Елена Радецкая
Нет имени тебе…
11
В комнате разговаривали. Еще не осознав, кто и что говорит, я все вспомнила, и меня пронзила недавняя убийственная мысль, что все происходящее со мной не розыгрыш, не телеигра, а ужасная и необъяснимая правда. Я провалилась в какую-то временную яму? А может быть, умерла? Может быть, так выглядит загробный мир? Но я казалась себе живой, и для подтверждения пошевелила большим пальцем ноги. Шевелится. Это меня почему-то рассмешило, и, возможно, я хихикнула, потому что они поняли, что я не сплю.
– Ну-ус, – произнес занудный голос доктора, – как мы себя чувствуем после экстравагантной прогулки? И куда это мы бегали?
– Не помню, чтобы мы с вами куда-то бегали, – ответила я с сарказмом и обратила внимание, как окреп мой голос. – Но если вы мне напомните, какой нынче день, месяц и год, буду признательна.
– Девятнадцатое мая тысяча восемьсот шестьдесят второго года, – растерянно отрапортовал он. – Снова запамятовали?
Ничего не изменилось. Реальная и жуткая фантастика, посильнее, чем 86 мартобря. И Додик здесь не при чем, и престарелый кагэбэшник, и все прочие. Но неужели пыльная Коломна, черт знает какого года и века – мое настоящее? Так не бывает! Или это временное настоящее? Или ненастоящее настоящее?
– Где ваш дом? – сочувственно спросила горбунья Зинаида. – Как ваше имя? Вы можете сказать, где живете?
Я представила, что будет, если я назову свой адрес. Дом, в котором я родилась, жила и который много лет встречал меня дружеским «salve», построен в девятьсот третьем году. Значит, у меня не было дома. Еще не родились мои мама с отцом!
– Не помню. Ничего не помню, – сказала я, чтобы меня не сочли сумасшедшей.
И началось:
– Как же так?
– Неужели ничегошеньки-ничего?
– Такое бывает? – поинтересовалась горбунья у доктора, а тот только руками развел.
– В моей практике подобного беспамятства, исключая старческое слабоумие, не встречалось. Прелюбопытный случай. Будем наблюдать. А сейчас хорошо бы нашу больную напоить горячей ромашкой с ромом.
Горбунья отдала распоряжение о ромашке с вином, потому что рома не было, а потом утешила меня:
– Вас непременно кто-то ищет. Афанасий Андреич дал объявление в газету, уж скоро кто-то да откликнется.
Афанасий Андреевич, то бишь доктор Нус, велел мне лежать в постели, и они удалились. А я тут же встала. В комнате было сильно натоплено. Попыталась открыть окно, но оно не поддавалось, и форточки не существовало. На улице была явная непогода, дождь шел, ветер мотал ветви и верхушки деревьев. В доме напротив гуляли, даже при забитых двойных рамах я слышала приглушенные звуки фортепиано и шум. Меня навестили Анелька с матерью. Серафима недоброжелательно рассматривала меня, словно я зловредное насекомое. Девчонка проявляла сочувственный интерес, но веселье у соседей волновало ее еще больше. Она так и приклеилась к окну, но мать ее быстро увела.
Потом меня сморило, и я позволила Наталье уложить себя в постель. Она сокрушенно цокала языком, качала головой, изрекла нечто вроде: «Ну и делов с вами», – и зажгла курительную свечку. Это у них вместо проветривания.
– А что ты сказала вчера извозчику, который привез нас сюда?
– Что есть, – ответила Наталья. – Что барыня не в себе, надо ее домой.
По-крайней мере, хоть она считала меня барыней.
– Ах ты, моя незабудочка, – ласково пошутила я.
– Почему «незабудочка»? – опешила Наталья.
– Посмотри в зеркало! – Она пошла к зеркалу и посмотрела на свое рябое лицо. – Не поняла? Глаза у тебя, как незабудки.
Смутилась, но я отметила: доброе слово и кошке приятно.
После курительной свечки, а также изрядного куска кулебяки, ветчины и полновесной рюмки мадеры, прописанной доктором Нусом, я быстро заснула. Разбудил меня разговор за стеной, который велся на повышенных тонах.
