Елена Душечкина
Светлана. Культурная история имени

Полная версия

«Молчалива и грустна милая Светлана»

Чем же можно объяснить такой успех и такую популярность героини баллады, столь сильную эмоциональную реакцию читателя на созданный Жуковским образ? «Светлана»-текст и Светлана-героиня не просто понравились читателю – они пленили, они совершенно покорили его, о чем свидетельствует хотя бы высказывание С. П. Шевырева:

А вот за полунемочкой Людмилой, которую похитил жених-мертвец, явилась в сарафане русская красавица Светлана, на святочном вечере, и загадала свою сердечную думу в зеркало, и совершался дивно-страшный сон ее, и увлекал в мир мечты сердца дев и юношей… [366, 84].

У Жуковского Светлана – милая, обаятельная, прелестная, идеальная, притом что она почти ничего не делает на протяжении всего балладного сюжета. «Сильно и глубоко чувствующая, но пассивная, не способная к борьбе и протесту героиня, черпающая утешение в религии, – таким рисовался поэту идеал русской девушки», – писала Р. В. Губарева [100, 195]. И это точная характеристика образа. Вначале о Светлане говорится, что она «молчалива и грустна». Потом подружки просят ее спеть подблюдную песню – она отвечает, что готова «умереть в грусти одинокой». Когда им удается наконец уговорить Светлану погадать – «С тайной робостью она в зеркало глядится», «Робость в ней волнует грудь, / Страшно ей назад взглянуть, / Страх туманит очи…»; «Подпершися локотком, / Чуть Светлана дышит…»; «Робко в зеркало глядит».

Остальное – сон. Но и во сне героиню не покидает страх: «Занялся от страха дух…»; «Сердце вещее дрожит; / Робко дева говорит…»; «Пуще девица дрожит», «Входит с трепетом, в слезах»; «Под святыми в уголке / Робко притаилась»; «Что же девица?.. Дрожит…» Эта характеристика Светланы повторяется, как видим, многократно, свидетельствуя о поразительной пассивности, инертности героини: она все время робеет и дрожит, практически бездействуя, и все же – пленяет, совершенно покоряет читателя, покоряет своей робостью и смирением. Объясняется это и обаянием выбранной для нее поэтом позы – позы гадальщицы, в которой обычно изображали Светлану, и очарованием грустной и молчаливой девушки, покорной своей судьбе.

Обаятельность героини поддерживается и усиливается авторским отношением к ней – автор ее любит. «Очень привлекательна в балладе эта авторская любовь к героине, неизменное и сердечное авторское сочувствие к ней», – пишет Е. А. Маймин [182, 40]. «Милая Светлана», «красавица», «моя краса», «радость, свет моих очей», «Ах, Светлана, что с тобой?» – теплота, исходящая от автора, буквально окутывает Светлану. Отношение поэта к героине передается и читателю. Секрет этой очарованности читателя Светланой старается объяснить С. П. Шевырев:

Светлана представляет тот вид красоты в русской поэзии, для которой нет выражения ни в какой немецкой эстетике, а есть в русском языке: это наше родное милое, принявшее светлый образ <…>. Для Жуковского милое совершилось воочию в его Светлане [366, 117]. (Курсив С. П. Шевырева. — Е. Д.)

«Философия смирения и покорности <…>, – замечает Р. В. Губарева, – в особенности сказалась на трактовке характера главной героини баллады – Светланы, которая, по замыслу Жуковского, должна была стать воплощением национального начала» [100, 195]. Молчаливость, кротость и грусть показаны как достоинство – как наиболее характерные и, что еще важнее, наиболее ценные качества русской девушки [см.: 306, 163–179]. Теми же чертами наделяет и Пушкин свою Татьяну, устами Ленского сравнивающий ее со Светланой:

 
«…Скажи: которая Татьяна?»
– Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна.
 

И не удивительно, что Онегин отдает предпочтение Татьяне, столь похожей в первых главах романа на героиню Жуковского:

 
«Неужто ты влюблен в меньшую?»
– А что? – «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт» [254, V, 57].
 

