Елена Щелканова
Две Луны и Земля
Часть 2
1 сентября
– Я не пойду в школу, – объявила я.
– Куда ж ты денешься? – поинтересовалась бабушка.
– Я спрячусь под стол и буду там сидеть, – сказала я и полезла под стол.
– Сиди, сиди. Все равно за тобой придут и заберут в школу, если ты по-хорошему не хочешь, как все, – пригрозила бабушка, – в смирительной рубашке поведут.
И бабушка демонстративно пошла к телефону.
«Ну все, Софе звонит», – у меня внутри все похолодело.
– Ладно, ладно, я пойду в школу, – заплакала я.
– Вот и молодец, – сказала бабушка и положила трубку. – Без бумажки ты – какашка, а с бумажкой – человек.
Меня решили отдать в самую близкую к дому школу, восьмилетку. Школа откровенно была так себе. Но все дети из нашего дома, естественно, пошли в нее, и я – тоже.
Перед школой меня повели в фотоателье и сделали фотографии на фоне глобуса, букваря и большой пятерки, ростом с меня. Меня нарядили в новую школьную форму и дали в руки новый портфель. Рот без зубов я старательно держала на замке, даже когда фотограф настойчиво требовал, чтобы я улыбнулась. Мое каре в день фотографирования не сделало исключения и стояло в разные стороны.
Правая часть – наружу, левая – внутрь.
«Хорошо хоть, что на фотографировании Лена не описалась, как в прошлом году, – пошутил папа. – Растет!»
Я считала дни до первого сентября с начала лета с нескрываемым ужасом. Мое сердце падало куда-то на дно организма, каждый раз, когда я представляла себе этот день.
На 1 сентября меня вела бабушка.
Она вместе со всеми родителями вошла в класс и сама посадила меня на первую парту в среднем ряду, по соседству с крупной девочкой с длинной косой, Верой Афанасьевой. Я еще никогда не видела сразу так много детей и не оставалась одна без родителей, особенно без бабушки. С учетом того, что мне надо было не зареветь, не описаться и ничем не выдать свое безумие, которое могло проявиться в чем угодно, я испытывала напряжение буквально на грани человеческих возможностей и даже выше.
На парте передо мной лежал букет полуживых астр. Их купили еще в Сосновом, так как цены там были не сравнимы с городскими, и они пережили трехчасовой переезд, и в городе неделю простояли в вазе. Поэтому, выглядели они, как цветы, которые повидали многое. Я еще накануне отказалась идти с таким веником, но бабушка оборвала все старые листья и лепестки, и букет стал выглядеть немного худее, но все же бодрее. Однако на следующий день, то есть 1 сентября, его вид резко ухудшился, но было уже поздно, и пришлось идти как есть. Дети шли с огромными букетами гладиолусов, у всех девочек на длинных косах красовались пышные белые банты, и только я со своим каре в разные стороны и букетом потрепанных астр чувствовала себя чужой на празднике знаний. Однако, мне было не до рефлексии. Все силы я сосредоточила на том, чтобы сидеть как все.
Учительница мне понравилась, ее звали Тамара Андреевна – спокойная улыбчивая женщина лет тридцати. Мы оказались экспериментальным классом, в 86 году решили брать детей в школу с шести лет, наш класс назывался не первый, а нулевой, и носил гордую буквы «Ш» – шестилетки. Поэтому, у нас кроме учительницы была еще воспитательница, Юлия Сергеевна, настоящий ангел, что внешне, что по-характеру. Эти красивые, добрые женщины растопили мое измученное сердце.
В наш класс набрали восемнадцать детей. В основном они жили или в моем доме, или в соседних трех хрущевках, которые стояли квадратом вокруг школьного футбольного стадиона.
Удивительно, но я сразу подружилась с детьми, и с мальчиками, и с девочками. Они оказались не такими опасными, как я представляла.
После первого школьного дня меня встречала бабушка.
Мы пришли домой, бабушка разогрела суп. Все было по-старому, но в прихожей стоял портфель, а на спинке стула висела форма.