– Разве я попрекала вас когда? – возмущенно спрашивала Зинаида.
– Не на словах! А в глазах попрек постоянный! Бог накажет тебя!
– Уже наказал! Вами!
Тут я стала искать под кроватью ночной горшок – да-да, такие там нравы! – и пропустила некоторую часть ругани, зато включилась в нужный момент:
– Неужели ты настолько безголова, что позволишь себя дурачить всякой комедьянтке? – возмущалась Серафима. – Я бы ее квартальному сдала, пусть бы и разбирался.
– Это выше моих сил! Вы несносны!
И тут, на самом интересном месте, Зинаида, всхлипывая, выскочила из комнаты.
Не могу сказать, чтобы эта заварушка произвела на меня сколько-нибудь серьезное впечатление. А вообще-то мое тогдашнее легкомыслие можно объяснить только стрессом, но было оно спасительным, иначе я бы просто рехнулась от ужаса.
Как-то само-собой вышло, что весь день я провела в постели: дремала, благосклонно принимала пищу, питье и говорила с Натальей. О распре между Зинаидой и ее теткой ничего выведать, кроме очевидного, не удалось: Серафима «деспотка», «бранчлива» и «всех хочет сгнобить». Наталья ловко увернулась от опасной темы, переведя разговор на соседний дом, где живет купеческая вдова по фамилии Колтунова с двумя дочерьми на выданье. Раньше Анелька туда бегала, и Серафима захаживала, а теперь поссорились, и Анелька очень скучает. Причину ссоры Наталья тоже назвать не хотела, отвечала уклончиво, будто генеральская племянница Колтуновым не чета, а потом обмолвилась – вся ссора из-за жениха.
Зашла Зинаида, немного смущенная, возможно, подозревала, что я слышала перебранку. Спрашивала, не вспомнила ли я, кто такая.
– Решительно не пойму, как же это с вами случилось…
– Потеря памяти называется амнезией, – произнесла я назидательным тоном. – Происходит это от травмы, душевной или физической.
По моей просьбе она рассказала, как ехала с Анелькой по Большой Мещанской улице, как увидели меня, лежащей в подворотне, как внесли в экипаж и привезли домой. Когда она описывала, как я лежала на спине, бледная, словно полотно, с разметавшимися волосами, голос ее так дребезжал, что я подумала, вот-вот заплачет. Но нет, сдержалась.
– Вы помните то место, где подобрали меня? Отведите меня туда, давайте завтра сходим. Если я там окажусь, может, ко мне память вернется…
Она тут же согласилась, только сказала, что мы поедем, пешком – далеко. А я думаю, не так уж и далеко.
– Но как же не помнить, какого вы роду-племени, есть ли у вас муж, дети, счастливы вы или несчастливы? Как же так?
– Были бы у меня дети, наверное, помнила бы. Впрочем, не знаю. А то, что была несчастлива – это вряд ли.
Тут горбунья сказала что-то вроде: «Ну, конечно, такая красавица…» И тогда случился глупый и неприличный с моей стороны разговор на тему: не родись красивой… Сказанув что-то, я пыталась поправить дело негодными рассуждениями о том, что счастье – состояние не постоянное, человек не может быть счастлив круглосуточно, и вообще это зависит больше от внутренних причин, чем от внешних и, очень возможно, что счастливыми или несчастливыми рождаются. В общем, чем дальше, тем хуже…
– Странные слова вы говорите, – горестно вздохнув, сказала Зинаида.
– Что же странного? Допускаю даже, что счастье – свойство характера. – Я все еще пыталась исправить бестактность. – Хотя мое нынешнее положение иначе, как несчастьем, не назовешь…
Разве последние слова не были правдой? Однако где-то в глубине души у меня таилась уверенность: я живу – это уже счастье. До последнего момента я надеялась очнуться от дурного сна, проснуться утром в своей комнате. Только почему я решила, что сон такой уж дурной? Я не в тюрьме, никто надо мной не издевается, не мучает, не пытает. Во всей этой истории меня больше всего томило непонимание того, что случилось. Как можно войти в подворотню, а выйти из нее полтора столетия назад? Впрочем, если разобраться, это не единственное, чего я не понимаю. Не говоря уж об устройстве Вселенной, некоторые вопросы школьной программы для меня совершенно неразрешимы. Из всех мыслей о моем приключении самая здравая была о безумии. Спросила горбунью:
– Похожа я на сумасшедшую?