Сопоставления Светланы Жуковского с образами похожих на нее девушек – персонажей литературных произведений – проводились неоднократно. Е. П. Ростопчина, например, в «дорожной думе» «Огонь в светлице» (1840) пишет:

 
И я увижу: там сидит,
Склонившись томной головою
Над тонкой прядью кружевною,
С румянцем пламенным ланит,
И с светло-русою косою
Краса-девица! И она,
Как незабвенная Светлана,
Под простотою сарафана
Свежа и прелести полна [273, 154].
 

С. Панов, автор детективной повести «Три суда, или Убийство во время бала» (1876), так характеризует двух своих диаметрально противоположных героинь:

В это время появилась в городе новая личность, новая невеста, новая красавица. Красавица эта составляла полнейший контраст с Анной Дмитриевной и по наружным, и по внутренним своим качествам. Если Анну Дмитриевну прозвали Тамарой, то Елену Владимировну следовало бы назвать Светланой. Скромная, ясная, непорочная, Русланова менее Бобровой была способна зажечь страсти, но производила какое-то умиротворяющее, целительное действие на душу. Это был воплотившийся чистый ангел, приносивший на землю мир и поселявший в «человецех благоволение» [230, 86]. (Курсив мой. – Е. Д.)

Для подобного восприятия читателями героини баллады и отношения к ней существенным стал и тот факт, что у Жуковского любовь Светланы к своему жениху совершенно лишена какого бы то ни было чувственного, плотского оттенка (присущего, кстати, бюргеровской Леноре). Жуковский полностью игнорирует «физиологические» детали подлинника. Упоминание о ночлеге как «брачной постели», присутствующее в «Леноре» (Brautbett, Hochzeitbett), он убирает уже в «Людмиле» [см.: 144, 18–19]. Трепетное отношение поэта к своей героине, идеализация ее, сочувствие ей (со-переживание) и неожиданное непосредственное обращение к ней в заключительной строфе баллады («О! не знай сих страшных снов / Ты, моя Светлана…») оживляют литературный образ, создают иллюзию его подлинности.

И действительно, в финале баллада незаметно переключается в другой жанр – в жанр дружеского послания, адресованного реальному лицу. В данном случае – Сашеньке Протасовой, племяннице, крестнице и любимице поэта. П. Загарин (Л. И. Поливанов), автор монографии о Жуковском, вышедшей в 1883 году, писал, что поэт присоединил к балладе «обращение к племяннице, где <…> толкует смысл ее. Она есть выражение самого радостного взгляда на жизнь и представляет одно из немногих произведений поэта, где элегическое чувство быстро переходит в настроение, которое дышит всею полнотою радости жизни» [127, 166]. Вскоре после написания «Светланы» и как бы в дополнение к финальным ее строкам Жуковский сочиняет другое послание к тому же адресату и на ту же тему – тему судьбы:

 
Хочешь видеть жребий свой
В зеркале, Светлана?
Ты спросись с своей душой!
Скажет без обмана,
Что тебе здесь суждено! [125, 137].
 

Светлана – героиня баллады слилась с ее адресатом – Сашенькой Протасовой. Рамки художественного текста оказались разорванными, и героиня вышла в жизнь (или живая девушка вошла в литературный текст?). Пушкин в аналогичном «разрыве текста», совершенном в «Евгении Онегине»²⁹, следовал за Жуковским – здесь он ученик своего «побежденного учителя».

«Светлана добрая твоя»: А. А. Протасова (Воейкова)

 
Все было в ней прекрасно,
И тайна в ней великая жила…
 

Николай Языков

Е. А. Маймин отмечает, что баллада «Светлана» стала особо значимым событием в жизни самого Жуковского: «Он не только помнит о Светлане, но и воспринимает ее словно бы реально, посвящает ей стихи, ведет с ней дружеские задушевные беседы» [182, 39]:

 
Милый друг, в душе твоей,
Непорочной, ясной,
С восхищеньем вижу я,
Что сходна судьба твоя
С сей душой прекрасной!
 

И далее:

 
Милый друг, спокойна будь,
Безопасен здесь твой путь;
Сердце твой хранитель! [125, 137–138].
 

По всей видимости, отождествление автором героини баллады и реальной девушки способствовало преодолению героиней рамок литературного текста, из которого она «выходит», слившись с образом Сашеньки Протасовой, получившей благодаря этому второе имя – Светлана.