Завтра я не смогу завтракать до обеда и играть в пуговицы, и мы с бабушкой не пойдем стоять в очередях за продуктами.
От этого становилось тревожно, но почему-то радостно. Появилось, какое-то странное предвкушение, как будто меня что-то ждёт, может быть даже что-то хорошее.
Бабушка никому в школе не рассказала про мою тайну, что я ненормальная и ребенок-инвалид. Но пригрозила, что если я буду себя плохо вести, Софе все-таки придется позвонить в школу, чтобы все узнали обо мне правду. Получается, если я буду держаться, я смогу все начать с чистого листа и стать нормальной.
Я сама испугалась этих мыслей и открывшихся перспектив, заснула и проспала до ужина. Вечером бабушка больными руками выгладила мне форму и собрала по расписанию портфель.
Новая жизнь для нас с бабушкой определенно уже наступила.
Отдушина
Моей первой настоящей подругой стала Оля Незабудкина. Это была веселая пухленькая светловолосая девочка. Оля очень любила поесть и посмеяться, а еще обожала сериалы и фильмы, как и я. Оля красиво рисовала и шила. Мы сразу стали не разлей вода. С Олей я познала радости общения по телефону, часа по три подряд, под крики бабушки: «Сколько это может продолжаться?! Бросай трубку немедленно, еж твою мать! Иди учи уроки».
Оля по доброте дарила мне все, что у нее было. Карандаши, фломастеры, конфеты, одежду для кукол. Когда появились иностранные соки в коробочках под завораживающим названием Tampico, она стала дарить мне и их. Оле всегда давали с собой мелкие деньги. Она тратила их в ларьке около Универсама, сама покупала нам раскраски, журналы для девочек и даже наклейки. Я складывала эти сокровища в ящик письменного стола и любовалась, использовать такую красоту казалось кощунством.
Олина семья состояла из мамы и бабушки. В первые дни учебы у Оли был еще и папа, но, когда наша воспитательница Юлия Сергеевна на родительском собрании попросила пап помочь ей повесить занавески, чтобы днем мы могли спать в школе, Олин папа как-то слишком быстро откликнулся: «В любое время, в любой день!». Моя бабушка сразу после собрания отметила, что папа Оли втюрился в Юлию Сергеевну. Как в воду глядела. К следующему собранию у Оли уже не было папы.
Мама Оли через какое-то время пошла работать бухгалтером. Она прекрасно зарабатывала, почти сразу купила машину, и пошли сникерсы, соки, кроссовки и карманные деньги для Оли. До того, как мама Оли устроилась бухгалтером, семье пришлось не легко, бабушка даже отважилась продавать у метро одежду Оли и всякую мелочь, статуэтки, посуду и бусы. Ее часто гоняли менты, как и всех остальных бабушек.
Оля, оставшись без присмотра родителей, быстро стала самостоятельной. Она научила меня гулять без взрослых и скрывать это. С Олей мне казалось, что я такая же смелая как она. А без Оли я и до школы боялась дойти одна.
Оля стала моей отдушиной в жестоком, чужом и опасном мире, такой как бабушкины подруги для бабушки.
Твердое и мягкое
Бабушка всегда придерживалась незыблемого правила, ничему не радоваться раньше времени. Это правило ее еще никогда не подводило. Согласно этой жизненной концепции бабушка просто отметила тот факт, что я больше не боюсь мальчиков, но праздновать взятие мною нового рубежа не спешила. Ясно было, что следом пойдут другие неприятности, может почище старых.
Само собой, бабушка как в воду глядела.
Уже 2 сентября на физре Дима Рысаков с разбега повалил меня на маты и лег сверху.
– Димочка, зачем ты ложишься на Лену? – спросила Тамара Андреевна, – ты видишь, ей это не нравится.
– Мой папа так всегда ложится на маму, – объяснил Дима.
Тамара Андреевна не растерялась:
– Значит, Дима, – сказала она, – твоей маме это нравится, а Лене – нет.
– Я больше не буду, – пообещал Дима, но все равно не смог с собой совладать и продолжил валить меня и ложиться сверху при любой возможности.
Антон Петров подарил мне синюю точилку для карандашей в форме телевизора. Бабушка часто мне говорила: «Лена, когда у ебыря хер твердый, сердце у него мягкое, а когда хер мягкий, сердце – твердое, как камень». Я смутно чувствовала, что эта поговорка имеет отношение к мальчикам и их проявлениям симпатии, но никак не могла сопоставить, как она соотносится конкретно с подарком Петрова. Поэтому, немного подумав, я все-таки взяла точилку.
После этой точилки, Петров с Рысаковым начали драться на каждой перемене и после школы, как дикие звери.
Я всегда прогуливалась рядом с их дракой, как бы невзначай.
– Видела, как я его? – гордо спрашивал меня Петров или Рысаков, в зависимости от того, кто одержал верх на этот раз он.
– Нет. А что вы дрались? – отвечала я безразлично и добавляла, – я и не смотрела.
Бабушка пересказывала эти диалоги маме:
– Вот, ведь скорпионская порода! Ты такой не была, Жанна!
Мама виляла хвостиком и влюбленными глазами смотрела на бабушку. Похоже на похвалу. И поддакивала:
– Скорпионская, да. А я между двух огней, два скорпиона, Лена и Сеня.
– Корова, ты, а не между двух огней, – говорила бабушка маме, (в целях воспитания, чтоб не зазнавалась).
Петров был аллергиком, но ему повезло меньше, чем мне. Мои родители нашли аллергены и исключили их из питания, а родители Антона оказались не так прозорливы и не смогли распознать, на что у ребенка аллергия. Кожа Антона представляла собой одну сплошную корку с расчесами. Именно из-за этого зуда, а не только от любви ко мне, Петров лупил всех детей без разбора.
Однажды на родительском собрании чей-то разгневанный родитель поднял этот вопрос, и все подхватили.
– Ваш сын каждый день бьет всех детей!
– Он избил моего!
– И моего!
– Сколько можно?
– У него просто чешутся руки, – вежливо объяснила мама Антона.
Родители зашлись в приступе ярости.
– Чешутся руки? Вы в своем уме? О моего сына? Я вам почешу!
– Антон – аллергик, у него чешутся руки из-за аллергии, вот он и кидается на детей, простите, пожалуйста, – извинялась мама Антона. – Мы и сами страдаем. Ничего не помогает.
Класс немного сбавил обороты.
– Ну, а что, раз аллергик, то можно?
– А если мы начнём искать диагнозы?
Но в итоге все смирились и просто привыкли.
«Я вижу три шестёрки в огне», – шёпотом признался мне Максим Шумилов.
Он без всякого приглашения вдруг пришел к нам домой со своей бабушкой. «Каждый день меня просит, веди к Лене, веди к Лене. Вот я и привела», – бабушка Максима виновато пожала плечами.
Она растила Максима одна, потому что родители уехали по работе на Кубу.
Приход Максима меня удивил, в школе он ко мне даже не подходил.
И странно, что Макс рассказал мне о своей тайне.
– Что за шестёрки? – спросила я тоже шёпотом.
Хотя уже чувствовала, что ничего хорошего.
– Это число сатаны, – серьёзно сказал Максим, – я вижу во сне ад и дьявола.
Наконец-то что-то интересное.
А мне Максим раньше казался скучным. Мне захотелось рассказать, что я вижу во сне чудовищ, они днем живут в зеркале, а ночью выходят, конец света, войну, оторванные руки и ноги, землю, которая летит в лицо и гигантскую волну, сметающую города, но я промолчала.
– Моя бабушка в деревне была колдуньей, – сказал Максим, – поэтому, я вижу все это. И я это рисую.
– Рисует, рисует везде, где угодно, – жаловалась в это время бабушка Максима на кухне моей бабушке. – Только и успеваю, мыть за ним стены, столы и двери.
– Почему вы не отдадите его в художественную школу? – возмущалась моя бабушка.
– Ох, – вздыхала бабушка Максима, – а кто водить будет? Он и так еле учится. Куда еще в художественную? И что потом? Художником быть?