Она посмотрела на меня своим долгим внимательно-печальным взглядом и покачала головой.
– Вы справедливо говорили о счастье, – неожиданно сказала она. – Одни люди всю жизнь плачутся, жалуются на судьбу, а другие не потакают унынию.
Она выглянула в коридор, позвала Наталью и велела принести мою одежду.
– Это то, в чем вас нашли. Все вычищено. Посмотрите, – попросила она, – может, чего вспомните?
– Самой царице такое носить не зазорно! – сказала Наталья и бережно положила на кровать произведение театральных мастерских Додика, оно топорщилось кринолином и дрожало оборками.
– Хорошо уже то, что я не воображаю себя Екатериной Великой!
Наталья засмеялась, и горбунья улыбнулась.
– А это что же?
Наталья положила на платье трусы, а я изобразила удивление и ответила вопросом:
– Наверное, что-то вроде усеченных панталон?
– Я доверяю Натальиному чутью, – вздохнув, сообщила Зинаида. – Она сразу сказала, что вы не из простых. Да я и сама это вижу, сразу понятно. А тетушка настаивает послать Егора в театры, разузнать, не пропал ли кто из французской или итальянской труппы…
Тут она завернула что-то по-французски, что я, естественно, понять не смогла, зато выдала все, что знала:
– Шерше ля фам! Парле-ву франсэ?
– Когда-то меня учили, – отозвалась Зинаида. – Но я все забыла. С кем мне здесь болтать по-французски? Пригласили Анельке учителя, так она заболела, а потом наотрез отказалась учиться. Ей занятий по музыке с лихвой хватает.
– Вот и я, похоже, забыла французский. Если знала…
– Может, по-итальянски?
– Подозреваю, бедная фемина и по-итальянски не говорит. А что доктор обо все этом думает?
– Когда он был лекарем в полку, случился у него один раненый капитан, который себя не помнил. Так он вскоре концы отдал.
– Если завтра не будет дождя, – сообщила Зинаида, то в комнатах станут зимние рамы выставлять, вот тогда-то мы и поедем на поиски подворотни.
Еще раз Зинаида пришла ко мне, когда весь дом уже спал.
– Есть у меня голубок, – сказала она. – Хочу вам показать. Подобрала его со сломанной ножкой, распрямила ее и к щепочке прибинтовала. Ножка срослась, а голубок в клетке живет и по комнате летает, совсем ручной. Только его, должно быть, выпускать положено, он летать должен на воле, а боюсь: выпущу – не воротится. Как считаете?
– Голуби обычно прилетают домой.
– Так я не знаю, где его дом. Он не обычный голубок, не уличный.
– Вроде меня! – Я засмеялась, а она нет, и взглянула чуть ли не укоризненно.
Я накинула хламиду, которую мне презентовали в качестве халата, надела вышитые тапочки, и мы пошли в соседнюю комнату. Она была больше моей. Два окна, уставленных комнатными цветами, между ними высокое и стройное трюмо в изящной оправе, на столешнице флакончики и фарфоровая шкатулка с выпуклыми цветочками. Печь выложена белыми фигурными изразцами. Большой гладкий шифоньер красного дерева. Комод. В углу киот с иконами, под ним – горящая лампада. На постели много подушек в наволочках с кружевными вставками. Бюро с чернильницей и книгами. Столик для рукоделия с коробочками и корзиночками, где лежали лоскутки, ленточки и цветные нитки. В блюдцах – бисер разного цвета. На стенах, кроме симметрично развешанных гравюр, вышитые картинки. Возле рукодельного столика подобие мольберта с пяльцами.
– Покровец для нашей церкви вышиваю.
Она показала на незаконченную вышивку бисером: крест, а вокруг орнамент. Потом откинула шаль на большой клетке, там затрепыхался белый, как снег, голубь.
– Я зову его Белышом. Он ко мне привык, и я льщу себя надеждой, что он меня любит. Если б завела чижа или канарейку, то не мучилась бы, – вздохнула Зинаида. – Держала бы в клетке, и выпускать не надо.
– Положитесь на судьбу. Я думаю, он к вам вернется.
– Почему-то я верю вам, – сказала Зинаида. – А наш дом, наверное, кажется вам неприветливым, мрачным? Не надо вежливость соблюдать, говорите, как есть.
– Я же и не видела его как следует. Но мрачным он мне не кажется. Для меня это добрый дом.
– О нет. Я знаю, дом не ухожен и печален, не то, что при матушке. С нею отсюда ушла жизнь. При ней было все, а теперь ничего.
– Почему же вы не наполните дом жизнью? У вас племянница на выданье, это ли не жизнь?
– Не так все просто.
Я даже удивилась, как быстро мы с Зинаидой нашли общий язык. В первый же вечер! Говорили осторожно, словно на цыпочках подбирались друг к другу. И был еще в наших разговорах милый смешной, давно забытый оттенок: так девчонки, школьные подружки беседуют меж собой. Только что тайнами своими девчачьими пока не делятся, не пришло еще время. И еще я подумала, что Зинаида чрезвычайно одинока.
– Как-то надо вас называть, – сказала она. – Неловко без имени обращаться.
– Зовите Музой! Годится?
– Чудно́. А по батюшке как же?
– Никак. Просто Музой. Мне нравится это имя. А я буду звать вас Зиной. Согласны? И хорошо бы, Зина, нам перекусить. Как вы на это смотрите? – бодро спросила я.
Снова внимательно-настороженный взгляд. Выглянула в коридор, стукнула своим маленьким кулачком в комнатушку напротив, и Наталья явилась тотчас же, как лист перед травой. Услышав о перекусе, она удивилась, а Зинаида стала наставлять ее, как добыть пищу, чтобы об этом не проведала тетушка. Я попыталась спросить, почему надо скрываться от тетушки, ей жалко еды? Зинаида сказала: «Она сочтет это неприличным». В общем, напрасно я спрашивала, могла бы и сама догадаться: Зинаида не хочет, чтобы тетка узнала о ее ночном кутеже с «комедьянткой» А меж тем Наталья принесла половину холодной отварной курицы, пирог с ягодами и мадеру в графине.
– Это-то зачем? – возмутилась Зинаида, увидев вино.
– Доктор велел.
– В самом деле… – неуверенно отозвалась Зинаида. – Так принеси посуду.
Все это мы поедали вдвоем у Зинаиды в комнате, говорили шепотом, заговорщицки переглядывались, опасаясь визита старой мегеры. Горбунья виновато хихикала. Как я поняла, таких шалостей в ее жизни раньше не случалось. Настоящее приключение! Бедная Зинаида!
Долго я не могла заснуть. И вдруг мне пришла в голову мысль: они же здесь живут по юлианскому календарю, то есть по старому стилю! Но тогда я должна была оказаться здесь в июне! Ничего не сходилось. Впрочем, не все ли равно, когда я прибыла, завтра мне предстояло отбыть, а там, дома, будет последний день календарной весны.
12
Когда-то давно с моим покойным мужем Иваном пошли мы за грибами и заблудились. Уже смеркалось. Он шел впереди по горкам и низинкам, прокладывал путь через болотные кусты, похожие на спутанную проволоку, нервничал из-за меня, а я испытывала удивительное чувство, похожее на счастье. Я обожала это ощущение неизвестности, приправленной опасностью, но не настоящей, ведь я знала, что в конце концов мы выйдем из леса, все-таки не тайга, и медведей или волков мы не встретим, в крайнем случае – лося. И я не хотела, чтобы мы быстро нашли дорогу, даже устав, я длила в себе ожидание того, что предвидеть нельзя, и того, что можно: радости вернуться после приключения к обыденному, которое станет на время привлекательным. Разумеется, мы вышли из леса, появился огонек и я радовалась, что идти к нему нужно через долгое поле. Огонек был в окне фермы, а потом шоссе, а потом грузовик до города…
Подобные случаи со мной происходили всю жизнь. Даже во сне я блуждала по незнакомым городам, и случалось, бродила по ним неоднократно, потому что узнавала улицы. Иногда я знала, как называется город, иногда – нет, но к реальности это в любом случае отношения не имело. Я ведь и по Петербургу ходила во сне, но он не был похож на город, в котором я жила. На этот, нынешний, он тоже не походил.
