Елена Ядренцева
Фуга
V
И раз-два-три-четыре-десять-двадцать. Ровно двадцать выщербленных крутых ступенек нужно преодолеть, чтоб выбраться из марева подвала в городские сумерки. Бар назывался неизвестно почему «Унылый угол», и кто знал о его существовании, тот знал. Знал старый мастер, от него узнала Роуз, ну а от Роуз – все, кто что-то мог, читай – все, кто мог быть полезен мастеру. Ксения фыркнула. Пой-пой-пой, девушка, днями напролет, и тогда, может, у тебя что-то получится. С головой погружайся в грезы города, пропускай их через себя, выпускай песнями. Синяя сила как река. Идешь по грудь, покуда вода не сомкнется над макушкой.
Лежишь на дне.
Не помнишь, кто ты есть. Ай, ну и что, а зато мы полезны городу!
«У них нет будущего», – говорил когда-то Рысь, глядя на первых попавших в Приют детей. «Есть, если мы его создадим», – возражала Роуз, а Ксения думала: «Вы что, не понимаете? Мы и есть будущее для этих, для младших. Мы – те, в кого они в итоге превратятся, с кем они и сейчас себя сверяют, все остальные – только сон, воспоминание, а мы – есть, мы смеемся, и поем, и мимоходом гладим их по головам. Мы не знаем, кем станем, что с нами будет, но для этих, для мелких, мы – образец, в нас они ищут ответ, и они найдут, есть он на самом деле или нет».
Ксения пела лучше всех в Приюте. Пела, готовила, танцевала, носила длинные черные платья и никогда не выходила ненакрашенной. По вечерам целовалась с Я Вам Клянусь (он, кажется, так никогда и не узнал, что, ненакрашенная, она выглядит иначе). Летом все три дурацких уличных художника наперебой рвались ее нарисовать, бесплатно, «к радости», но она шла вперед – в бары, подвалы, на запах лимона и мяты, к следам помады на бокалах и городским снам. О, она ничего так хорошо не умела, как пропускать через себя чужие сны. Можно сказать, любимое ремесло. Семейный промысел. И помада под цвет чужой печали.
Если ты будущее, должна быть потрясающей. Кто-то, конечно, утверждал, что можно просто быть – усталой, радостной, в туфлях на босу ногу, с мятым со сна лицом, в чужой футболке. Всякие утверждали. Вроде Роуз.
Ксения снова вспомнила их давний разговор и от злости чуть не споткнулась на ровном месте.
– Мы работаем не для этого, – сказала Роуз как-то майской ночью, и они обе знали – для чего. Чтобы дать городу существовать, чтобы он не захлебывался в собственной тьме. – Мы – фильтры, и мы же – котлы, в которых все преобразуется, только и всего.
Ксении было мало этого. Всегда мало. Старый мастер пообещал за сны и песни всемерную поддержку, еду, ткани и возможность чуть медленней терять себя, но разве же это сравнится с поцелуями?
– Ой-ой-ой, – привычно сказала Ксения – потянуть время. Что выяснила Роуз? Как сумела?
Она стояла перед Ксенией – в старых джинсах, которые были у нее с начала Приюта, с распущенными волосами, без помады, и Ксения в который раз подумала: «Как она смеет? Как вообще можно не презирать себя, когда ты не накрасилась с утра? Что в ней такого, что у меня закончилось?»
Вообще-то помнить прошлое в Приюте – нонсенс. Здесь живут только те, чья память вывихнута. В ней остаются сны, картинки, строчки, но ничего конкретного. Обрывки. Но Ксения свое прошлое видела, пусть и не так ясно, как ей хотелось бы. И в этом прошлом вечно была Роуз.
Они родились в Кесмалле – городе, ровно посредине здешних лесов, – она, и Роуз, и еще девицы из тех семей, что жили в самом центре, все равно – из богатых или бедных, главное – старых, правильных фамилий. Кесмалла, единственная, была городом настолько сильным, что ему не был нужен мастер, потому что он лежал на платформе силы, а весь мир был пронизан силой, как сосудами, и только ею и жил. И древние фамилии, и семья Ксении, и семья Роуз – все черпали эту силу, черпали молодость и красоту прямо из города и старались не думать о плате. Таким, как Ксения, боялись возражать, а за глаза что ее, что Роуз, что остальных из их вынужденной компании называли ведьмами.