– Да, – качала головой моя бабушка, – только художников нам и не хватает. Есть у нас тут одни, на девятом этаже.
И они вместе смеялись над бестолковыми художниками Свечкиными, а мы с Максимом, притаившись, слушали.
Но вообще-то, если заглянуть глубоко в сердце, то, что у мужчин всегда разное, твердое или мягкое, по непонятным мне пока причинам, а у женщин, видимо, всегда одинаковое, нравился мне совсем другой мальчик. Его звали Женя Рыбкин, и я целую неделю сидела с ним за одной партой.
Он не видел шестерок в огне, никого не бил, не расчесывал себе руки до крови и не валил меня на маты на физкультуре. У него была очень красивая улыбка и ямочки на щеках.
И мне, наверное, хотелось бы дружить именно с ним. Но я почему-то продолжала каждую перемену наблюдать за драками Петрова и Рысакова и иногда сама принимала в них участие.
И пока я размышляла над этим вопросом, что же мне мешает все разом изменить и начать дружить с хорошим мальчиком, который мне нравится, Женю перевели из нашего класса, и больше я его никогда не видела.
Полезное и бесполезное
Бабушка была человеком сугубо практичным и всегда делила все в жизни на две категории: полезное и бесполезное. По этой классификации мы с родителями, естественно, попадали в категорию бесполезных.
Детей в классе в первый же день бабушка тоже придирчиво осмотрела на предмет полезности.
Полезность ребенка выражалась в основном в потенциальной полезности его родителей, однако против хороших приличных детей бабушка тоже ничего не имела. Польза в дружбе внучки с такими детьми казалась бабушке очевидной.
К сожалению, в нашем классе, что на первый взгляд, что на более пристальный, полезных детей и полезных родителей оказалось очень мало.
Вначале бабушкино внимание привлекла Вера Афанасьева, высокая девочка, с длинной светлой косой, похожая на Аленушку из сказки. С ней бабушка усадила меня за парту 1 сентября. От Веры сильно пахло курами. Это запах заинтересовал бабушку. Оказалось, что Вера пахла курами не случайно. Родители Веры с началом Перестройки завели дома козу и кур. Козу поселили на балконе, а кур – на пятиметровой хрущевской кухне, им отгородили сеткой настоящий загон. Куры за сеткой кудахтали, клевались и гадили. Когда мы сидели за кухонным столом, они пролетали прямо рядом с нами, чем приводили меня в неописуемый восторг. Выйдя от Веры, мы с бабушкой еще полдня пахли курами.
Наш поход оказался достаточно бесполезным, с точки зрения бабушки, потому что, Верины родители сказали, что не смогут продавать нам яйца кур и козье молоко, им еле хватало на себя. После этого бабушкин интерес к Вере и ее семье сразу пропал. Мне же, напротив, понравилось играть с Верой, я еще не научилась как бабушка безошибочно определять, кто полезен, а кто – нет. Вера всегда играла в то, что она златогривый жеребёнок. Она ржала, била копытами и трясла гривой. Этот жеребенок не имел ничего общего с другими, настоящими жеребятами и лошадьми, которых я знала по Сосновому. От жеребенка Веры можно было не ожидать ничего плохого. Я это ценила.
Дедушка Петрова рано овдовел. Он был единственным свободным мужчиной среди встречавших нас из школы бабушек. Все бабушки были по большей части вдовами или давно разведенными, дедушек на всех не хватало. Поэтому, моя бабушка, отметив полезность и интересность одинокого дедушки Петрова, сразу взяла его в такой оборот, что на других бабушек из нашего класса он даже не смотрел.
Когда он забирал Антона из школы, мы всегда шли гулять вместе.
Впереди шествовали моя бабушка и дедушка Антона, сзади – мы.
Мне Антон не то чтобы сильно нравился, даже с учетом подаренной точилки, Димка Рысаков казался мне симпатичнее и внешне, и вообще, но в такие дни, когда бабушка шла впереди с дедушкой Антона мне было как-то очень хорошо.