Даже с закрытыми глазами я по запаху, по особой тишине ощущала, что по-прежнему нахожусь в проклятой Коломне. Было раннее утро. Дождалась, пока часы в гостиной пробили шесть. Повторяя про себя: «Хочу домой!», – попробовала заплакать. Не получилось. Интересно, что присутствия отчаянья я в душе своей не обнаружила. Если только меланхолическую печаль…
Пошла в кухню и по дороге уяснила, что кухонные бабы спят и в коридоре на ларях и скамейках, и в самой кухне. Но спали не все. Марфа ставила самовар. Налила мне квасу, я попила и пошла досыпать.
Кто-то заглядывал ко мне, но окончательно разбудили стук и разговоры за стеной, а потом явилась Наталья, чтобы заняться моим туалетом. Получалось так, что теперь у нас с Зинаидой была одна горничная на двоих.
В соседней комнате начали выставлять зимние рамы. Я думала о поиске подворотни. Я не представляла, где эта Большая Мещанская, но что-то внутри меня в нетерпении дрожало и пело. Понятия не имею, откуда она взялась, эта уверенность, только я знала, что уже сегодня буду дома. Не знаю как, но скоро я вернусь в свой Петербург, в свое время.
Погода чуток разгулялась, солнце загадочно просвечивало сквозь облачную пелену. Я заглянула к Зинаиде, где бородатый дворник Егор, немолодой крепыш-коротыш, уже вынул внутренние рамы и распахнул окно. Пришли деревенского вида девушки (их наняли мыть окна и полы), но Зинаида отослала всех в мою комнату, а сама села возле клетки с голубем и спросила, не глядя на меня:
– Ну, что ж, не вспомнили, кто вы?
Вчера мы с ней чуть не подружками стали, а сегодня ее словно подменили. Взгляд недоверчивый, в разговоры не склонна пускаться. Возможно, сочла, что была излишне откровенна и любезна, и раскаялась. А может, тетка о тайном ужине проведала и устроила ей выволочку. Голубь, когда я его рассмотрела, действительно показался не обычным, не таким, как дикие сизари. Пропорции иные, хвост и ноги коротковаты, а клюв и шея толстоваты.
– Да, голубок-то особенный, – сказала я. – Не похож он на дикаря. И дело даже не в окраске. Это какая-то благородная порода.
– Несомненно, – голос Зинаиды потеплел. – Смотрите, что сейчас будет.
Она открыла клетку, сунула туда руку и, вынув голубя, поднесла к приоткрытым губам. Голубь приник к ним своим толстым клювиком и пощипывал их, так что складывалось полное впечатление, будто они целуются.
– Потрясающе! – Мое восхищение было немного наигранным, просто я заметила, что Зинаида оттаивает, когда я хвалю голубя, и в выражении лица появляется открытость, и в голосе доброжелательность. – Он совсем ручной!
– Может быть, сегодня его не отпускать? Подождать до завтра?.. – спросила она жалобно.
– Если решили, не надо откладывать. Вы хотите узнать, вернется он или нет? Так узнайте! – Зинаида гладила голубя по головке, спинке и целовала. – Смелее, – вкрадчиво сказала я. – Он обязательно вернется. Хотите, я его выпущу?
Я распахнула окно, и холодный воздух хлынул в комнату. Как они затхло живут! Зимой вообще не проветривают, а дымят ароматической свечкой, которая пахнет паленой газетой.