А еще Кесмалла никогда не засыпала, слепила витринами, и Ксения могла с лету сказать, на ком нормальное платье, а кто нищеброд. Роуз переодевалась в туалетах в контрабандный домашний свитер с высоким горлом. Шмотки с блестящих витрин были ей не по карману, и ее одевали в долг, чтобы не чувствовала себя хуже других, только, какой сюрприз, она и так не чувствовала. Сидела в углу с книжкой, будто это она терпела всех, а не все – ее.
В Кесмалле были техника, кинотеатры, асфальт, машины, неживые здания. В Кесмалле нужно или родиться, или работать очень, очень, очень много, да и родиться следует в нужной семье, а не на окраине.
Их всех готовили кому-то в жены едва ли не с детства – Ксения помнила жениха, но очень смутно. Считалось шиком пить дешевое вино, дрянное, кислое, в картонных упаковках, какого в их районе было не достать, и этот мальчик как-то проскользнул мимо охраны, принес под пальто упаковки две, и они пили всей компанией, по очереди.
Роуз тоже должна была стать женой; у нее не было отца, только мать с тетей, она была их ставкой, капиталом, – но ей, казалось, было все равно. Смотрела сквозь женихов на страницы книг.
– Ты что, не собираешься выходить замуж?
– У меня есть жених.
– И кто же он?
– Я познакомлю, – говорила Роуз и отворачивалась, – он лучше нас всех.
Когда им представили Томаса Мюнтие, старшего сына мастера из Асна, Ксения сперва подумала, что его Роуз и имела в виду. Оказалось – нет.
Еще от прошлой жизни у Ксении остался кулон. Она с ним спала, ела, работала – старый, тусклого серебра, в виде витой ракушки. Просыпаясь утром, Ксения первым делом нащупывала его. Носила на шнурке, все думала добыть нормальную цепочку и никак не могла собраться. Фу, позорище.
– Мы работаем не для этого, – сказала Роуз и посмотрела разлюбимым своим взглядом, от которого хотелось попятиться. Она не должна помнить. А вдруг все-таки? Иначе как у нее вышло догадаться, что этот чад, и эту черноту, этот привычный их рабочий полусон можно использовать, чтоб все на тебя вешались? Ксения ведь и в Кесмалле так могла – все девушки старых семей умели это. Ведьмы, ведьмы, дурочки. Их матери наносили силу города на свои лбы, как крем от морщин.
Она слишком долго пыталась понять, помнит ли Роуз что-нибудь, и если да, то что, и из-за этого промедлила, ответила:
– А что, для города? Ой, не смеши меня, – но вышло слишком поздно, невпопад.
Они сидели в зале среди старших, и все заметили заминку, кто бы сомневался, – все эти цацы с плавными движениями, в кофтах под горло, с усталыми лицами. Тот мизерный процент людей Приюта, который слышал что-то, кроме собственного хохота. На громких – рыжих – Ксения вовсе не смотрела. У синих принято было общаться пожатием плеч, нервными взглядами, кивками и вот изредка – словами, когда кого-то нужно было припугнуть, усовестить, припереть к стенке. Что думала Роуз? В майскую ночь тени на ее лице играли как-то по-особому, нездешне, и Ксения вдруг подумала, что черт с ней, Роуз все-таки красива. В конце концов пришлось отбиться наугад:
– Это суеверие. Прекрасно все работает. Городу, значит, можно у нас брать, а нам у него вообще никогда нельзя?
– А город нам едой платит и тканями, – уперлась Роуз, и стало ясно, что ее не сдвинуть, – вот через мастера. И еще сотней видов помощи по мелочам. На вещный мир тебе кто разрешал влиять? Тем более принуждать людей к телесной близости. Своими средствами обходись, если так хочется.
