Елена Радецкая
Нет имени тебе…
16
Зима – это смерть, снег – саван.
Пышное лето – самое грустная пора, потому что его зрелость и дебелость – от близости увядания. От одряхления его отделяет один шаг.
В багрец и золото одетая осень – бутафорская, пошлая, как ярмарочная картинка, и тревожная – вспыхнет на миг пожаром и не оставит после себя жизни.
Лучшее из времен года – весна. Сок жизни, суть жизни – в ее расцвете, в нежной глянцевой не пропыленной зелени, у которой такое богатство оттенков, какое может смело сравниться с осенним разноцветьем. Но там – аляповатость и безвкусица, а здесь – нежность и изысканность. Как быстро это случается и проходит, как скоро оперяются деревья и кусты. Мои именины (по новому, разумеется, стилю) как раз в переходный период к цветущей весне. Белым кружевом накрывается черемуха, за ней вишни и яблони – их очень много в городе, но заметны они только в цвету. Бузина выметывает пышные корзинки с бутонами. Каштан готовится растопырить листья, и они похожи на брезгливо отряхивающиеся кисти рук со сложенными пальцами.
Здесь, несмотря на холодную весну, зацветает сирень, а значит, наступает лето. Я бы хотела, чтоб весна длилась вечно.
Из дома доносятся звуки, сопоставимые с воплями мартовских котов. Это Анелька мучает фортепиано. А я хожу по солнечному бакулаевскому саду с цветущей сиренью и боярышником и пою: «Не покидай меня весна, не оставляй меня надежда…» Сад запущенный, в нем есть старые деревья, дряхлая беседка, есть прелестные уголки. Особенно мне нравится курганчик (мусорная куча?), покрытый яркой шапкой сурепки цвета яичного желтка. Этот курганчик притулился к деревянному сараю, и над ним картинно изогнулась ветка цветущей жимолости.
Если бы я была художницей, я бы нарисовала это.
Слышала жемчужное, булькающее коленце соловья. Это ни с чем не спутаешь. Вечером они должны запеть, как следует, если еще не сели на гнезда. Встретила нелепого котяру. Сам огромный, раскормленный, голова, как котел, а зад узкий и костлявый. Он пятнистый, черно-белый, но пятна так неудачно расположены, что ноги кажутся кривыми, а морда – не пойми-разбери, будто кто взял ее в кулак и пожамкал, все перемешав, только янтарные глаза остались на своем законном месте. Смотрит застывшим взглядом.
– Кис-кис-кис, – зову я. Ноль внимания, глаз не отводит. Хотела погладить. Шипит, шерсть стреляет электричеством. Да кот ли ты?
Но это была не единственная встреча. У беседки я увидела Палашку. Она меня даже не заметила, так поглощена была своим занятием: подсовывала что-то завернутое в белую тряпицу под ступеньку беседки. В другое время я бы прошла мимо, но какое-то внезапное и необъяснимое чувство остановило меня, словно впереди зажегся красный прожектор и надпись: «Внимание, опасность!» В несколько прыжков я оказалась у беседки, схватила одной рукой Палашку за запястье, а другой – вытащила тряпицу. Она развернулась, и оттуда, сверкнув на солнце глазами-изумрудами, выпала, свернувшаяся кольцами, змейка. Это был золотой браслет.
Палашка вырывалась, и я, оставив браслет, с трудом удерживала ее двумя руками. Хлипкая на вид, девчонка оказалась на удивление верткой и сильной. Наша битва проходила в полном молчании, а в голове у меня вертелось только одно: нельзя выпустить ее из рук. Я не знала, у кого она украла эту змейку, но воровкой должны были объявить меня. Возможно, она и не украла, а получила браслет от Серафимы. Слишком банальная история. К сожалению, у меня не было наручников, но помощь небесная была в этот день на моей стороне.
