черевички для Оксаны! А на поезде из бегающих избушек скорей вышло бы до столицы добраться или медленней, чем на черте?

Ольгушка раньше и знать не знала, что сказки-рассказки вроде тех, которыми в Курдушах бабки малолеток пугают да которыми девки на вечорках друг дружке головы морочат, можно записать да на бумаге напечатать, чтобы другие люди могли прочесть и подивиться. Ох, как же она любила эту книжку! Но когда родители ее ненаглядные в одночасье померли от черной немочи и поп с попадьей из соседнего села Берложье сироту взяли к себе в приемыши, избу Васнецовых сожгли вместе со всем добром. И книжка там же сгорела. А девочку увели в Берложье голую да босую: все с нее до последней нитки, даже крест крестильный вместе с гайтаном, в огонь бросили, и волосы ее тоже сожгли, обрив Ольгушку наголо…

Иногда ей казалось, что попадья и ее саму в огонь охотно бросила бы как ведьмину дочку да ведьмакова выкормыша, которые мало что от страшной болезни сами померли, но и всю деревню заразить могли бы. Да, на Ольгушкино счастье, отец Каллистрат вступился. Чуть ли не все Курдуши, да и Берложье заодно, против него поднялись, опасаясь, что Ольгушка может всех погубить, если в ее теле хворь поселилась, однако же отец Каллистрат был силен духом да крепок телом: он не побоялся озверелым от страха мужикам да бабам пригрозить.

– Хоть и сказано в Библии, что мужчины и женщины, кои станут вызывать мертвых или волховать, да будут преданы смерти, но Васнецовых судия вышний уже осудил, не вам тщиться ему уподобиться! – вскричал он. – Довольно того, что, подобно нецыям[1] языческим, вы отправили на небеса две несчастные души огненным путем, лишив их тела отпевания, христианского погребения и примирения с Господом! Довольно! Смертоубийства не допущу! Коли тронете девчонку, я вместе с ней в огонь брошусь, а не пустите меня, прокляну и деревню, и село навеки, церковь замкну и приход брошу. У благочинного просить буду, чтобы меня в другое место перевели, где люди не такие дурные да жестокие! Скажите спасибо, что я еще к становому не поехал, чтобы на вас донести, глупые вы разбойники! Кому угодно можете врать, будто пожар у Васнецовых сам собой вспыхнул, глядишь, несведущий и поверит, но если вы дочку их порешите, тогда уж точно всем скопом в острог пойдете!

Угроза подействовала. Народ от догорающего дома попятился… Ольгушка помнила: пламя, которое отражалось в злобных глазах, постепенно гасло, как гасла людская злоба… однако девочку никто приютить не захотел – ну еще бы, ведьмакова дочка, ведьмин выкормыш! И тогда отец Каллистрат заявил своей жене, Ольгушкиной тетке Лукерье, что Ольгушка теперь будет жить у них, и горе Лукерье, если с головы племянницы хоть волосок упадет.

– Какова ни была грешна твоя двоюродная сестра, а дочь ее – твоя кровь! – сурово изрек отец Каллистрат. – Подрастет – отдадим ее в монастырь, грехи родительские замаливать… да заодно и твои, – добавил он шепотом, уверенный, что никто, кроме тетки Лукерьи, его не слышит.

Но Ольгушка слышала. Конечно, она тогда не знала, о каких теткиных грехах говорит отец Каллистрат, однако же заметила, как та побледнела мелово, а потом взяла Ольгушку за руку своей дрожащей рукой и повела к себе домой. Баню для сироты истопила, обула-одела, накормила, однако ни слова доброго от тетки Ольгушка за всю жизнь так никогда не услышала.

Все ее детство прошло в тяжких мыслях о том, что вот-вот, со дня на день, отдадут ее в монастырь, и боялась она этого хуже смерти! Пусть тетка даже бивала племяшку (украдкой или когда отца Каллистрата дома не было), и попрекала куском, и не уставала родителей ее покойных чернить и хаять, однако же все-таки не в тесной келье девчонка жила, клобуком навеки покрытая! Грехи ее родителей (если были у них грехи, у светлых душ!) со временем забылись, сельчане перестали сторониться и шпынять Ольгушку. И подружки у нее завелись, и с парнями она зубоскалила и глазами играла, и березки по рощам завивала в Русальную неделю, и на Ивана Купалу с другими девками через костры прыгала, венки плела и пускала по воде, вместе со свечками (чья первая погаснет, та девица не заживется!), и на гумно на Васильев вечер, после полуночи, между вторыми и третьими петухами, бегала – спрашивать овинника-батюшку, суждено ли кому в этом году замуж идти. Девки там задирали юбки, поворачивались голым задом к подлазу, который в ямник ведет, и ждали, как овинник потрогает. Голой рукой – замужем бедно жить придется, мохнатой – богато заживешь! Ну а если никак овинник не тронет, знать, в девках сидеть весь год, если не всю жизнь.

Ольгушу овинник никогда не трогал, но Филя Березкин однажды шепнул, встретив на вечорке:

– Ты задницу в овине понапрасну не морозь: на будущий год я тебя сватать приду!

Ольгушка сначала его на смех подняла: да какой из рыжего да конопатого Фили муж, он ведь ей ростиком до плеча, ну, может, на самый вершок повыше, а потом подумала: уж лучше за Филю замуж, чем в монастырь! И стала она будущего года ждать почти с нетерпением. Фильку она, конечно, по-прежнему от себя гоняла и всяко обсмеивала, чтоб нос не задирал, но втихомолку терзалась: отдадут ли ее замуж отец Каллистрат да тетка Лукерья, откажутся ли от мысли спровадить в монастырь? То казалось, что ежели хотели бы этого всерьез, давно уж спровадили бы, то вечно нахмуренные брови теткины да ее злобное шипенье опять наводили на самые унылые мысли…

Однако никому своего будущего не изведать, не заглянуть в него. Не стоит и пытаться!

1Нецыи – суеверы (старин.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru