Елизавета Дворецкая
Огнедева. Мост над Огненной рекой
– Он жив? – Аскольд, хмурясь, слегка толкнул его голову носком черевья.
– Жив! – Воевода Хорт, нагнувшись, осмотрел княжича. – Голова пробита.
– Выживет?
– А как богам поглянется.
– Собаке собачья смерть! – кричали со всех сторон. – Вели, княже, его в Днепр метнуть! Вот будет водяному пожива! Да и других тоже, чего их держать!
– Зачем сейчас, дурные вы головы?! Оставим, на Ярилин день богам принесем! Или на Перунов! Вот будет жертва богатая, а нам дожди и год урожайный!
– Жрецов позовите! Где Судимер, пусть он скажет!
– Княгиня, княгиня! Вон она идет, матушка! Дайте ей дорогу!
На тропе и правда показалась княгиня Дивомила в сопровождении своих приближенных: княжьей сестры Ведиславы, старой воеводши Елини Святославны и еще нескольких женщин. Они бы ничего и не узнали, если бы не бойкий отрок Жихарь из Званцевой челяди, ворвавшийся во двор с криком: «Княгиня, там деревлян убивают!» Едва он в трех словах пересказал окружившим его женщинам события на Подоле, как Ведица первой с криком кинулась со двора, Дивляна и Елинь Святославна – за ней. Вряд ли они смогли бы угнаться за быстроногой, донельзя взволнованной девушкой, но перед местом побоища собралась такая густая толпа, что ни крик, ни толчки, ни природная ловкость не помогали Ведице продвинуться вперед, пока не подоспела Дивляна. Перед княгиней народ расступился, и они наконец пробились к Аскольду и его поверженному противнику.
Увидев лежащего на земле Борислава, окровавленного, в изодранной, запыленной, покрытой темными пятнами крови одежде, неподвижного, Ведица приняла его за мертвого. Кинувшись к нему, она опустилась на колени и начала вопить, причитать и теребить его; от такого обращения княжич немного пришел в себя и глухо простонал. Ведица вскрикнула и в ужасе отпрянула: решила, что мертвец шевелится.
– Да он жив! – сообразила Елинь Святославна. – Слава Макоши! Пусти-ка! Что ты его теребишь, будто льняную копну, – сколько духа в нем осталось, вон выгонишь!
Отстранив девушку, она сама осмотрела Борислава. Побледневшая от волнения Дивляна тем временем обернулась к мужу.
– Княже! Что здесь происходит? – в изумлении и беспокойстве спросила она. – Я услышала, что-де на Подоле деревлян убивают, и едва ушам поверила. Но мне и на ум не пришло, что убивают по твоему приказу! Думала, торговые причал не поделили или мытом обсчитались, а ты сам здесь! Что это ты задумал, батюшка?
Раньше она никогда не вмешивалась в дела мужа, но отчаяние Ведицы побудило ее нарушить обычай. К тому же она и сама давно подозревала, что князь зачастую делает совсем не то, что надо.
– Ступай-ка ты домой, матушка! – ответил ей воевода Хорт. – Не в твоем положении по пристаням бегать!
– Как мне твой совет понадобится, воевода, я попрошу! – отчеканила Дивляна, окинув его холодным взглядом, и ее серо-голубые глаза сейчас напоминали две льдинки. – А я хочу от моего мужа услышать, почему он такой прием устроил своему будущему зятю! Или ты, княже, решил земле-матушке вместо обряда зародного жертву кровавую принести, человечью?
При этих словах народ вокруг загудел. Аскольд, собиравшийся ответить ей что-то резкое, запнулся. Теперь не только его жена, но все эти люди, на которых он только что опирался, хотели знать, зачем он это сделал и не вызовет ли его поступок гнева богов. Все сразу вспомнили о завтрашнем торжестве и о жертвах, которые положено приносить готовящейся вынашивать новый урожай земле.
– Не годится в такие дни враждовать, – поддержала ее воеводша Елинь. – Земле-матушке пролитие крови не угодно. Если огневается, то худой урожай соберем по осени.
Народ загудел громче и тревожнее. Зазвучали голоса с призывами посоветоваться с волхвами и искупить вину перед землей, пока не поздно.
– Князь деревлянский Мстислав первым нарушил мир! – ответил Аскольд, гневно глядя на Дивляну. Его раздражало и злило то, что жена явилась сюда да еще требует ответа, но этого же ответа ждали все вокруг, и он не мог отказать. – Его люди забрали дань, которая по праву принадлежит мне, и моя дружина об этом знает! Я счел это знаком вражды и нарушения мира! Наших докончаний больше нет! И я не собираюсь, – он опустил взгляд к Ведице, которая так и сидела на земле рядом с распростертым телом Борислава, – принимать в родню этих разбойников! Я разрываю обручение! А теперь встань и иди домой! – велел князь сестре. – Он тебе больше не жених, и нечего тебе выть над ним!
Но, услышав эти слова, Ведица заголосила во всю мочь. Аскольд бросил угрюмый взгляд на Хорта; воевода попытался поднять девушку, но она стала сопротивляться с такой силой и отчаянием, что тот отступил.
– Сокол мой ясный, цветок мой лазоревый! – вопила Ведица. Снова бросившись на колени, она обняла голову Борислава, прижав ее к груди и погрузив пальцы в его запыленные, перепутанные, липкие от крови волосы. – Как не ясен день без красна солнышка, так мне нет веселья-радости без тебя, суженый мой ненаглядный! Как темно ночью без светла месяца, так темно на сердце моем без тебя! Что же ты не встанешь на резвы ноженьки, не откроешь ясны очи, не скажешь мне слово приветное!
– Что ты причитаешь, как по покойнику! – рявкнул Аскольд.
Схватив непослушную сестру за руку, он попытался поднять ее, но она не желала вставать, снова падала, и князь выпустил ее, понимая, что выглядит глупо, сражаясь с девкой на глазах у всего народа.
– Да похоже, что он и есть покойник! – Дивляна подошла ближе. Поймав беглый взгляд Елини Святославны, она поняла, как обстоит дело, и уперла руки в бока. – Радуйся, свет мой князюшка! Нету больше сокола деревлянского, добра молодца Мстиславича! Пролил ты кровь его, да не в Перунов день, не в чистом поле, не в сече яростной! Пролил ты кровь его не в урочный час, на Вешнее Макошье, в день земли-матушки!
Народ гудел с все возрастающим недовольством и тревогой.
– Поделом ему! – с презрением и вызовом бросил Аскольд. – Мало того, что деревляне мои земли ограбили! Они и сюда явились как ни в чем не бывало! Будут знать, что со мной такие дела не проходят!
Но Дивляна видела, что у него тревожно забегали глаза.
– Месяц ты мой светлый, что так рано закатился! – причитала снизу Ведица. – Погубили тебя, сокола ясного, злые люди! Останусь я теперь вековухой горькою, как кукушка на сухом дереве, не вить нам гнездышка, не водить малых детушек!
– Может, он жив еще! – утешила их Елинь Святославна. – Ты не спеши его на Тот Свет отправлять, княже. Может, он нам живой больше пригодится.
– Да конечно, жив! – подтвердил воевода Хорт. – Правда, оно как повернется… теперь жив, а потом гляди и…
– Никакого «гляди» не будет! – отрезала Дивляна. – Я заберу Мстиславича к себе. Мы его вылечим. И это очень пригодится тебе, княже, когда придется вести переговоры с его отцом! К тому же я не могу допустить, чтобы земля была оскорблена в день своего торжества пролитием крови и беззаконным убийством!
– Куда это ты его заберешь? – возмутился Аскольд. – Его поместят со всеми пленными. Ничего другого он не заслуживает!
– Он может умереть, если еще не умер! – Дивляна бросила взгляд на неподвижное тело, выглядевшее весьма жалко. – Князь Мстислав обвинит тебя в убийстве гостя, возмутит против нас все окрестные земли! Дорогомысл уличский так и не простил тебе, что ты не уберег двух его дочерей, – и ты хочешь, чтобы он заключил с Деревлянью союз против нас? Ты просто не оставляешь им другого выхода!
– Я всем расскажу, как все было на самом деле! Все будут знать, что эти разбойники опять залезли на мои земли и первыми нарушили наши докончания!
– Рассказывать придется слишком много, и все равно по всему белу свету разойдутся слухи, невыгодные для тебя!
– Конечно, как иначе, если моя собственная жена смеет выступать против меня! – Аскольд в негодовании потряс кулаком. – Не позорь себя и меня, ступай домой! Ты слышишь?!
– Я не уйду, пока не заберу Мстиславича и не смогу оказать ему помощь! – Дивляна даже не попятилась. Она чувствовала, что почти все вокруг на ее стороне, потому что дурные последствия поступка Аскольда, гнев как богов, так и людей многие представляли лучше самого князя. Ее золотистые брови хмурились, серо-голубые глаза яростно блестели, щеки разрумянились, и она была так хороша, что люди невольно любовались ею, забывая, о чем идет речь. – Сперва тебе следует позаботиться о том, чтобы не навлечь на себя и свое племя новых бед.
– Ты кто – старейшина или воевода, если берешься судить о моих делах?
– Я – старшая жрица Лады и княгиня полян! И я смею вмешиваться в дела, которые касаются благополучия всего моего племени!
– Но при чем здесь этот выродок?
– Если он погибнет, земля проклянет нас и не даст урожая. Если он погибнет, его отец пойдет на нас войной. Если же он выживет, то мы избежим гнева богов, а с князем Мстиславом будем разговаривать, имея на руках заложника. Он не сможет пренебречь судьбой своего младшего сына и вынужден будет принять твою волю. Ты сам понял бы все это, если бы не был…
«Так упрям!» – хотела сказать она, но не решилась. Однако Аскольд подумал, что жена собиралась назвать его глупцом, и его глаза налились злобой.
– Княгиня правду говорит! – поддержал ее Городислав, один из старейшин. – С Мстиславичем на руках с деревлянами говорить сподручнее. А умрет – что с него пользы?
– Сейчас решается судьба урожая – нельзя ставить его под удар ради вражды, – добавил волхв Судимер. – Пусть деревляне виноваты перед тобой, княже, они считали себя твоими гостями. Иначе не пришли бы с такой небольшой дружиной и товарами.
– Как бы там ни было, а нас виноватыми выставят, – негромко сказал князю на ухо Хорт.
– Сражаться за дань – одно дело, а затевать битву на торгу, куда люди пришли с товарами, – это совсем другое дело! – Козарин Саврай, старейшина козарской общины Киева и богатейший купец, неодобрительно покачал головой. – Кто захочет торговать с нами, если у нас в Киеве встречают гостей битьем? Мы потеряем все связи!
– Да, сыне! – кивнула воеводша Елинь. – Случись неурожай, сохрани чуры, народ это дело вспомнит и тебя обвинит в своей беде. Скажет, богов князь оскорбил и вины не искупил, а мы пропадай. Не подставляй голову.
Дивляна молчала: она уже поняла, что ее уговоры только ухудшают дело и побуждают князя возражать и спорить, что бы она ни сказала.
К счастью, дураком Аскольд все же не был и раздражение не настолько застило ему глаза, чтобы он не внял разумным доводам. Он мог враждовать с деревлянами, но теперь, когда собственный город готов был осудить его, ему пришлось отступить.
– Забирайте эту падаль, – процедил он, метнув короткий презрительный взгляд в сторону лежащего Борислава. – Но только пока он не поправится. А потом я переведу его к прочим пленным. И если Мстислав не пойдет на мои условия, то со вторым летним обозом его сын будет увезен к грекам и продан как раб!
Дивляна только повела взглядом – и люди подняли Борислава на руки, чтобы нести на Гору. Елинь Святославна поддерживала Ведицу, которая все рыдала, не в силах сразу успокоиться. Да и радоваться было еще рано – даже если княжич и выживет, будущее ничего хорошего ему не сулило.
Молодая княгиня шла следом за воеводшей и всхлипывающей золовкой. Она одержала победу, но на душе лежал камень. С ее мужем приходилось все труднее и труднее. Будто тролль его укусил, как говорил в Ладоге вуй Вологор, муж тетки Велерады, свейский варяг родом. Когда четыре года назад она ехала сюда, чтобы стать женой киевского князя Аскольда, могло ли ей прийти в голову, что со временем придется защищать от него саму землю и племя полян?
Киевскому князю Аскольду очень повезло с третьей женой. Так считали все поляне, кроме самого князя Аскольда. Этой весной ей исполнилось двадцать лет, и с зимы она ждала второго ребенка. Красивая, румяная, с тонкими золотыми бровями и яркими серо-голубыми глазами, Дивомила Домагостевна из Ладоги, ильмерская Огнедева, всем обликом излучала здоровье и бодрость. Даже россыпь золотистых веснушек, по весне появившихся у нее на лбу и на носу, не портили, а еще больше оживляли лицо, делали красоту и молодую свежесть ярче. Сразу же после свадьбы молодая княгиня оказалась беременной и в положенный срок родила девочку, которой теперь шел четвертый год. Новорожденную назвали Предславой, в честь бабки князя Аскольда. Сам князь был разочарован, что не сын, но народ воспринял случившееся как доброе знамение. В тот же первый год, пока Огнедева ходила в тягости и впервые приносила жертвы в качестве киевской княгини, дожди прошли почти во все нужные сроки и урожай по осени собрали весьма неплохой. А после недавних недородов он казался и вовсе отличным, так что племя полян ликовало и готово было на руках носить молодую княгиню, которая вернула им благословение земли и богинь плодородия. Дела налаживались: благодаря ее родственным связям со знатнейшими родами Волхова и Ильмеря, каждую зиму в Киев прибывали обозы с разнообразными мехами, запасами меда, воска и прочими товарами, а каждую весну все это отправлялось за Греческое море. Теперь князь Аскольд имел в изобилии зерно, скот, серебро и даже золото, дорогие греческие ткани, расписную восточную посуду, хорошее оружие и все, о чем можно только мечтать.
Поначалу Дивляне даже казалось, что она полюбит Аскольда, – любить для ее жизнерадостного и открытого существа было так же естественно и необходимо, как дышать. По внешнему своему поведению князь был спокойным и сдержанным человеком. Довольно высокий, не так чтобы мощный, а скорее костистый и жилистый, он своим обликом напоминал выходцев из-за Варяжского моря, к которым принадлежал по отцу. Лицо у него было продолговатое, подбородок тяжелый, сильно выступающий нос, по-шведски высокие скулы, глаза небольшие и глубоко посаженные, а лоб высокий и широкий. Красивыми в его внешности были только волосы – светлые, мягкого золотистого оттенка, да и то к середине четвертого десятка на затылке уже светилась плешь. Золотисто-рыжеватые лохматые брови придавали его грубоватому, некрасивому лицу угрюмость, а слегка курносый нос будто намекал о какой-то тайной слабости. В обращении, однако, он был не так чтобы угрюм или груб, а скорее замкнут, болезненно самолюбив и недоверчив. И к тому же упрям, как гора каменная.