Мы шли сзади и хулиганили, например, незаметно кидали снег им в спину, или отставали и прятались за кустами. Бабушкина спина, маячившая впереди выглядела такой огромной, и все казалось очень устойчивым и безопасным. Бабушка при дедушке Петрова многое спускала мне с рук и только заливисто смеялась, когда ей в спину летел очередной снежок. В другой ситуации это не возможно было представить.
Я любила такие дни, особенно когда шел сильный снег. Тогда казалось, что в мире больше ничего нет, только мы, снег, и бабушка – впереди, со звездной россыпью снежинок на темно-синем пальто.
На морозе аллергия Петрова отступала, руки у него не чесались, и он становился обыкновенным мальчиком, который не кидается на каждого, кто резко пошевелится. Видимо, поэтому, ему такие дни тоже нравились.
К концу первого класса после многочисленных совместных прогулок, бабушка подвела итог и пришла к выводу, что вреда от моих драк с Петровым намного больше, чем мнимой пользы от дружбы с дедушкой-вдовцом. В результате этого разочарования, бабушка прекратила наши совместные выходы, к тому же я запретила ей встречать меня со школы.
Люда Малютова из моего дома сразу показалась бабушке полезной, но исключительно в качестве назидания. В ее семье было восемь детей, и все от разных неизвестных отцов. Самая старшая восемнадцатилетняя сестра по семейной традиции тоже имела годовалого ребенка, естественно, без отца. Жили они все вместе, спали прямо на полу, на одеялах, и мебели в их квартире почти не было. Мне в гостях у Люды не понравилось, а бабушке – наоборот, она потом еще долго вспоминала, чтоб бывает, если идти на поводу у каждого ебыря, и била себя руками по бокам.
Но, на моей дружбе с Людой она, тем не менее, не настаивала.
Марина Белкина показалась бабушке полезна по нескольким причинам.
Во-первых, Маринина семья жила, как и наша, с бабушкой с папиной стороны, Марией Ефимовной, врачом на пенсии и крайне интеллигентной женщиной. А к врачам и интеллигенции бабушка испытывала давнюю слабость. И всегда водила дружбу со всеми врачами, которые встречались на ее пути.
Во-вторых, другая бабушка с маминой стороны по фамилии Лютая могла послужить хорошим назиданием, которое звучало следующим образом: «Тебе бы такую бабушку! Я бы на тебя посмотрела!» Бабушка действительно оказалась абсолютно лютой, Маринка, завидев ее в дверях класса, могла спрятаться под парту.
Еще рассказывали, что эта бабушка разрешила выходить замуж только старшей дочке – Марининой маме, а младшую приберегла для себя. Таким образом, младшая Надя осталась старой девой. Этот статус ей присвоили года в двадцать три, но он сохранился навсегда. Нас с Мариной пугали участью этой тёти Нади. Особенно страх нагнали на Маринку. Она с детства усвоила, что мужа надо застолбить себе с первого класса, а то потом будет поздно.
Эта история бабушке тоже очень нравилась. Она считала ее крайне поучительной. Дружбу с Маринкой Белкиной бабушка ввиду всех этих причин, в целом, одобряла, и мы дружили всю школу.
Вся компромиссная польза, которую бабушка с огромным трудом выудила из моих одноклассников и их родителей не шла ни в какое сравнение с настоящей пользой, обнаруженной совершенно случайно. Вдруг выяснилось, что родители Кати Петренко имели доступ к дефицитной одежде. Бабушка быстро пошла на контакт, так ей продали под завесой крайней секретности ГДРовские сапоги для меня, но с уговором, что когда я вырасту из них, мы отдадим их Кате бесплатно. Бабушка пошла на эти кабальные условия без единого слова. Бабушка хотела бы, чтобы я дружила с Катей, надеясь, и в дальнейшем получать дефицитные товары из ГДР, но жизнь распорядилась иначе.
Как на зло, Катя, единственная из всего класса мне страшно не понравилась. Она была на год младше нас всех и всегда ходила в школу страшно грязной. К грязи я относилась спокойно, но когда меня посадили с ней за одну парту, она перемазала всю свою половину соплями и незаметно перешла на мою сторону. Я завыла как сирена и потребовала пересадить меня обратно. После этого случая родители Кати отказали бабушке в дальнейших продажах заграничных товаров.
