Елена Черткова
Бруша реки Алва
Он встал, сходил умыться, подошел к столу, где лежала ткань, и оторопел. На карте проступало два свежих алых пятна. Вильям сдернул ее со стола – по темному лаку размазались две кровавые полосы…
То ли не желая смотреть в глаза опасениям, то ли бессознательно страшась собственной причастности, Вильям свернул простыню и спрятал под матрас. После чего поспешил на кухню поискать чего-нибудь на завтрак. Работница приходила рано, но сегодня он опередил даже ее.
Кухня располагалась на первом этаже. Узкая и вытянутая, словно коридор, она освещалась лишь через узорчатое окошко двери, ведущей на задний двор. Юноша нашел под вышитым полотенцем пару ломтей вчерашнего хлеба, вытащил из погреба горшочек с маслом и решил поесть всухомятку. На разогрев жаровни, чтобы сварить кофе, у него не было ни желания, ни сил.
Выйдя с куском хлеба на задний двор, он устроился на низкой скамье и задумался, вспоминая вчерашний разговор с Жако. По дороге, тот, конечно же, приставал с расспросами. Впрочем, любопытства в его речах было куда меньше, чем желания предостеречь. По словам брата, бруши были ведьмами, совершившими грех убийства. Причем жертвами оказывались беспомощные, спящие люди. Божья кара за этот грех – вечность стирать простыни, перепачканные в крови жертв. И, конечно, вовек их не отстирать.
Не было сомнений, что в долине происходит какая-то чертовщина. Однако с рассказом Жако эта история не сходилась.
Вдруг, распугав сочную зелень лимона широкими крыльями, появилась крупная утка и приземлилась в кустарнике. Странное дело! Во-первых, по окрасу она была куда темнее обычных, а пятна вокруг глаз черные, как уголь. Во-вторых, русло реки проходило по краю их имения, достаточно далеко от дома. Что делать здесь этой птице? Но более всего привлекали внимание черные бусины глаз, слишком пристально следившие за юношей. Вильям отломил кусок хлеба и бросил в траву. Утка поежилась и не сделала ни шага.
– Может, это и не утка вовсе, – раздался из-за спины голос Паулы.
Она стояла в проеме открытой двери, потом шагнула на задний двор и присела рядом.
– Так и не смогла уснуть?
– Смогла. Задремала у постели Карен, да она меня разбудила, – женщина кивнула в сторону утки. – На подоконнике сидела. Клюв к дочкиной подушке тянула. Как только я глаза открыла, она крыльями хлопнула и в небо.
– А кто же это тогда, если не утка?
– Бруша, может. Водяная. Дурные вести принесла, – горько вздохнула Паула.
Вильям вздрогнул.
– Бруша?
– Да, бабушка говорила, что днем они утками оборачиваются.
– Расскажи, пожалуйста. Что ты о них знаешь?
Паула снова усмехнулась.
– Раньше считалось, что бруши лишь предвестники беды, но не ее источник. Они что-то вроде прорицателей. Чуют смерть, пытаются остановить ее, да не могут. Говорят, что их на небо не берут за то, что по их вине другие погибли. И крякать им в земных прудах и речонках, пока вину свою не искупят.
– И как они могут это сделать?
– Не знаю, – пожала плечами Паула. – Сами вроде как не могут. Им кто-то помочь должен. А чего ты вдруг ими так заинтересовался?
Но Вильям не успел ответить. В дверях кухни появилась работница. Как обычно румяная и будто немного запыхавшаяся, тетушка Мария звонко запричитала:
– Что же такое творится! У Сильвы сынишка тоже с утра еле живой! Луиза пошла к остальным спросить…
В этот момент утка шумно сорвалась с места и направилась в сторону соседской кинты.
Солнце, словно отлитое из розового золота, уже не жалило глаза, но еще оставалось горячим. Вильям приехал верхом, поэтому дорога заняла куда меньше времени, чем в прошлый раз на повозке. Посчитав, что пока слишком рано, он прогуливался вдоль реки. Его мысли вились вокруг слов Паулы о том, что бруши могут искупить свою вину. Само собой, в первую очередь его волновала Карен и другие дети. Но вместе с тем он не мог не рисовать себе ужасы бесконечного плена в неуклюжем птичьем теле. Ночи в холоде и одиночестве на пустынном берегу. Нескончаемые и, конечно, напрасные попытки отстирать кровь того, кто погиб по ее вине. Каково это – знать о надвигающихся бедах и безмолвно наблюдать за тем, как страдают люди? Или того хуже, нести эту весть… И сколько уже длится для нее эта пытка? Годы? Десятилетия? Столетия?
Наконец он остановился. Достал материю, развернул и аккуратно положил на бегущую у ног воду. Однако его пальцы продолжали удерживать край.
Изображение деревни и запекшиеся пятна крови, промокая, мгновенно будто ожили. Коричневые разводы и подтеки стали ярко-алыми и окрасили скользящий по ткани поток багряной дымкой.
– Я хочу помочь! – прошептал Вильям. – Хочу помочь детям. И хочу помочь тебе, если это в моих силах. Позволь мне поговорить с тобой…
Где-то в вышине раздались хлопки крыльев. Утка камнем спикировала в реку, и снова воцарилась напряженная тишина. Юноша всматривался в перегоняющие друг друга потоки там, куда нырнула птица. Но вдруг одним рывком ткань выдернули из его рук. На мгновение он заметил исчезающие в глубине бледные пальцы.
– Мне и правда нужна помощь… – раздался голос за его спиной. Вильям, подпрыгнув на месте от неожиданности, обернулся.
Девушка, сухая, в простом, но аккуратном белом платье, как ни в чем не бывало стояла у него за спиной. Причем так близко, что он мог рассмотреть, как вьющийся локон уютно лег во впадинку у ключицы. Как кончики ресниц отливают медью в последних лучах солнца. Как игриво устроилась над губой пара милых родинок: побольше и совсем крошечная.
– Ты сказала, что знаешь, как спасти Карен. Я все сделал. Принес ткань. И… Я готов помочь, только скажи, что требуется!
Черные глаза бруши хитро прищурились, будто оценивая, чего собеседник стоит.
– Сварить меня нужно… Видел, я уткой оборачиваюсь? Нужно до заката меня подстрелить, суп сварить и детей им накормить. К утру все здоровы будут.
Вильям даже поперхнулся.
И тут бруша весело рассмеялась. Звонко и задорно.
– Ты бы видел свое лицо! – выдавила она, сгибаясь от смеха и упираясь руками в коленки. – Шучу я! Шучу!
Парень вроде и почувствовал себя глупо, но ее озорной хохот, хоть и ненадолго, распугал хмурые тучи, нависшие над сердцем. Вильям тоже прыснул.
– Это хорошо, мне бы не хотелось в тебя стрелять, – ласково произнес он.
– Почему? Я же не живая, – в голосе девушки кололась нотка ехидства.
– Ты чувствуешь что-нибудь? – спросил юноша.
Девушка, не ожидавшая этого вопроса, слегка стушевалась.
– Не так, как раньше… – тихо ответила она.
– Стало быть, что-то да чувствуешь, значит, живая…
– Вот, – сказала бруша, меняя русло разговора. Она протянула кусочек материи, перевязанный на манер мешочка гибким стеблем травы.