К молодой жене он поначалу отнесся по-доброму, дарил подарки, исполнял все ее желания. Однако, несмотря на то что Дивляна искренне старалась быть хорошей женой, не лезла в мужнины дела и усердно исполняла все свои обязанности, со временем домашние дела шли все хуже. Как ни странно, с приобретением третьей жены – умницы, красавицы, знатного рода, обученной всему, что должна знать и уметь мать и покровительница целого племени, молодой, здоровой, плодовитой женщины веселого, приветливого нрава, короче, сокровища, о котором только и мог бы мечтать любой мужчина и какой угодно князь, – Аскольд сын Дира не только не смягчился душой, но, напротив, стал еще более упрям, недоверчив, вздорен и неуживчив, чем раньше. Чем сильнее любил молодую княгиню народ, тем больше обострялось к ней недоверие собственного мужа, которое теперь, на четвертом году, перешло уже почти в неприязнь. Аскольд постепенно замыкался, отдалялся от нее, спорил по всякому поводу, отказывал даже в том, на что она, безусловно, имела право! Он стал бояться ее силы, красоты, ее влияния на племя; все то, что других в ней привлекало, его отталкивало. Аскольд тревожился, что поляне любят княгиню больше, чем князя, боялся, что и сам подчинится ее воле, позволит забрать себя в руки.
Сегодня с утра они уже успели поссориться, причем по очень важному, по мнению Дивляны, поводу. Начался месяц травень, юная богиня Леля незримо ступала по земле, и все вокруг оживало под ее чарующим взором. Шли самые ясные, самые радостные дни нового лета – мир под ярко-голубым небом наполнялся свежей зеленью едва распустившейся листвы, воздух пронизывала особенная душистая свежесть, которая бывает только в начале травеня, когда летнее тепло уже ощущается, но еще не нагрянула жара с ее пылью и духотой. Земля раскрывалась навстречу теплу, выпуская на волю ростки, уже месяц зревшие в ее черном чреве; она отзывалась на заботу, обещала щедро отблагодарить мир, если боги одарят ее теплом и влагой, а люди – трудом своих рук. Поля вокруг Киева оделись всходами; нежные, тонкие травинки, которым вскоре предстояло превратиться в колосья ячменя и пшеницы, покрывали черную плодородную землю сплошным ярко-зеленым шелковым ковром, и сердце в груди ликовало и пело при виде их. Эти еще низенькие, но густо сидящие ростки обещали в будущем хлеб, блины, пироги, веселые изобильные пиры, сытую зиму – продолжение жизни, и никто не уставал поражаться и восхищаться этим живоносным чудом, несмотря на то что оно повторялось уже не первую тысячу лет.
В первый день месяца травеня на Аскольдов двор, расположенный на вершине Горы, в полдень явились люди – в основном старейшины окрестных поселений и их жены-большухи, все в нарядных праздничных уборах: мужчины с широкими ткаными поясами, женщины в уборах с рогами навроде коровьих.
– Пришли мы узнать, когда князь и княгиня прикажут землю-матушку чествовать! – сказали они, кланяясь. – Какой порядок будет, как будем требы приносить, поля обходить.
Князь и княгиня вышли к ним вместе, но большинство восхищенных взглядов сразу устремилось к Дивомиле. Если Аскольду кланялись почтительно, но больше по обычаю, то ей доставались самые искренние и радостные приветствия. Иные не видели ее с зимы, и теперь радостный гул подтвердил, что слухи не лгали: княгиня снова в тягости!
– Матушка наша, кормилица! – гомонили бабы и лезли, отталкивая друг друга, поцеловать край ее завески, прикоснуться к руке, чтобы унести домой благословение самой Лады и поделиться с близкими, со своей семьей, скотиной и пахотными делянками. – Услышали боги мольбы наши!
А княгиня радостно улыбалась, приветливыми кивками отвечала на поклоны, окликала людей по именам, спрашивала, как дóма идут дела, и иные старухи даже прослезились от умиления, любуясь ею. Беременности под расшитой завеской было пока почти не заметно, угадывали ее лишь взоры опытных женщин-большух, и княгиня казалась по-прежнему легкой и стройной. А сегодня, в праздничном наряде, в сорочке, отделанной полосками красного византийского самита с золотым шитьем, с белым шелковым убрусом и серебряными кольцами-заушницами, она сияла, будто само солнце, богиня Солонь, земным воплощением которой являлась. Поистине, князю Аскольду повезло с третьей женой!