История отношений Жуковского с племянницами Машей и Сашей Протасовыми, дочерьми его единокровной сестры Е. А. Протасовой, широко известна. Напомню лишь основные ее вехи. Жуковский занялся воспитанием племянниц в 1805 году. Старшую, Машу, девушку вдумчивую и серьезную, он горячо полюбил, и Маша ответила ему взаимностью. Однако мать воспрепятствовала их браку, мотивировав отказ близким кровным родством. С младшей, Сашей, которая была крестницей Жуковского и любовно называла его «папкой», у него сложились легкие, нежные и близкие отношения; он стал ее другом, воспитателем и учителем.

До нас дошло множество откликов о девочке Саше Протасовой, бывшей, по свидетельствам знавших ее людей, прелестным, веселым и приветливым ребенком. Это было «милое творенье» с «весело смеющимся личиком, обрамленным русыми кудряшками, кружащееся, как сверчок <…>, забавляющее всех своими милыми шалостями» [307, I, 9]. Окружающие обожали ее. «Легкая, воздушная, как сама мечта, полная неистощимого запаса здорового смеха, резвилась и щебетала ее [Маши] младшая сестра Саша, наполняя весь дом жизнью и весельем» [307, I, 9].

7 ноября 1810 года, уже в процессе работы над «Светланой», Жуковский пишет А. И. Тургеневу о посвящении Саше своей новой баллады «Громобой»: «…этот диавол (так называет он свое новое произведение. – Е. Д.) посвящен будет милой переписчице, которая сама некоторым образом по своей обольстительности – диавол» [241, 78]. «Она же настоящая Сильфида, Ундина, существо неземное!..» – восхищался Сашенькой Протасовой Ф. Ф. Вигель, обычно строгий в характеристиках своих современников [59, I, 103]. «А Светлана? Ох хороша!» – восклицает Жуковский [307, I, 6–7, 25]. Эпитеты светлая, прекрасная, ясная постоянно встречаются в отзывах о Сашеньке Протасовой. Ее «светлый облик», «ясность и светоточивость» души отмечали многие современники.

В 1813 году в имение Е. А. Протасовой Муратово приезжает А. Ф. Воейков, чтобы навестить жившего там Жуковского, и в следующем году Саша Протасова уже выходит за него замуж, став Александрой Андреевной Воейковой. Муж увозит ее в Дерпт, где он был определен профессором по кафедре русского языка и словесности Дерптского университета. Вместе с Сашей в Дерпт переезжает и Е. А. Протасова с Машей. Жуковский часто навещает их, все еще надеясь на воссоединение с Машей, однако ему так и не удалось устроить свое счастье с любимой женщиной. Все попытки Жуковского получить руку возлюбленной встречают упорное сопротивление ее матери. Их союзу не суждено было состояться. В 1817 году Маша была обвенчана с профессором медицины Дерптского университета И. Ф. Мойером.

Посвященная Сашеньке Протасовой баллада, в финале которой поэт обращается непосредственно к ней («О! не знай сих страшных снов / Ты, моя Светлана…»), дала ей второе имя: Светлана, закрепившееся за ней навсегда. Александра Протасова (Воейкова) как бы реализовала судьбу героини баллады, продолжила ее жизнь. Но жизнь эта, вопреки пророчествам и даже неоднократным заклинаниям поэта – от посвящения в «Громобое» («Цвети, мой несравненный цвет, / Сердец очарованье; / Печаль по слуху только знай; / Будь радостию света…») до заключительных строк баллады («Будь вся жизнь ее светла, / Будь веселость, как была, / Дней ее подруга»), – оказалась тяжелой и печальной. Согласившись на замужество с Воейковым (чему невольно способствовал сам Жуковский), Саша обрекла себя на сосуществование с человеком, ставшим ее тираном, а также мучителем ее матери и сестры. В одном из писем из Дерпта, рассказывая о непристойном поведении Воейкова, Маша восклицает: «Господи! Если бы Жуковский или Кавелин могли видеть один из этих ужасных вечеров, они бы сжалились над нами» [341, 161].