Бабушка смирилась, она привыкла, что дети несут одни разочарования. Однако уговор оставался уговором, родители Кати настойчиво спрашивали бабушку, не стали ли мне малы сапоги. Как же смеялась бабушка и мои родители, когда за ближайшее время Катя перегнала меня на голову, и вопрос с сапогами, вместе с потерявшим силу уговором, снялся сам собой.
Вот так и вышло в итоге, что в нашем классе, даже если и была какая-то польза, извлечь и воспользоваться ею мы не смогли.
К тому же бабушка заметила намного более тревожный момент. В детях я искала что угодно, но только не полезность. А как жить с таким подходом? Бабушка качала головой и хлопала себя по бокам.
Тоска
Потянулись чередой школьные дни. Перетекая из одного в другой и сливаясь в недели и месяцы.
Учиться оказалось не так трудно, как я представляла. Цифры мне давались неплохо, с буквами обнаружились некоторые проблемы. Я совершенно не могла держать в руках ручку, она меня не слушалась. Я шла на хитрость, писала печатными и пририсовывала к ним кружочки и хвостики. Мои уловки раскрывали, подчеркивали странные сооружения красной ручкой.
Но потом и это прошло. Я покорила буквы.
Давал себя знать сколиоз и весь мой врожденный позвоночный набор болезней. Я не могла ровно сидеть на неудобном твердом стуле, страшно болели спина и ноги, я вертелась, приподнималась, смотрела на часы. Боль не давала сосредоточиться, от нее было не скрыться.
Еще я иногда писалась. Ночью у меня это случалось регулярно. Мне просто снилось, что я уже проснулась и иду на горшок. Это у нас называлось: «Пришел Михайло Потапыч». Так вот Михайло Потапыч добрался и до школы. Наша школа не могла похвастаться комфортным туалетом. Кабинки не имели дверей, да и влезать на унитаз я не умела. Тем более, что наши три унитаза находились в таком состоянии, что уборщица к ним даже не подходила. Когда кто-то из девочек решался идти в туалет, следом бежали все мальчики и пытались не дать закрыть дверь. Пять-шесть других девочек эту дверь стерегли изнутри и снаружи. Часто мальчики все же прорывали оборону. Я принимала решение терпеть, и это часто заканчивалось приходом Михайло Потапыча. В нашем классе писалась не только я, а еще Белов Артем. Я как-то умудрялась скрыть эту проблему, став к этому возрасту великим специалистом по конспирации, да и все-таки сказывалось то, что к первому классу я была уже абсолютным вегетарианцем. У вегетарианцев, если кто не в курсе, приход Михайло Потапыча не сопровождается характерным запахом.
Бабушка сокрушалась: «Опять с мокрыми штанами, бедный ребенок!» И все норовила мне добавить всюду мёд, который я ненавидела, чтоб справиться с недугом. Мой Михайло Потапыч воспринимал мед как угощение, и приходил снова и снова, а в пятом классе вдруг ушел насовсем без всяких предпосылок.
Бывало на уроке, в середине дня, на меня накатывало отчаяние и тоска. Я смотрела в окно на мутное бесцветное небо, на бесконечное осенне-зимне-весеннее безвременье посреди которого затерялась моя школа, вспоминала, что все мы умрем, а я трачу, может, последние минуты жизни на буквы, которые не пишутся, ерзала, чтоб унять боль в спине и, наконец, начинала плакать.
– Лена, что с тобой? – спрашивала учительница.
– Мне скучно, – говорила я и выбегала из класса.
В рекреации я вставала у окна и продолжала плакать, дыша в стекло. На стекле появлялся островок из тумана. Кончался урок, выбегали дети, жалели меня, может многие из них тоже чувствовали тоску и одиночество, но держались, я чувствовала, как меня гладили по голове, говорили что-то доброе. И мне становилось легче. Отступало. Дни тянулись дальше.