– Подождите, – попросила Зинаида, снова посадила голубя в клетку и стала рыться в каких-то коробочках-шкатулочках.
Я испытывала нетерпение и раздражение. Мы никогда не покинем этот дом! Но вот Зинаида нашла, что хотела, шелковую ленточку. Сняла с тоненького, словно детского, пальчика золотое колечко, продела в ленточку и повязала голубю на шею. Совершенно излишне, на мой взгляд. Я наблюдала молча, а она вынула голубя из клетки, понянькалась, поцеловала в клювик. Я распахнула окно, и она понесла его на вытянутых руках, но голубь не летел на волю. Руки у Зинаиды дрожали от напряжения.
– Не улетает, – обрадовалась она. – Не хочет со мной разлучаться.
– Может, у него от домашней жизни крылья атрофировались? Подбросьте его.
В первый момент мне показалось, что голубь падает, но он взмыл, сделал круг, другой, и полетел выше и выше.
– Он не вернется!
Зинаида заплакала. Теперь надо было дать пережить ей горькие минуты расставания и отправляться на поиски злосчастной подворотни. Но Зинаида никуда не спешила. Она уселась возле окна и, видимо, намеревалась просидеть здесь до возвращения голубя, даже если это случится накануне второго пришествия. Стараясь скрыть возмущение, я пригрозила:
– Тогда я пойду одна. Но где эта улица и где подворотня, я понятия не имею. И вообще не знаю, что со мной может приключится! Пусть это будет на вашей совести.
Зинаида тупо молчала, уставившись в том направлении, куда улетел голубь.
– Голуби летают часа по четыре, а бывает, и дольше, – заметила я, хотя не знала, как долго они летают. – На всякий случай, надо посадить у окна Наталью, а самим отправиться на поиски подворотни. Так и время быстрее пройдет.
В моей комнате уже мыли окна. На улице было градусов десять-двенадцать, не больше. Зинаида покидала наблюдательный пост с тяжелым сердцем и утомительно долго давала наставления Наталье, как вести дежурство. Дел у Натальи было невпроворот: следить за уборкой, караулить голубя, а для начала одеть меня. Вчерашнее сиротское платье и перчатки, без которых, видите ли, неприлично выйти из дома, были из гардероба Анельки. Пелерина и дурацкая шляпка – от Зинаиды.
На улице показалось теплее, чем в комнатах. Странные чувства вызывал у меня Петербург. Все иное и иначе. Кое-чего я просто не понимала, но о многом, увидев, догадывалась, словно во мне была заложена генетическая память. Самое смешное, что в этом удивительном городе, должно быть, сейчас жили мои предки по матери – Андреевы. Казачинские (по отцу) – из Сибири. Знания мои о предках были минимальны и расплывчаты.
Из тихого захолустья, где и экипажи ездят не часто, мы вышли на оживленную Садовую. Яркая театральность и своеобразная красота окружающего, убогость и грязь, все смешалось.
Лавчонки и трактиры. Коренастые фонари. Увидев пьяную беременную бабу у кабака, думала, это зрелище долго будет стоять перед глазами. Ничего подобного. Самые разнообразные картины мелькали передо мной, и живые, и нарисованные. Завораживали пестрые вывески, с самоварами, колбасами, окороками, арбузами и яблоками, хлебами и калачами, а также ножницами, мундирами, сапогами и т. д. На табачной лавке – индеец в перьях с деревянно-отставленной рукой, в которой, подобно Везувию, дымится сигара. В окне цирюльни банки с пиявками, а на вывеске надпись: «Здесь стригут и бреют, рвут зубы и кровь отворяют». И картина: с задумчивым видом сидит разряженная барыня, опершись на трость, в то время как некий франт в синем фраке и панталонах желтого попугайского цвета пускает ей из локтевой ямки кровь, бьющую фонтаном в тарелку, которую держит мальчик. Наверное, никто не собирает этих милых и наивных петербургских Пиросмани, веселящих глаз.