И все же тяжелая семейная драма не отразилась на Саше: не сломленная невзгодами своей неудачно сложившейся жизни, Александра Воейкова до конца сохранила «светоточивость» души, оставаясь Светланой и для Жуковского, и для своих родных и близких, и для литераторов и поэтов, посвящавших ей стихи, восхищавшихся ею и преклонявшихся перед ней. «Мягкая, всепрощающая, нежная, безвольная, чисто славянская душа Светланы создает нам в ее образе идеал той душевной „праведницы“ на земле, ради которой Бог терпит грехи целого народа», – писал об Александре Воейковой Н. В. Соловьев, посвятивший ей двухтомный труд [307, I, 267].

А. А. Воейкова стала «музой и вдохновительницей многих наших поэтов первой половины XIX столетия» [307, I, 267]. Обладая редкой способностью привлекать к себе людей, она щедро делилась со всеми душевным богатством и теплотой. «Умная, образованная, прекрасно понимавшая искусство, хорошо владевшая пером и кистью, А. А. Воейкова своей личностью производила на окружающих неотразимое впечатление, которое, по словам ее робкого и застенчивого поклонника Н. М. Языкова, „стремило самовластно на видный путь и чистые дела“», – писал о ней А. Поляков [247, I, 1].

«Робкий поклонник» Александры Воейковой Н. М. Языков действительно долгое время был горячо ею увлечен, посвящал ей стихи. Вот его строки, обращенные к А. А. Воейковой:

 
Вы сильны дать огонь и живость
Певцу, молящемуся вам,
И благородство и стыдливость
Его уму, его мечтам… [378, 62].
 

В течение ряда лет Александра Воейкова была музой-вдохновительницей Языкова, о чем свидетельствуют многие посвященные ей стихи поэта:

 
Забуду ль вас когда-нибудь
Я, вами созданный? Не вы ли
Мне песни первые внушили,
Мне светлый указали путь
И сердце биться научили? [378, 87].
 

А в «Элегии» 1824 года Языков пишет о своем чувстве к А. А. Воейковой:

 
Она меня очаровала,
Я в ней нашел все красоты,
Все совершенства идеала
Моей возвышенной мечты.
<…>
Пускай не мне ее награды;
Она мой рай, моя звезда
В часы вакхической отрады,
В часы покоя и труда [378, 71–72].
 

Исключительную роль сыграла А. А. Воейкова и в судьбе другого поэта – И. И. Козлова, поддержав его во время тяжелой болезни: ее отзывчивость и участие помогли Козлову в преодолении тяжелейшего душевного кризиса, вызванного неизлечимым недугом, который в конце концов привел его к параличу ног и полной слепоте [см.: 54, 5]. Светлана «переменила», по собственным словам Козлова, его судьбу: регулярно навещая его и беседуя с ним, она способствовала его обращению к литературному творчеству. Дебютом Козлова в печати стало посвященное А. А. Воейковой стихотворение «К Светлане» (1821), завершающееся словами:

 
И ты, и ты, ночная тень,
Рассеешься, пройдут туманы, —
И расцветет мой ясный день,
День светлый, как душа Светланы [149, 56].
 

Посылая текст этого стихотворения Вяземскому, А. И. Тургенев писал: «Вот тебе стихи слепого Козлова к Светлане. Он недавно и грамоте русской выучился, но несчастье и Светлана были его вдохновением и он поэт» [226, 219].

Год спустя в послании к Жуковскому Козлов опять с благодарностью вспоминает Светлану:

 
Светлана добрая твоя
Мою судьбу переменила,
Как ангел Божий низлетя,
Обитель горя посетила —
И безутешного меня
Отрадой первой подарила.
Случалось ли когда, что вдруг,
Невольной угнетен тоскою,
Я слезы лил, – тогда, мой друг,
Светлана плакала со мною… [149, 65].
(Курсив И. И. Козлова. – Е. Д.)
 

Здесь речь идет о реальной Светлане – Александре Воейковой. В обращении же к Жуковскому Козлов называет ее «твоей», имея в виду и то, что Светлана – воспитанница поэта (плод его педагогических трудов), и то, что она – созданный поэтом художественный образ (плод его поэтического воображения).