Сказала – будто дверью хлопнула. «Своими средствами». Как будто она что-то понимает.
Когда Ксении вдруг в разгар работы передали, что ее ждут сегодня в мэрии (вот адрес, вот на всякий случай карта, а на входе сказать, что ты от мастера), она мысленно зажмурилась от счастья. Наконец встретить мастера не в Приюте, где вокруг него все вьются, а в городе. Немыслимая удача. Как хорошо, что Рысь не знал ее способностей – да Рысь вообще не видел дальше собственного носа. Мастеру можно будет посмотреть в глаза, а у самой после работы взгляд еще с поволокой, дым, туман, духи. И он ведь купится. Они все покупаются. И можно будет попросить его – о чем? Она не знала, ее увлекал процесс. В Кесмалле мастер был провинциал со старомодными учтивыми манерами и чистой кожей и скользил по всем взглядом, примерно как Роуз, а еще, Ксения чувствовала, он был растерян. А теперь какой он? Если проведешь языком от подбородка ко лбу – будет сладко? А может, солоно? Или вообще покажется, что лижешь камень?
Ксения сжала в ладони кулон, чтобы он тоже разделил не победу, так предвкушение. Тогда, в Кесмалле, отец нынешнего мастера потребовал отдать за сына Роуз, но она спешно убежала с Рысью, и мастер не успел узнать, чего лишился.
Когда она нашла наконец это их место празднования и миновала ограду с пожухлыми разноцветными флажками, уже стемнело. Самый сок для охоты. По вечерам в Приюте Ксения красилась красной помадой, на работу – черной, и теперь эта черная как нельзя более подходила к случаю: грезы города черные, ее чары черные. Мучила, правда, свежая мозоль – а потому что не надо, не смей одалживать туфли у кого попало, – но в темноте мозоли ведь не видно. И даже крови не будет видно, в худшем случае.
Мысленно припадая на одну ногу, она искала в толпе своих и мастера. Так-то приютских узнаёшь по хохоту, но в этот раз то ли они себя блюли, то ли Рысь им вообще запретил рот открывать, но слышно было только здешних, да и то… Ксения пробиралась меж холеных женщин, чей смех напоминал скорей оскал, и между девушек в кисейных легких платьях, с нитками жемчуга на шее, со смехом легким, как лепестки. Так вот как живут эти, из лучших домов, вот как они сжимают ручки сумок, и запрокидывают головы, и кружатся в танце. Мужчины тут работали скорее фоном – стояли чуть позади с полными бокалами и говорили вполголоса. Кто-то танцевал. Фонари вдоль дорожек здесь горели белым, а не желтым и, слава любым богам, не рыжим. Так вот как они ходят по вечерней влажной земле, теребят цветастые платки, бусы с крупными бусинами, медные серьги в виде полумесяца – все, что еще осталось на прилавках; а потом они возьмут под руку мужей, любовников, на крайний случай старших братьев – и разойдутся по домам, каждая в свой, наденут шелковые ночные рубашки и уснут. И не будет в их сон вторгаться ни чей-то кашель, ни скрип половых досок, ни шаги на лестнице, ни сказочки, которые Роуз шепчет девочкам. Вот какой жизнью и она могла бы жить, если б не темная сила, не река внутри.
Ксения шла сквозь толпу с каменной спиной и ловила обрывки разговоров:
– …ранняя осень…
– …а если на секунду допустить, что…
– …значительно пригодней для жилья…
– …мы не хотим, но подразумевается…
– …согласно предварительным прогнозам…
И вот на этих предварительных прогнозах она едва не пролетела мимо мастера. Он сам ее окликнул – вот удача.
– Простите, вы не меня ищете?
– А по мне заметно?