Случайно я навалилась на Палашку и придавила ей ногу так, что она взвыла. «Будешь орать, маленькая дрянь, в порошок сотру, – прошипела я, – бог простит за это все грехи!» Я потащила ее, хромающую, к дому, где Наталья развешивала проветривать зимнюю одежду. Я очень боялась, что она закончила работу и ушла, но нет, Наталья была во дворе! Чтобы не привлечь чужого внимания, близко не подошла, стала звать. И Наталья услышала, а, увидев меня с Палашкой, бросилась на помощь. Втроем мы вернулись к беседке, где лежала тряпица, и светилась в траве, как живая, золотая змейка Клеопатры. У Натальи от бешенства только что пар не пошел из ушей. Она схватила Палашку за шкирку и валяла ее от души, и костерила, а самым ласковым ругательством было – «шишимора проклятая».
Этот браслет Зинаида подарила Анельке на Пасху.
Палашка размазывала по бледному лицу слезы вперемешку с землей, громко всхлипывала, клялась, божилась, а в чем, я так и не поняла. Наталья вручила ей браслет с приказом положить его на место и молчать, как рыба.
– А если еще какую гадость учинишь, Христом-богом клянусь, сгниешь у меня в съезжей! Ты меня знаешь. – Напуганная насмерть, Палашка еле ноги унесла, а Наталья пообещала: – Будьте покойны, больше ничего она против вас не учинит, это я обещаюсь.
Я была так взбудоражена, так благодарна Наталье за то, что избавила меня от большой беды, что, проговорив с чувством: «Ах ты, моя незабудочка!» – чмокнула ее в щеку. Наталья была крайне смущена, хотела что-то сказать, но махнула руками, словно стряхивая воду, и пошла к дому.
Я и раньше чувствовала, что она по-доброму ко мне относится. С Зинаидой обращается, как с ребенком, а со мной, как со взрослой, хотя в этой их жизни я ничего не смыслю, и она это понимает. В общем, за помощью я бы скорее к Наталье обратилась, чем к Зинаиде.
Во время обеда я наблюдала за Серафимой, но так и не уяснила, была ли она участницей сегодняшней истории. А то, что Наталья ничего не сказала Зинаиде, это очевидно. Что ж, ей виднее…
После обеда дом затихает, здесь принят тихий час, а я решила пойти к каналу. Я укрепилась в мысли, что специально искать волшебную подворотню не надо. Она откроется сама, неожиданно, когда я не буду этого ждать. Но, если сидеть дома и гулять по саду, кроме старой выгребной ямы мне вряд ли что откроется. Так что надела я короткую пелерину, шляпку-корзинку, перчатки и – аля-улю!
В коридоре наткнулась на Наталью. Она говорит:
– Зина будет ругаться, что ушли без спросу. А если потеряетесь?
Я хотела пройти по Садовой, чтобы осмотреть торговое царство, которое простирается от Никольского рынка до самого Невского. После Сенной площади с рынком – Апраксин двор, за ним, ближе к Фонтанке, Щукин, о котором я только слышала, а напротив – Гостиный. Говорят, продается здесь все: от гвоздя до подвенечного платья. Любые овощи и заморские фрукты, мясо, рыба, дичь, живые кролики и курицы, певчие птицы и ежи, картины, ковры, мебель и масса всевозможных вещей, которые у нас назывались антиквариатом. И, конечно, развалы книг и журналов, где любопытно покопаться. Колоритный и красочный мир. Но для начала меня затянул все тот же ближний рынок – Никольский, где я пропала в рыбных рядах, засмотревшись на горы рыбы во льду и бочонки с маринованными миногами, в мясных – на говяжьи и свиные туши, на колоды с топорами, на мясников в белых замызганных передниках и кожаных нарукавниках, с громадными ножами на широком поясе. Изумленно смотрела на ощипанных воробьев и свиристелей в корзинах: 10 штук – 5 копеек. Я разговаривала с людьми, задавала вопросы, часто получала вежливые ответы, хотя некоторые смотрели на меня тупо, как бараны на новые ворота, словно говорила я на иностранном языке.