Исключительно важным было присутствие Александры Воейковой и в жизни А. И. Тургенева, который писал о ней: «От Светланы его [Жуковского] светлеет душа»; «Душа моя расцвела с нею. Я не в силах выразить того нравственного влияния, которое она на меня имеет» [307, I, 79]. По словам Н. И. Греча, от Воейковой «сходил с ума» и Ф. В. Булгарин, однажды отозвавшийся о ней как о «прекрасной, умной, образованной, добрейшей Александре Андреевне» [307, I, 97]. О том же свидетельствует восторженное письмо к ней Булгарина от 13 февраля 1823 года: «…вы – ангел доброты и это ваше свойство – распространять вокруг себя веселье, утешение и счастие» [307, I, 98]. Е. А. Баратынский, также, по слухам, одно время увлеченный Александрой Воейковой, писал, обращаясь к ней:

 
Очарованье красоты
В тебе не страшно нам:
Не будишь нас, как солнце, ты
К мятежным суетам;
От дольней жизни, как луна,
Манишь за край земной,
И при тебе душа полна
Священной тишиной [22, 124].
 

А. А. Воейкова была недостижимым идеалом для многих девушек. Именно на нее, как пишут, мечтала быть похожей дочь Козлова Алина, которой хотелось стать такой же «изящной, задумчиво нежной и с легкой походкой, с глубоким добрым взглядом и приятным звучным голосом… как она декламирует, а как хорошо поет… И это еще не все: она рисует, как настоящая художница, ее рисунки – просто очарование!» [13, 63]. Карандашные рисунки А. А. Воейковой (романтические пейзажи, портреты Жуковского, Крылова, Гнедича и др.) дошли до нас. Альбомы Александры Воейковой заполнены не только ими, но и автографами многих ее знаменитых современников³⁰.

В 1828 году А. А. Воейкова «в злой чахотке» уезжает с детьми на Средиземное море, где умирает 26 февраля 1829 года. Как засвидетельствовал К. К. Зейдлиц, ухаживавший за ней во время ее предсмертной болезни, последний раз празднуя со своими детьми святки, А. А. Воейкова декламировала им балладу «Светлана», а незадолго до кончины читала стихи Жуковского и тихо плакала: «Светланы скоро не будет» [307, II, 175]. Вскоре Жуковский с грустью сообщит в письме о кончине «своей Светланы» [см.: 321, 73].

«Александра Воейкова, – отмечает А. Немзер, – навсегда останется „Светланой“ – баллада сформирует ее облик и тип поведения; высокую легенду получит она взамен земного счастья. Для многих и многих дворянских девушек героиня баллады будет манящим идеалом, образцом для подражания» [209, 166–167]. В. Э. Вацуро пишет по тому же поводу: «А невдалеке от голицынского особняка на Большой Миллионной, в квартире литератора Воейкова, люди десятых годов с шиллеровским обожанием смотрят на „лунную красоту“ жены хозяина, „Светланы“ Жуковского, сделавшей своим девизом долг, терпение, страдание, самоотречение» [55, 64].

«Подойди ко мне, Светлана»

С вхождением баллады Жуковского в жизнь русского общества границы ее текста и действительности оказались размытыми. Сюжет замкнулся на образе, образ вышел из текста, как портрет из рамы, и зажил своей жизнью. Он обрел судьбу Сашеньки Протасовой, судьбы гадающих девушек и героинь повестей и рассказов – всех тех, для кого Светлана стала образцом для подражания. В этом процессе постепенно терялся сам текст: его растаскивали на цитаты и эпиграфы, он утрачивал строфы, превращаясь в песню, романс, детское стихотворение и в конце концов свернулся в эмблематичный образ героини в позе гадальщицы³¹.

Популярность баллады Жуковского, общедоступность ее содержания, обаятельность образа героини, а также исключительно удачно выбранное для нее имя – все это способствовало тому, что имя Светлана стало постепенно завоевывать себе место в русской жизни. Сначала оно присваивается Жуковскому в кругу арзамасцев, закрепляется за А. А. Протасовой (Воейковой), затем его начинают использовать в других литературных произведениях – как в авторских, так и в народных. Появляются сюжетно вовсе не связанные с балладой тексты, оперы и балеты, героинь которых называют Светланами. У имени Светлана начинается самостоятельная жизнь в русской культуре.