Она отступила на шаг и откровенно рассмотрела его сверху донизу. У него теперь было странное лицо – лицо человека уставшего, но цельного. Может, сказывалась порода – все же мастер. Может, попросту повезло, кто их там знает, но кожа у него так и осталась шикарная, гладкая, ровная, только что не фарфоровая. Его вылепил скульптор-перфекционист. Она почти представила себе этого скульптора – как он работал по ночам в гулком подвале и пил перезаваренный чай, – и почти даже ощутила, как там пахло – сыростью и копченой рыбой почему-то. О да, подвалы – ее страсть теперь, в каких она только не побывала, где только не пела. Мастер разглядывал ее очень внимательно, под этим обстоятельным взглядом она и стояла пару секунд, слегка улыбаясь. Наконец он, видимо, удовлетворился и протянул ей руку:
– Томас Мюнтие, здешний мастер, если угодно.
«Вы серьезно, фамилия? Сейчас?»
– Ксения. – Она ответила прямым, открытым взглядом, таким, каким ответила бы Роуз, лишь бы он тоже посмотрел. «Давай же, ну. Тут ночь, и у нас все впереди. Ночь, и нам шестнадцать. Я могу тебе дать все что угодно. Смотри, смотри, не отводи взгляд, сирень пахнет. Да, сейчас осень, но у нас сирень. Смотри. Такой красивый, и такой дурак. У вас в петлице еловая ветка. У вас очень давно не было женщины. Мягкие руки, прохладные руки заскользят по твоим плечам, щекам, губам. Вода течет, и мы тоже течем».
– Вы не хотели бы пойти потанцевать?
Ну еще бы. Он уже положил руки ей на талию и не видел, она могла поклясться, ни других женщин, ни неба, ни фонарей. Еще немного – и он ничего не вспомнит после. Они зашуршали по гравию в каком-то медленном, неловком недовальсе – так перетаптываются престарелые супруги, но вот если дойти до танцплощадки… В мыслях она уже тащила мастера в кусты и расстегивала на нем рубашку, а он не то чтобы сопротивлялся, скорее, плохо соображал – в глаза смотрел…
– А тебя Я Клянусь разве не ждет?
Морок рассеялся. Мастер смотрел на нее с вежливым недоумением, словно заново собирал картинку.
– А вы, простите?..
«Вот оно, конечно. Секунду назад он бы все отдал, и вот теперь… Кто этот самоубийца? Кто посмел влезть?» Ксения завертелась на месте. Так делают, когда жвачка приклеится к каблуку – где, где? И тут же уперлась взглядом в Щепку – угрюмую, наглую девочку из младших, с которой Рысь носился всю дорогу. Что она-то здесь делает в уродской своей куртке, на два размера больше? Кто ее впустил? И ведь нашла момент, когда вмешаться, зараза маленькая, а теперь стоит как ни в чем не бывало!
Но будущее должно держать лицо, и Ксения выдавила сквозь зубы:
– Что, прости?
– Я говорю: привет. Тебя Я Вам Клянусь уже заждался.
– Да мне какая разница, мы с ним расстались!
Она осеклась. Мастер смотрел с каждой минутой все холоднее.
– А нам он говорил, что это временно, – ввернула Щепка с самым безмятежным видом:
Ногти впились в ладони. Пора уходить.
– Умная девочка, – сказала Ксения и растянула губы не в улыбке даже, а так, в эскизе. – Пойду-ка я и впрямь его поищу. До свидания, мастер, очень рада знакомству. Просто отчаянно рада. Невыразимо рада. Вы с этой девочкой поосторожней, а то знаете…
И удалилась, не примяв травы. То есть, конечно, что-то позади шуршало, но для человека с натертой пяткой и только-только пережившего крушение походка все равно была легкой. Вот и отлично.
Я Вам Клянусь молча обнял ее и чмокнул в щеку, будто ничего не случилось, хотя наверняка он видел всю эту сцену, не мог не видеть. Но он не будет укорять, он будет танцевать и щуриться с отсутствующим видом, прикидывать что-то свое, а потом спросит:
– За кем осталось последнее слово? – И ухмыльнется: – Я имею в виду, вас было трое: ты, Щепка и мастер. Вы не могли разойтись мирно, учитывая, в каком ты настроении. Ты спросишь – в каком, я скажу – в воинственном. Еще чуть-чуть – и ты залепишь мне пощечину и испортишь зачатки дипломатии, которые я тут с таким трудом…
– Хочу вина.