Казалось бы, живи да радуйся. Но князь Аскольд, вместо того чтобы гордиться своей княгиней, с самого утра был недоволен и когда она вернулась после переговоров со старейшинами, взялся с ней спорить. И о чем – о том, что составляло самую суть женской плодоносящей ворожбы и во что ему, мужчине, по уму говоря, вообще не стоило вмешиваться.
– Ну, хотя бы сегодня ты мог бы потерпеть! – почти в отчаянии взывала к нему княгиня Дивомила, уже и не надеясь, что хотя бы в честь самой земли-матушки ее упрямый супруг смирит свой нрав и сделает то, чего от него ждут боги, родная земля и племя полян.
В конце концов, необязательно на самом деле предаваться любви на вспаханном поле, если ему так уж не хочется, но хотя бы сделать вид! Ну, обнимет он жену и полежит вместе с ней немного на пашне – его ведь не убудет, да и рубаху потом не его стирать заставят!
– Я не стану этого делать, – почти спокойно, но с непреклонной решимостью отвечал князь Аскольд. – И не собираюсь об этом говорить.
– Но это твоя земля!
– При чем здесь это? Бог позаботится о полях и без того, чтобы я наяривал свою жену на глазах у всего народа!
Княгиня Дивомила горестно оглянулась на старую воеводшу Елинь Святославну, но старушка тоже могла лишь развести руками. Она-то знала своего упрямого сестрича с рождения и понимала, что убедить его не удастся. Мудрая женщина, воеводша догадывалась, в чем тут дело. Хотя была полностью согласна с молодой княгиней в том, что ради праздника Вешнее Макошье князюшка мог бы и потерпеть.
– Но пойми, этим обрядам три тысячи лет! Со Сварожьего веку так ведется! – убеждала его Дивомила. – А может, и поболее того. Кто мы такие, чтобы Свароговы установления ломать? Как на тебя народ посмотрит?! Скажут опять, что ты богов не чтишь, обычаи не уважаешь! Гнева богов начнут бояться и нас попрекать. Только-только все наладилось, слава Макоши. Ну, что тебе мешает?
– Я не собираюсь в этом участвовать. Земля давно вспахана и засеяна, всходы показались, что вам еще надо? Что посеяно, то и взойдет! Все эти старые глупости не по мне! Земля и без того родит. А я не собираюсь этим заниматься посреди чиста поля на глазах у всей толпы, средь бела дня!
– Но все же делают! – изумилась Дивляна, знавшая, что обряд зарода совершается каждой парой, мужем и женой, на их собственном поле, и так происходит уже не первую тысячу лет.
– Это только здесь. Да если бы я рассказал об этом в Корсуне, меня бы застыдили и обсмеяли!
– Ты правишь не в Корсуне, а в Киеве! Ты – князь, отец племени, ты должен отдавать богам и земле полную дань уважения, если не хочешь погубить и народ, и самого себя!
– Христианские народы не делают ничего подобного, и я не собираюсь! Христианские народы знают, что лишь единый Бог наделяет землю плодородием и вручает князю право на власть, и никому, кроме Бога, он ничем не обязан!
– Но здесь-то не у христианского народа!