Так, уже в 1824 году А. А. Шишков-младший (племянник А. С. Шишкова) издал свою неоконченную стихотворную повесть из древнерусской жизни начала XI века «Ратмир и Светлана» [см.: 372, 63–74]. В комедии Н. И. Хмельницкого 1829 года «Взаимные испытания» действует сестра графини, наивная, чистая и влюбленная в Эледина пятнадцатилетняя девушка Светлана [см.: 345, 388–423]. Никакой связи этих образов с героиней баллады Жуковского нет.

В 1833 году близкий В. Г. Бенедиктову поэт и переводчик А. Я. Мейснер пишет стихотворное послание «Светлане», где имя героини баллады становится условно-поэтическим именем возлюбленной поэта, аналогом которого в первой половине XIX века были такие имена, как Лила, Делия, Филида, Дорида, Прелеста³² и т. п.:

 
День погаснул, и Диана
Золотит эфира синь;
Подойди ко мне, Светлана,
И объятия раскинь,
<…>
Подошла ко мне Светлана,
И объятия мои
Обвил деве я вкруг стана
С жаром пламенной любви,
И на груди белоснежной
Утомленной отдыхал,
И уста прекрасной, нежной,
Упоенный целовал!.. [195, 114–115].
 

В том же значении (условного имени возлюбленной) используется имя Светлана и в гораздо более позднем тексте – в стихотворении Зинаиды Гиппиус «Серенада» (1898):

 
Из лунного тумана
Рождаются мечты.
Пускай, моя Светлана,
Меня не любишь ты.
<…>
Да будет то, что будет,
Светла печаль моя.
С тобой нас Бог рассудит —
И к Богу ближе я [81, 71–72].
 

Вероятнее всего, именно модель имени Светлана подталкивала к таким поэтическим новообразованиям, как Цветляна, с чем мы встречаемся в стихотворении Николая Асеева 1913 года «Заповедная Буща»:

 
Бунь на поляне Цветляны,
осень взбежала – олень, —
только твои не сгубляны
ясовки, яблочный день…
<…>
Дивится делу Цветляны
детская доля живес [12, 73–74].
 

В поэзии символистов встречаются случаи использования имени Светлана как апеллятива, то есть имени нарицательного. Так, например, Константин Бальмонт в стихотворении «Амариллис», включенном в цикл 1897 года «Аккорд», называет светланой комнатный и оранжерейный цветок амариллис, тем самым превратив имя героини баллады в нарицательное слово, синоним этого цветка:

 
Амариллис, бледная светлана!
Как нежданно сердце мне смутили
Ласки мимолетного обмана,
Чашечки едва раскрытых лилий.
О, как сладко светлое незнанье!
Долго ли продлится обаянье,
Много ль золотистого тумана,
Сколько будет жить моя светлана?
<…>
Молча, амариллис я лелею.
Стройная пленительностью стана,
Бледная, воздушная светлана [20, 181].
 

Сто лет спустя этот опыт подхватят поэты-постмодернисты, под пером которых светланы, равно как лены и алины, также включенные в мир природы или же являющиеся составляющими этого мира, уже будут означать скорее некие природно-культурные неопределенности, нежели конкретные явления. Как, например, в стихотворении Александра Левина 2001 года:

 
Сквозь лунастые берлины продвигается туман
монотонные светланы тянут млечный сок полян
на пригорках и в низинах где столбом зеленый дым
бьются гейнцы и алины с румпельштицхеном худым
маги фридрихи и лены воздвигаемые ввысь
с горделивостью военной ходят по полю кругом [166, 36].
 

Полагаю также, что не без влияния имени Светлана в историософской книге Даниила Андреева «Роза Мира» произошло образование имени выразительницы Вечной Женственности Звенты-Свентаны, призванной сойти «с духовных космических высот» и «долженствующей принять просветленное (отнюдь не физическое) воплощение». Этот трактат Даниила Андреева, представляющий собой опыт метаисторического познания и предлагающий план спасения человечества общими усилиями мировых религий, создавался автором в 1947–1957 годах в тюремном заключении. В нем образ Света приобретает ведущий мистический смысл: Звента-Свентана рождается от демиурга Яросвета (имя которого также содержит в себе корень свет) и Соборной Души сверхнарода Российского [см.: 7, 361–366].