– Здесь не дают вина. Что-то мятное тебя не устроит?
Ее не устраивало.
– А Рысь-то звал тебя вести беседы, – продолжил Я Клянусь с оттенком сочувствия, и за этот оттенок Ксения наступила ему на ногу, – светские, элегантные, всё, как ты любишь.
– Я не способна после дня в подвале и расставания с тобой вести беседы.
– Да ты просто не хочешь помочь Рыси, это бывает с людьми.
На них косились. Ксения в ответ кидала снисходительные взгляды, благо рост позволял. Я Вам Клянусь делал вид, что ему все равно и что он вообще не помнит, где находится, и задавал дурацкие вопросы, как ему и положено:
– А за работой что, тебя никто из них не видел?
– А зачем им помнить лица?
– Они вообще что-нибудь помнят?
– Очень смутно.
VI
Не каждый день в конце длинного вечера ты обнаруживаешь себя в объятиях незнакомой женщины, и тем более нечасто рядом с тобой стоит хмурая девочка. Чего ждет – вопрос более чем спорный. Томас протяжно выдохнул осенний воздух. Вот так и пожалеешь, что не куришь. Девочка Щепка все шмыгала носом, как будто ничего не произошло.
– Не будете ли вы так любезны рассказать мне, что происходило пять минут назад?
Девочка пожала плечами, будто он задал самый дурацкий вопрос на свете:
– У вас растение в петлице изменилось.
– Растение?.. – Томас скосил глаза.
Действительно, там, где раньше красовалась еловая ветка, означавшая «мне не до чего» и бывшая одной из немногих по-настоящему полезных привилегий мастера, теперь торчала мятая ромашка. «Я жду любви». Кошмар, кошмар какой! Томас заозирался – нет, не видят, никто пока не заметил и не кинулся. Пара минут у него есть. На всякий случай поспешно шагнул так, чтоб оказаться у девочки за спиной.
– Вы чего, мастер?
– Опасаюсь предложений.
– Это каких то есть?
– Говори, прошу, потише. – Томас на всякий случай сдвинулся еще на шаг, так, чтоб голова девочки прикрывала ромашку. Скороговоркой объяснил вполголоса: – Законы нашей страны и конкретно города позволяют любой женщине, сведущей в обычаях, выбрать меня в мужья на одну ночь, если в петлице именно ромашка. Ромашка – «жду любви» – такой вот знак. Стоит лишь сказать нужные слова. С пустой петлицей я являться не могу и пиджак снять во время праздника не могу тоже. Как это вышло?
– Это Ксения сумела. Найти для вас еловую ветку?
– И часто она это практикует?
– Не знаю. – Щепка дернула плечом. – У нас это вообще запрещено.
– Ты поэтому тут стояла? Охраняла?
– Не, не поэтому.
– А почему?
– Какая разница?
Как бы уйти отсюда, чтоб никто не видел. Он перетаптывался с ноги на ногу и не решался. Тем более эти, из Приюта, еще здесь. Тем более с Анной нужно попрощаться, и вот пока он будет с ней прощаться, все заметят…
– А вам не хочется жену даже на одну ночь?
Томас протяжно вдохнул и протяжно выдохнул:
– Сколько тебе лет?
– Да пятнадцать вроде.
– То есть точно ты не знаешь?
– А откуда?
И ведь она не издевалась. Просто стояла рядом в чьей-то шали, сдувала прядь с лица, смотрела в сторону.
– Мастер, она небось вам надоела?
Он обернулся. Перед ним стояла Роуз, которой не должно было здесь быть, и улыбалась извинительной улыбкой.
– Я просто… Ничего же не случилось? А то мне показалось, она может.
– Как вас впустили?
– Я сказала, что я к вам.
Она обшаривала его беспокойным взглядом, словно и правда что-то знала, и в этом чувствовалось нечто материнское: мол, точно все в порядке? Все нормально? Казалось, она вот-вот одернет на нем пиджак или поправит носовой платок в кармане – поправила бы, если бы он был.