Часы Никольского собора отбивают каждые полчаса. На другие рынки, на развалы книг и галантерейные прелести уже не осталось ни сил, ни времени. Однако я решила дойти до Невского и направилась вдоль канала, ни на что особенно не надеясь, но внимательно оглядывая подворотни. От воды тянуло прохладой и свежей рыбой. Временами канал с лодками был очень живописен, но это не тот канал, который я любила. Еще не построили дома с безумной лепниной, с эркерами – уютными гранеными фонариками, с многочисленными башенками, похожими на шлемы, тюбетейки, ротонды, пагоды, еловые шишки, шахматные фигурки, с куполками и шпилями. Здесь еще не знали прихотливой вычурности модерна и всякого рода затейливой эклектики. И вдруг меня поразила мысль, что моих любимых художников тоже нет, и любимые картины ими еще не написаны. Импрессионистов нет, никто даже не подозревает, что возможна такая живопись! Уж не знаю, родился Левитан или он только в проекте? Какое-то глухое время. Все еще впереди. Почему я не попала в Петербург Серебряного века?
Сразу я и Невский не узнала бы, если б не мостик с грифонами и колоннада Казанского собора. Обогнув ее, попала на площадь, огромную и пустынную, без привычных газонов, фонтана и кустов сирени, лишь два одиноких чугунных истукана торчали на ней – Кутузов и Барклай. И сам Невский казался шире, наверное, потому, что дома ниже и нет засилья машин и людей. Однако нет и грациозной махины Дома книги – здания общества Зингер со стеклянной башней, увенчанной сферой, нет Спаса-на-крови с разноцветными куполами – луковицами, турецкими чалмами, булавами…
На Невском оживленно и нарядно. Тротуары от мостовой отделены чугунными столбиками, над витринами маркизы, дома залеплены вывесками, причем многие на французском и не знаю, на каком еще языке. Ездят здесь и телеги, и простонародье болтается, но все не так, как в нашей захолустной Коломне, не те экипажи, не те всадники, не тот типаж. Сюртуки и мундиры, цилиндры и кивера, султаны черные и белые, эполеты и сабли! Особенно военные хороши, и более всех – верховые. Понимаю, почему раньше так любили военных. Одеты – ни морщинки, а какая выправка! Да они все красавцы, молодцы, удальцы! Проехала карета с гербом, запряженная четверкой лошадей, пара за парой, на передней – форейтор, на запятках – лакеи в желтых ливреях, обшитых серебряным галуном. Очень театрально!
Как ни странно, лошадный транспорт весьма опасен. Несется сломя голову какая-нибудь колымажка или поворачивает неожиданно, когда совсем не ждешь. Светофоров нет, одни низкорослые фонари. Интересно, увижу ли, как они горят, увижу ли, как светят граненые фонарики на каретах? Внутренний голос мне говорит: это сомнительно. Когда закончатся белые ночи и станут зажигать фонари, я буду уже дома…
Ловлю на себе мужские взгляды. Я к этому привыкла, но, кажется, здесь меня дарят ими щедрее. Или только кажется… Я неважнецки одета. А здесь формула – «во всех ты, душенька, нарядах хороша» – не работает. Может, меня принимают за кокотку?
Хотела взглянуть на Аничков мост, но не нашла в себе сил. Я еще не окончательно оправилась от болезни, быстро устаю, иногда испытываю легкое головокружение. Задумавшись, перестала слышать шум и гам, громыханье экипажей, крики извозчиков: «Эй, берегись!» Зажмурилась и загадала: досчитаю до двадцати, нет, до тридцати и, когда открою глаза, все будет на своих привычных местах – зингеровский дом, Спас-на-крови, вход в метро, потоки машин и людей. И я пойду домой.
– Да что с тобой, боже милостивый! Идем, я тебя отведу… – услышала я неприятный ватный голос, и кто-то схватил меня чуть ниже локтя.
Я открыла глаза и увидела страшенную старуху с разверстой пастью, рванулась и припустила по набережной. Интересно, куда она меня собиралась отвести? Может быть, это и был мой шанс? Однако через какое-то время я уже смеялась над своим испугом. Никакая старуха не страшная, просто у нее не было зубов и, вероятно, она решила, что мне плохо и я упаду прямо на мостовую. Был бы это мой шанс – я бы не убежала. А вот теперь, между прочим, я следовала тем самым маршрутом, который проделала в день рождения города, когда гналась за фантомом. Разумеется, я не помнила, где мчалась, куда сворачивала. Останавливаясь и отдыхая, я еле дотащилась до Коломны, и иногда мне казалось, что я вижу Петербург моих снов, тех самых, «географических», и блуждания мои, потерянность, ветер в голове и свобода – оттуда. А еще я подумала, что возможно где-то здесь ходит тот, кого я искала всю жизнь, кого узнаю с первого взгляда. Стала оглядываться вокруг, а потом смеяться на себя самое. Чего я ищу?.. Куда иду?..