В театральных видах искусства имя Светлана (вне прямой связи с балладой Жуковского) используется уже со второй половины XIX века. В 1886 году состоялась премьера балета «Светлана, славянская княжна» на музыку Н. С. Кленовского, либретто – балетмейстера А. Н. Богданова [см.: 156, 119]. Содержание этого балета Богданов заимствовал из оперы А. Н. Верстовского «Сон наяву, или Чурова долина». Здесь Светлана – дочь славянского князя Превзыда. За ее руку идет борьба между венгерским, хазарским и богемским князьями, причем в действии самое активное участие принимают персонажи низшей славянской мифологии: домовой, леший, водяной, русалки и пр.³³ 16 февраля 1886 года на премьере балета побывал П. И. Чайковский, в тот же день отозвавшийся о нем в своем дневнике: «Музыка балета ничего, но сам балет плох, хотя есть эффектные картины» [109, 37]. А. Н. Островский, бывший в то время начальником репертуара московских театров, отнесся к постановке гораздо суровее. После генеральной репетиции, состоявшейся 15 февраля 1886 года в Большом театре, он писал: «Театр был похож на балаган» [227, 517], а на премьеру отреагировал совсем жестко: «Вечер. Большой театр. „Светлана“. К удивлению, балет без танцев и с плохими машинами понравился ради блеска костюмов и декораций»; и далее через два дня: «„Светлана“. 600 руб. сбора. Смертельный приговор Богданову» [227, 90]. Впоследствии этот спектакль никогда не воспроизводился, но само появление в балете на сюжет древнеславянской мифологии героини Светланы, по имени которой он и назван, в аспекте истории этого имени весьма симптоматично [см.: 157, 274].

Царевна по имени Светлана фигурирует и в «Сказке о царе Берендее», драматическая версия которой инсценировалась в учебных заведениях. О ее постановке в 1914 году в одной из петербургских женских гимназий вспоминает в своих мемуарах младшая дочь В. В. Розанова Надежда:

В классе у нас готовился спектакль «Сказка о царе Берендее», и я должна была играть королевича. <…> Лида Хохлова – тоненькая и грациозная, с смуглым личиком и темными глазами, играла царевну Светлану, дочь Берендея, которую я доставала с морского дна, куда ее унесли чародеи. Она была в длинном платье, отделанном кружевом, и с золотой короной, расшитой цветными камушками [270, 92–93].

Действующими лицами в этой постановке были, как видим, царь Берендей, царевна Светлана, царевич, Василиса Премудрая, русалки, чародеи и прочие подобного рода персонажи, – «Сказка о царе Берендее», скорее всего, представляла собой компиляцию из русских народных сказок и былин. Использовались в ней также сюжеты и персонажи псевдонародной мифологии, что было характерно для русского оперного и балетного искусства второй половины XIX века. Имя героини – Светлана свидетельствует о восприятии его как славянского.

Одним из примеров вхождения имени Светлана в народную культуру может послужить лубочная «Сказка о Иване-богатыре, о прекрасной супруге его Светлане и о злом волшебнике Карачуне». Этот текст представляет собой переделку архаического сюжета о чудесной жене, известного в русской народной традиции по сказке «Царевна-лягушка». «Сказка о Иване-богатыре и о прекрасной супруге его Светлане» впервые была напечатана в 1856 году в виде лубочной книжки. Здесь, при сохранении основной сюжетной сказочной схемы, мифологический образ жены-лягушки заменен женой-старухой, в которую превратил красавицу Светлану злой волшебник Карачун. Стрела Ивана-богатыря, младшего сына знатного боярина, попадает в болото, где обитает старуха, на которой он должен жениться. Следует ряд тщетных попыток избавиться от нежеланной невесты. Но затем, увидев свою суженую в облике прекрасной девушки, Иван-богатырь берет ее в жены. Днем Светлана предстает перед всеми в образе старухи, а по ночам, повернув на пальце волшебное кольцо, превращается в молодую красавицу. Не дождавшись освобождения Светланы от чар Карачуна, Иван-богатырь похищает у жены кольцо и выбрасывает его в море, вследствие чего Светлана исчезает. Иван отправляется на ее поиски и в конце концов, победив волшебника Карачуна и развеяв его чары, выручает Светлану из заточения и возвращается с ней домой.