Вокруг Никольского рынка толкотня. Телеги, пролетки, кареты, крики извозчиков. У них здесь стоянка. С трудом уговорила Зинаиду идти пешком. В галереях все лавки пронумерованы, и фамилия купца написана. Стены, словно заплатами, покрыты вывесками. Приказчики зазывают: «Пожалуйте к нам!» Снуют торговцы-разносчики, у кого-то товары навалены прямо на земле, на рогоже. Человек с глубокой плетеной корзиной на ремнях орет:
– Подайте в пользу ночлежного дома! Пожалейте бесприютных! – В корзине зелень и кости с мясом, какие у нас продавали для собак. Подходит баба, еще что-то добавляет. – Господь вас спаси и помилуй!
Зинаида пытается меня увести, тянет за руку, а меня окружающее прямо гипнотизирует.
Одежка людей живописна. Одни прилично одеты, но гораздо больше простонародья: поношенные шинели, подпоясанные кушаками суконные халаты, а встречаются совершенные лохмотья. Кое-кто в лаптях, есть даже босые, однако видела и в валенках. Зимние шапки на мужиках тоже видела, и полушубки овчинные, под которыми голая грудь. Кто во что горазд. Весна, конечно, у них запоздалая, но все равно странно: то ли надеть нечего, то ли, как говорится «жар костей не ломит».
Некоторые стоят с потерянным видом, с котомками, с узелочками в руках. Мужики с топорами и пилами. Кто они, чего здесь толкутся? Оказывается, сюда приходят те, кто ищет место, на работу нанимается. То есть – биржа труда. Большинство – из деревень. Вероятно, у меня такой ошарашенный вид, что Зинаида интересуется, неужели я раньше здесь не бывала?
Продают рубец, печенку, жареную рыбу. Парень пытается втридорога всучить кому-то незрелую вишню, а потом вдогонку орет:
– Вернитесь, уступаю!
– А какая ваша цена?
Монахини. Низко кланяются и гнусят:
– Смилуйтесь для обители святой по копеечке…
Под ногами крутятся совершенно обнаглевшие голуби, тоже кланяются, клюют рассыпанное там и здесь зерно. Страшный на вид мужик зычным голосом оповещает:
– Кусок щековины всего три копейки!
– Дорого, отдай за две! – просит старуха, замотанная платком.
Щековина – это щеки бычьих голов. Тут же варят в огромном котле похлебку из этой щековины и прочей требушины. Воняет варево тошнотворно. Под ногами вертятся собаки, ждут, не обломится ли чего. И здесь же, у канала, стоя под навесами, люди едят за засаленными столами из глиняных плошек деревянными ложками.
Наконец Зинаиде удается меня увести, но я не сожалею, потому что тут же переключаюсь на что-то новое.
Издали узнала пожарную каланчу (дом сохранился до моего времени). Верхнюю ее часть опоясывает балкончик, по нему расхаживает дозорный. Венчает каланчу высокий шест с распялкой, а на ней висят, нанизанные на веревку, шары. Глядя на них, Зинаида сказала, что горит в Рождественской и Литейной части, и я поняла, что определила она это по количеству шаров.
Сенную украшает роскошный собор (на месте нашего метро). Здесь такой же шурум-бурум, как на Никольском. Рядами стоят дюжие ломовики с возами сена. Кухарки с корзинами спешат на базар и с базара. Мы отмахиваемся от пирожников, калачников и прочих добрых молодцев в передниках, с тележками, с лотками на груди и корзинами на голове, полными кренделей, пирогов и бубликов. Эти тоже дерут горло, нахваливая свой товар.