Явилась в свой временный коломенский дом. Впрочем, любой дом для нас временный. Зинаида встретила меня на лестнице, в большой претензии. Куда я ходила, почему без нее, почему не сказалась? Я Наталью предупредила, и не надо мне делать выговор, я свободный человек. Оправдывается: беспокоилась, места не находила и… боялась, что не вернусь. Я впервые назвала ее Зиночкой. И тут мы обе растрогались. Сказала ей, что была на Невском, в польский костел заходила в надежде освежить память. О костеле наврала. Чтобы скрыть свое неверие в бога, я говорила Зинаиде, будто не вспомню, какой я веры, может, и католичка, крещусь слева направо. Мне будет проще, если я окажусь в лоне какой-нибудь другой церкви и не буду под надзором православной. Без лона здесь нельзя, этого не поймут.
17
Письмо от Дмитрия начиналось словами: «Любезная Муза!» Себя он также просил именовать без церемоний – Дмитрием. Рассказ о течении Времени, испытанном мною на голубином чердаке, не только не показался ему глупым, но встретил живой интерес. Нечто подобное происходило и с ним, когда он в детстве болел и лежал с высокой температурой. Также он писал, что ничуть не считает нескромным желание знать о нем подробнее, и более того – желание это взаимное. Он не молод, ему сорок лет, вдовец, бездетный. Как он уже сообщал, вся его сознательная жизнь прошла за границей, учился он в университетах Берлина и Вюрцбурга, где изучал зоологию и анатомию. Дмитрий – орнитолог.
«Я занимаюсь орнитологической географией, то есть законами распределения птиц по поверхности земного шара, – писал он. – Совершая путешествия по Германии и Франции, я вел наблюдения и делал описания ландшафтов, изучал распространение и условия обитания птиц в определенных местностях, устанавливал пролетные пути, а также историю местной фауны. Я давно мечтал приехать в Петербург, а ускорила приезд смерть моего однокашника по университету, собрата по научным интересам, который жил в Петербурге. Он оставил после себя многочисленные записи наблюдений и сборы фауны (около тысячи экземпляров птиц), совершая экскурсии от села к селу, от города к городу по северным губерниям. Одним словом, приехал я, чтобы помочь обработать коллекцию товарища, и нашел здесь людей, знакомых мне по переписке или рассказам, и даже таких, имени которых не слыхал, оказавшихся близкими мне по интересам. Один из них – выдающийся зоолог, автор множества научных трудов, директор, а по сути дела и основатель Зоологического музея в Академии наук, Федор Федорович Брандт. Его заинтересовала и даже вдохновила моя идея по созданию орнитогеографического атласа Европы. Для одного человека подобные труды неимоверны. С помощью Федора Федоровича я нашел увлеченных соратников для совместной работы, так что мы даже решили расширить атлас, включив в него Азию.
Кажется, я увлекся совершенно неподходящими и скучными для Вас материями, которые у дам должны вызывать одну зевоту. Подумал было, как бы изложить все это проще и красочнее, только боюсь, успеха не достигну и не закончу до ночи. Прошу покорно простить меня… С неизменным почтением…»
Зинаиде письмо скучным не показалось, но она испугалась, что ученому человеку будет не интересно вести с нами переписку. А еще она не могла взять в толк, что такое орнитогеография и что за атлас хочет составить Дмитрий. Пришлось объяснить на пальцах, что Дмитрий – натуралист, ученый-путешественник.
– В разных краях живут разные птицы. Вот Дмитрий и намерен установить, какие птицы где проживают и куда летают.
– А зачем это устанавливать? Надо? – озабоченно спросила Зинаида и посмотрела на меня пытливым взглядом.