Приведенная мной переделка сказки «Царевна-лягушка» принадлежит писателю-лубочнику Ф. М. Исаеву. Автор книги «Русская лубочная сказка» К. Е. Корепова, прослеживая процесс превращения народной сказки в лубочную, выявляет характер проделанной Исаевым литературной обработки фольклорного текста. Анализируя дальнейшее редактирование текста писателями-лубочниками, продолжавшееся на протяжении нескольких десятилетий, исследовательница показывает, как создавались новые редакции сказки, как менялось ее содержание, сюжетно-композиционное строение, стиль [см.: 152, 111–130]³⁴. В результате было создано шесть редакций, причем во всех этих редакциях за героиней сохранено имя Светлана. Последняя – Сытинская – появилась в 1895 году [см.: 135].

Отметив ощутимое влияние В. А. Лёвшина на процесс литературной обработки «Сказки о Иване-богатыре и о прекрасной супруге его Светлане», К. Е. Корепова обращает внимание и на систему имен ее персонажей. Если герой носит традиционное сказочное имя Иван (снабженное прозвищем-приложением «богатырь»), то отец его, «знатный боярин», назван Добромыслом, а героиня – Светланой. В качестве второстепенного персонажа действует девка Чернавка, наделенная именем, антонимичным имени главной героини и известным читателю по пушкинской «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях». Именно Чернавка подглядывает за чудесными перевоплощениями Светланы и передает все увиденное другим невесткам Добромысла. «Девка Чернава/Чернавка» – один из частых образов-штампов литературы конца XVIII – начала XX века: Чернава встречается уже в «Древних Российских стихотворениях» Кирши Данилова (середина XVIII века), Чернавкой зовется наперсница Подщипы в «шутотрагедии» И. А. Крылова «Трумф» (1799–1800) и др. К. Е. Корепова высказывает предположение, что писатели-лубочники в «использовании славянских имен» следуют В. А. Лёвшину. Имена Добромысл и Светлана, по ее мнению, «будут поддержаны лубочной литературой и войдут в устную традицию» [152, 118].

Полагаю, однако, что имя Светлана появляется в лубочной сказке не столько как подражание именам героинь повестей Лёвшина, сколько как заимствование из полюбившейся читателю и к середине XIX века вошедшей в народный обиход баллады Жуковского. В так называемой демократической прозе второй половины XVIII века (в произведениях В. А. Лёвшина, М. Д. Чулкова, М. И. Попова и др.) действительно широко используются славянские и еще в большей мере – псевдославянские, выдуманные, имена, в том числе и производные от слова свет: Световид, Светан, Милосвета и др. Среди них встречается имя, очень близкое как по смыслу, так и по звучанию имени героини баллады Жуковского, – Светана. Так зовется дочь «косожского князя» в повести Лёвшина «Приключения собственные Булата» [см.: 174, 279–316].

Попробуем ответить на вопрос, является ли имя Светлана из лубочной сказки видоизменением лёвшинской Светаны или же писатели-лубочники подхватили уже широко известное к тому времени имя героини баллады Жуковского. В основе всех вышеперечисленных имен персонажей повестей XVIII века лежит корень свет, в то время как имя героини баллады произведено от основы светл-. Таким образом, в имени Светлана присутствует суффикс -л- из прилагательного светлый, а значит, и форма имени отсылает нас не столько к существительному, сколько к прилагательному. Образующий прилагательное суффикс -л- способствует появлению имени-эпитета, имени-характеристики, в носительнице которого как бы аккумулируется качество «светлоты»: Светлана светлая («О светлая моя Светлана…»)³⁵. Имя это включило в себя ту «светоточивость», которую отмечали современники в Сашеньке Протасовой. Возможно также, что победа Светланы над Светаной была обусловлена обычной для имяобразования опорой имени на прилагательное (эпитет), что характерно для большинства канонических имен (Зинаида – божественная, Евгения – благородная, Екатерина – вечночистая и т. п.). Так или иначе, но, скорее всего, суффикс -л- и стал тем значимым морфологическим и фонетическим компонентом, благодаря которому имя Светлана оказалось предпочтительнее Светаны.