И тут Щепка нагнулась завязать шнурки. Томас дернулся заслонить ромашку, но было поздно.
– Мастер, я выбираю вас в мужья до конца вечера, и да будет тому порукой жизнь моя, смерть моя и путь моего дыхания, а вам переставать дышать совсем не нужно. Муж ведь не должен обязательно исполнять долг, я верно помню? Я не потребую от вас ничего личного.
Щепка фыркнула.
– И вовсе не смешно, – сказала Роуз.
– Спасибо вам большое, – отозвался Томас. – А скажите, пожалуйста, многие ли из вас владеют искусством приворота?
– Некоторые, но применять его не принято.
– Не принято или запрещено?
– Запрещено. Но в нашем малом обществе запреты обладают меньшей силой, чем принятые нормы поведения.
– Кто насаждает эти нормы?
– Муж и я, – она помедлила, что-то про себя взвесила, – я имею в виду, всегдашний муж.
– Вы не рискуете репутацией?
– Среди кого? В Приюте вы считаетесь главным призом, а в городе меня не замечают.
– Теперь заметят. Ценю ваше благородство, но, может быть…
– Слова-то уже сказаны.
Да, слова сказаны, и никуда не деться. Он снова посмотрел на Роуз – светлый плащ, плоские туфли, платье до колен. Как может девушка настолько просто одеваться и выглядеть при этом так естественно?
– Но откуда вы знаете обычай?
– Ваш отец иногда был разговорчив.
– Мой отец объяснял язык цветов?..
– Он многое объяснял, были бы слушатели.
Томас представил, как в темном пустом, пахнущем свежим деревом Приюте отец под вечер вел беседу о цветах и обязанностях мастера. Фиалки – после женитьбы и на праздник. Ромашка вот – ну, это если хочется, если неважно с кем, надел и вышел. Мастером быть – не из горла хлестать.
Раньше как было?
Насколько помнил Томас, это «раньше» включало в себя безотказность мастера. Остатки старых культов плодородия, и мастер как символ вообще всего. Такая связь, на одну ночь, не грех, и дети от нее даже почетны. Томас и сам, вообще-то, был таким ребенком, и кто была его мать – понятия не имел. Заставить отца что-то рассказать все равно что заставить петь валун.
– Мастер, – сказала Роуз, – идемте танцевать.
И они пошли – не спеша, рука об руку, будто так и надо. Нужно было что-то сказать, но что – неясно. Он все рассматривал ее ресницы – настоящие? Что она вообще делает в Приюте? Это будто среди стаканов с горячительным найти кувшин простой, вкусной воды.
– Мастер, – сказала Роуз. Это «мастер» из ее уст звучало как цитата, отсылка к чему-то старинному, забытому, ужасно важному. Но он не знал к чему. – Мастер, а вы давно не танцевали?
Томас задумался. Вообще-то он очень часто выводил девушек на их первый танец, так что техника у него была отточена. И кстати, танец – это форма вежливости, нельзя отказать, когда дама приглашает. Некоторые реплики только и подавать, когда кружишься, отступаешь, снова кружишься…
– У нас в Приюте иногда устраивают танцы, но там не столько места. И нет музыки, кроме нескольких гитар.
«Как вы вообще туда попали? Что вы там забыли? Чем вы там занимаетесь вечер за вечером?» – ничего этого Томас, конечно, не спросил. Пожал плечами, сказал безразлично:
– Я в некотором роде кавалер общего пользования. Если кому-то не хватает или не с кем…
– То есть все-таки никто не удивится, что я с вами?
Они уже удивились. Провожали взглядами, будто бы оставляя в воздухе росчерки туши. Прикидывали. Сравнивали Роуз и себя – тут и стоимость платья, и ткань, и цвет ее зубов, и еще многие и многие параметры, которых Томас и представить не мог – вероятно, к счастью.
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Как нарочно, оркестр заиграл вальс. Раз-два-три, раз-два-три. Потом же ведь придется объясняться.
Раз-два-три.
Он же это не планировал.
Раз-два-три.