Ох уж мне эти долгие взгляды и печальные глаза!
* * *
Зинаида говорит:
– Как странно, вы так много знаете, так складно говорите, а в простых вещах не разбираетесь, кто такая, не помните.
– Надеюсь, вы не подозреваете, что я валяю дурака и для своего удовольствия сижу в вашей Коломне?
– Нет, конечно, – заверила она даже с некоторой горячностью, а потом спросила: – У вас бывают минуты, когда вы ропщите на бога?
Я отрицательно покачала головой. А она пригорюнилась, по-птичьи склонив голову к плечу. Похоже, она на бога ропщет.
Отец Зинаиды был старше матери чуть не на тридцать лет, а умер, когда Зинаиде не исполнилось года. Не в сражении погиб бравый генерал Илья Артемьевич Бакулаев, не от ран скончался, а от холеры. Никаких капиталов после себя он не оставил, пенсию вдове назначили маленькую, так что вскоре ей пришлось продать именьице в пензенской губернии. Отца Зинаида, естественно, не помнила. В пензенском имении, где он родился, никогда не бывала. Но в памяти запечатлелся рассказ о бакулаевском роднике. После того, как его живая вода исцелила какого-то слепца, родник почитали святым источником.
Дом в Коломне построил отец, при нем были посажены яблони, малина, крыжовник. Он собирался выкопать в саду пруд и населить его карпами, но не успел начать работы. Участок при доме когда-то был гораздо больше, часть его продали после смерти отца.
Зинаида прожила в Коломне всю свою жизнь. Были какие-то учителя, читала хороших писателей: Пушкина, Гоголя, Вальтера Скотта. В доме есть книги и толстые журналы. Хвалила Зинаида «Поленьку Сакс» Дружинина и «Страдания юного Вертера» Гете. Она превосходно шьет, вышивает шелком, шерстью и бисером. Никуда дальше Троице-Сергиевой пустыни, что рядом со Стрельной, никогда не выезжала. В театры не ходила. С удовольствием вспоминает гулянья на масленицу на Исаакиевской площади и в Александровском саду, где ставили балаганы. Была у нее подруга, лет десять назад она вышла замуж за военного и уехала с мужем туда, где стоял его полк. Поначалу переписывались, потом переписка сошла на нет. Как я понимаю, вся жизнь Зинаиды была обусловлена ее уродством, полноценной она себя чувствовала только в стенах родного дома, при матери, которая умерла три года назад. Зинаида до сих пор ходит в черном, но, возможно, это траур по ее собственной стародевической жизни? Я бы не удивилась, если б она нашла отдушину в религии, но Зинаида религиозна в меру, никакой истовости. О мечтах и фантазиях мне не удалось ничего из нее выудить, кроме желания найти тот пензенский бакулаевский родник. Зачем? Во-первых, несбыточно, а во-вторых, она ведь не дура, чтобы надеяться, будто живая бакулаевская вода рассосет ее горб?
Затруднительно было описать такую жизнь, чтобы выглядела она хоть сколько-нибудь любопытной для других, а тем более для ученого-путешественника. И тогда мы решили: происхождение, родителей и их историю оставили, как есть, остальное подлежало украшению безобидными выдумками. Долго уламывала Зинаиду, чтобы без обиняков назвать свой возраст, а себя – вдовой полковника, потому что зрелому человеку интереснее переписываться не с зеленой девицей, а с женщиной, у которой за плечами хоть какой-то жизненный опыт. Так и не уломала. Зато перестала стесняться в привлечении деталей своей биографии.
«Моя матушка была хорошей художницей и хотела серьезно учить меня живописи, но так уж сложилось, что я сама прервала учение. Давно уже я не рисую, но при виде чего-то красивого у меня бывает пронзительное желание рисовать. Почему я не отдаюсь этому призыву? Лень это или неуверенность в себе? Может быть, не поздно начать все заново? Посылаю Вам миниатюрку одной из самых, на мой взгляд, оригинальных птиц. С ней связаны мои единственные орнитологические наблюдения, любительские, конечно же, далекие от научных.