Зинаиде наша прогулка совсем не нравится. Я стараюсь поменьше спрашивать, но с трудом сдерживаю напавшую на меня болтливость. Возбуждение мое усиливается вместе с открытием удивительной способности узнавать и называть вещи, с которыми я никогда не сталкивалась. Такое впечатление, будто подобные знания хранятся где-то в глубинных кладовых сознания и никогда не всплыли бы в другой обстановке. Это генетическая память! Говорю Зинаиде: «Тот мужик в армяке, который торгует дышлами…» Она не понимает, о ком я. Однако оказывается, мужик совсем не в армяке, и торгует он совсем не дышлами, а шлеями…
От Сенной сворачиваем в переулок, но Зинаида тут же тянет меня назад. По переулку движется процессия, и я застываю на месте, не в силах оторваться от удивительного зрелища. Мне все ясно, хотя ничего подобного я даже представить не могла. Это каторжане. В серых куртках и шапках, гремят кандалами. А за ними на повозках жены и дети. Оказывается, здесь рядом пересыльная тюрьма, теперь этих людей ведут к вокзалу, чтобы доставить до Москвы, а оттуда пешком, по Владимирке, в Сибирь. Народ, особенно женщины, подают ссыльным милостыню, суют в повозки бабам и детишкам булки. А я вглядываюсь в заросшие щетиной лица, в глаза этих людей.
– Вот несчастье, – говорю Зинаиде, но для нее подобные картины не новость, и глядеть на горемык ей не хочется, гораздо больше ее занимает моя реакция, смотрит на меня настороженно.
– Полагаю, и здесь вы впервые, – говорит она.
А потом мы идем по улочкам Достоевского, но ничего конкретного я не узнаю. Булыжная мостовая, дома в три-четыре и даже в пять этажей, темные подворотни, грязные дворы-колодцы. И что я высматриваю? Уютный домик с рыжим котом и с геранью в окнах? Так он остался в двадцать первом веке, если он здесь и существует, то выглядит иначе. Многие дома и перекрестки кажутся знакомыми. Где-то здесь дом Раскольникова, но я его не найду, ведь на нем нет мемориальной доски и чугунного рельефа с писателем, спускающимся по лестнице. На одном похожем перекрестке я пытаюсь поймать тот эффект, о котором говорила экскурсоводка: ощущение замкнутости, безвыходности, когда взгляд упирается в стены домов. Смотрю по сторонам и ловлю это ощущение на каждом перекрестке. Бермудский треугольник! Спрашиваю Зинаиду, где же эта Мещанская, а она и сама не знает, справляется у дворника. И вот мы у цели. Но Зинаида не может найти подворотню, возле которой меня подобрали, и мы бродим по улице вперед-назад.
– Похоже, вот эта, – наконец говорит она.
Во двор захожу в смятении. Мелькает мысль, что через миг могу очутиться дома, но, оказывается, я не совсем уверена, что хочу этого. Конечно, хочу, но экскурсия по старому Петербургу была слишком короткой, я ведь даже на Неву не вышла и на Невский! Однако во дворе, куда мы попали, не оказалось прохода в следующий, или на другую улицу. Это был не тот двор, не та подворотня! И тут я испытала горестное разочарование и страх, что могу остаться здесь навсегда. Такие противоречивые чувства терзали меня.
– Неужели я ошиблась? – недоумевала Зинаида. – Быть не может! Или может?
– Со мной все возможно! – На меня напал припадок нервного смеха, а потом пришла в голову мысль, что окажись этот двор тем самым, я попала бы к себе домой с Зинаидой! И что бы я делала с ней? И вторая отчаянная мысль: если существует эта волшебная подворотня, то люди ходили бы из века в век почем зря, туда-обратно, туда-обратно. Вряд ли я такая особенная, что для меня путь открыт, а для других закрыт. А ведь получается, что особенная!
Я стала проверять все встречные подворотни, заходила во дворы, чтобы узнать, проходные ли они. Зинаида сопротивлялась, дворники подозрительно на нас смотрели и спрашивали, кого нам надо.
Зинаида устала и еле плелась. Я тоже устала, но не от беготни, я была сломлена морально. Зинаида пребывала в мыслях о своем голубке: прилетел – не прилетел. Извозчика мы не добыли до самой Сенной.
– На все воля божья, – вздохнув, сказала Зинаида.
Обо мне или о своем голубе она думала, понять трудно. Однако в ее словах был смысл: пусть все идет своим чередом, авось, куда-нибудь да вывезет. Что суждено, то случится, и теперь мне казалось, что должно это случиться внезапно, когда я и ждать не буду. И рыпаться нечего. Однако я чувствовала, что завтра опять стану бродить в окрестностях Сенной. И послезавтра. Снова и снова.