Что вообще происходит, боже! Он не сразу понял, что не так, – Роуз вела. Мягко перехватила руль, переложила руки на мужской манер, и теперь он следовал за ней, а не она за ним.
– Вы что-то хотите этим сказать?
Она смотрела на него, не сводя глаз. Странное, давно не испытываемое чувство – будто он просто часть чего-то большего. Что она знает и что ей сказал отец?
– У вас дипломатическая миссия? – осведомился, чтобы скрыть неловкость, и, еще не договорив, понял – не вышло. Она все всматривалась и всматривалась в его лицо, будто срисовывала мысленно неторопливыми, тщательными, спокойными штрихами.
– Вы не похожи на отца, – сказала наконец.
– Прошу простить, но вы неоригинальны.
О своем несходстве с отцом Томас слышал регулярно, еще с юности. Отец был попросту другой породы – очень медленный. Тяжеловесный. Основательный. Суровый. Так и напрашивались к нему всякие старые, нелепые, просторечные выражения – к примеру, вот отец мог пригорюниться, а Томас нет. Замешкаться, потрудиться… Иногда Томасу казалось, что посторонние, те, к кому отец обращался исключительно своей сочувствующей, так сказать, сердобольной стороной, знали его как добродушного… не увальня, конечно, но что-то в этом роде. Может, медведя. Сам Томас был другой – столичный, нервный, и между ним и черноземом Асна всегда исправно отпечатывались подошвы щегольских ботинок или туфель. Отец ходил босиком до самых холодов.
– Мастер, вы верите в пророчества?
– В какие?
Наступало то самое предвечернее время, когда все вокруг словно расплывается. Краски темнеют, контуры растушевываются. Не поймешь толком, с кем танцуешь – с человеком или с тенью.
– В разнообразные. В пророчества как факт.
– Я ни разу пока не наблюдал их в действии.
Цвет этой осени пока темно-зеленый. Темно-зелеными были деревья в саду, темно-зеленой иногда казалась Роуз. Как вода в лесной чаще. Тихий омут.
– Вы верите, что можно изменить русло? Что-то испортить, не последовав начертанному? И жить потом в надломленной истории?
– Но идеального русла ведь не существует.
– Правда? А ваш отец считал иначе.
Ну почему опять он? Ну хотя бы с женщиной может Томас потанцевать наедине. «Папа, – подумал, – я тебя не звал». А вслух ответил:
– Наши с отцом суждения часто разнятся.
– А есть ли что-то, в чем вы точно-точно сходитесь?
Она стремилась его подловить, вот только он не понимал на чем. Что ж, еще круг. И он, и она говорили о Карле Мюнтие в настоящем времени, и оба не обращали на это внимания.
– Город, – сказал Томас, – его мы оба чувствуем.
Он хотел сказать «любим», но не смог. Чувствуем, знаем, ненавидим – эти фонари, реку с иссиня-черной водой, мэра с ее шутками, Вечный парк, колоколенку, череду лавок – лавку белья, и лавку модных тканей, и табака, и булок, и тетрадей; туман на улицах, когда выходишь в пять утра; львиные пасти на дверях, а в пастях – кольца. Город и есть мы, ничего тут не поделаешь.
– Мастер, а вам отец оставил… что-нибудь?
– Кроме записки с пользой сохранить Приют? Должность и дом, но это очевидно.
Роуз ведь тоже танцевала с некой целью, что-то ей было нужно, как и другим, только что именно – он и близко не догадывался. Обычно нужно разрешение построить дом или утехи определенного толка. Тут ни то, ни это…
Он тоже задал неудобный вопрос:
– Как вы попали в Приют?
– Это очень личное.
– Вы из хорошей семьи.
– Это не спасение. А вы что, мастер, помните мою семью?
Разговор принимал какое-то странное, неуютное, пасмурное такое направление. Стало зябко. Томас покачал головой:
– Ваши манеры вас выдают, только и всего.
– А, это… – Роуз усмехнулась, будто была старше, и он на миг почувствовал, как у нее болит голова. До дрожи в пальцах.