Этой весной я поправлялась после тяжелой болезни и наблюдала в окно, как в развилке черемухового дерева вороны строят гнездо. Они ломали сухие ветви с окружающих деревьев, носили то ли солому, то ли паклю, сновали туда-сюда, примеривались, как сидится в гнезде, пока однажды ворона не села на гнездо окончательно. С утра день был серенький, но теплый, а после полудня ветер усилился, и погода изменилась. До темноты я следила, как мотало ветви деревьев, как содрогалось воронье гнездо, как мокрый хлесткий снег несло, словно колышущийся занавес. А она лежала, не шелохнувшись. И угораздило же ее садиться на гнездо в такой день! Ненастье продолжалось неделю, а ворона упорно сидела на гнезде, низко, словно вжав голову в плечи. Я восхищалась ее стойкостью и преданностью делу жизни. И мне легче было бороться с болезнью рядом с такой соседкой.
А еще я заметила, что ворону подменяет супруг. Она улетает кормиться, а он усаживается на гнездо. В конце апреля появились на свет воронята. Теперь я уже была почти здорова, гуляла, но любила смотреть, как супруги выкармливают детенышей. Из окна моего второго этажа жизнь семейства была видна, как на ладони. А потом случился сильный ураган, который расколол старую черемуху пополам, и гнездо оказалось на земле, погребенное под ветвями. Я оплакивала воронят, а когда дворник стал разгребать завал, спустилась взглянуть на гнездо. Оно поразило меня своими огромными размерами и мастерством постройки: с внешней стороны это было переплетение грубых веток, в которые была вмонтирована толстая проволока, какую и человеку трудно согнуть, а внутри – полушарие из материала, очень похожего на войлок. Среди наружных веток я нашла – в это трудно поверить – вилку! Из эстетических соображений ворона принесла ее, где-то украв, или для укрепления гнезда? Но что больше всего меня порадовало – воронят в гнезде не было! Никаких следов! И я вспомнила, что уже за день до урагана не видела ворон на черемухе. Могла ли семья ворон предчувствовать беду и унести детенышей в безопасное место?»
– Как живо вы все рассказали, – похвалила Зинаида. – Вы все это придумали, глядя в окно? Черемуху и вправду буря поломала этой весной.
Я видела, что черемуха у дома Колтуновых сломана, но моя история была связана с черемухой, которая еще не выросла на Петроградской стороне возле моего не построенного дома. Потренировавшись, я нарисовала перышком ворону.
Еще тот день мне запомнился тяжелой сценой, свидетелем которой я стала. Поздно вечером в комнате Зинаиды раздался душераздирающий вопль. Я бросилась туда, но Наталья меня опередила.
Первое, что мне пришло в голову, когда я увидела, как на кровати бьется бедное уродливое тельце: приступ эпилепсии. Но это оказалась вульгарная истерика, и я думала, что в таких случаях нужно по щекам отхлестать или холодной воды в лицо плеснуть. Но Наталья поступила иначе. Она сграбастала Зинаиду в объятия и стала укачивать, как ребенка. Рыданья начали стихать, сквозь икоту Зинаида прерывисто, капризно выговаривала: «Вы меня в гроб хотите загнать!» «Чтобы духу его в доме не было!» «Я найду на него отраву!»
Потом уже, когда Зинаида спала, Наталья рассказала, что это из-за кота. То ли он в комнату залез, где Белыш летал, то ли по коридору шел. Кот – Серафимин, он спит у нее в постели. В дом ему вход запрещен, но Серафима вылавливает кота вечером и запирает в своей комнате. Должно быть, не уследила, и он выбрался.
– Я его видела. Черно – белый? Все правильно, у настоящей ведьмы должен быть кот. И как же Зинаида будет с ней разбираться?
– А никак. Ничего не скажет. Но назавтра после такого она как больная делается.
– Она котов ненавидит?
– Это из-за Белыша. У нас раньше жили кот и кошка, еще при генерале-покойнике были заведены. Звали Кинжал и Шашка. Долго жили, особенно Шашка. А потом собачка была – Финетка.
– Странно, что ни Серафима, ни Анелька не прибежали на крики.
– От греха хоронятся.