Дивляна знала, что ее муж много лет назад дал клятвы верности богу чужих земель – Иисусу Христу, так его звали. Об этом боге она слышала и раньше: в Ладоге, где она выросла, нередко встречались христиане, варяги из разных земель, крестившиеся в основном ради удобства ведения своих торговых дел в христианских странах – Бретланде, Стране Франков, Стране Фризов. А князь Аскольд познакомился с греческой верой еще в юности, когда, потеряв отца, в возрасте пятнадцати лет остался князем и главой целого племени. Тогда ему потребовалось подтвердить договор, заключенный князем Диром незадолго до смерти, и в ходе переговоров он согласился признать греческого бога, чтобы приобрести дружбу и поддержку греков. От народа это держали в тайне: никакое племя не потерпит князя, отрекшегося от древних богов. Особенно тяжело пришлось бы Аскольду, сыну пришлого русина, который добился власти путем брака с Придиславой Святославной, младшей дочерью последнего полянского князя Святослава Всеволодовича. Поэтому он исполнял все нужные обряды, приносил жертвы и устраивал пиры, но сам тайком молился другому богу, доставая иногда из кошеля на поясе маленький золотой оберег в виде креста, украшенного красными лалами и жемчугом. Дивляна, впервые об этом узнав, была потрясена до глубины души и даже заплакала от страха. На какую защиту богов может рассчитывать племя, в котором князь отрекся от них?! Но поделать ничего было нельзя: Аскольд, с юных лет помня, что он здесь чужой, не чувствовал родства с богами полян, но не ближе были ему и древние боги северной родины отца, которую он никогда не видел. И что ему оставалось, кроме как выбрать своим покровителем греческого Иисуса? Тот ведь жалует своих приверженцев только за любовь и преданность к нему, не глядя на то, в какой стране они родились и к какому роду-племени принадлежат.
– Но ведь и отец твой, князь Дир, обряд зародный творил, – вставила Елинь Святославна.
– Да уж я знаю! Батюшка любезный щедро свое семя сеял, а я теперь урожай собирай! – Аскольд бросил взгляд на Ведицу – плод последнего Дирова «посева», родившуюся на свет в год его смерти; женив сына, Дир и сам не собирался уходить на покой.
А теперь Аскольд злился на отца, разнообразными подвигами которого его попрекали в собственном доме! Почти с тоской он вспоминал своих прежних жен, бесцветную Собигневу, которой ни до чего не было дела, и вздорную настырную Негораду. Они не требовали, чтобы он наделял землю плодородием, предаваясь с ними супружеской любви прямо посреди поля, на свежих ростках. И тогда он мог не опасаться, что княгиня, воплощение самой земли в глазах народа, однажды и вовсе оттеснит его от власти, потому что он станет лишним и для нее, и для народа! Даже как воевода он ей почти не нужен – для этого есть Белотур, его двоюродный брат, с которым у нее, как Аскольд давно подозревал, сложились не только родственные отношения!
– А если люди в твоей силе усомнятся? – Дивляна всплеснула руками в досаде на его упрямство. – Скажут, покинула ярь князюшку нашего… А какой же тогда князь!
– Одна у тебя ярь на уме! – гневно крикнул Аскольд. – Будто кобыла – где жеребец заржет, ты туда вприпрыжку! Тяжела уже, второе дитя носишь – а все тебе яри мало! А что до болтунов, то я… Я – князь полянский и сам решаю, что мне делать! Если бы эти люди лучше молились Богу, то им бы не понадобилось наяривать жен на полях, будто это им заменит пахоту!
Бледный от гнева Аскольд вышел. Дивляна опустилась на лавку и, не сдержавшись, заплакала. Дорожа домашним ладом, она старалась уклоняться от ссор с мужем, но теперь отступать ей было некуда, и нынешнее столкновение показало, как непримиримо настроен Аскольд, как мало он готов считаться и с ней, и со всем племенем, и с богами. Прежние случаи их несогласия она относила на счет его усталости или плохого настроения, но нынешний был слишком важным для причуд. Сейчас она со всей режущей ясностью осознала: ее муж живет в каком-то другом мире, где, похоже, никого больше нет, кроме него самого. Ведь она просит не для себя, а для всех полян, но Аскольд упрямится, отмахивается от того, что для нее и людей так важно. А значит… Ей казалось, земляной пол под ногами шатается, весь ее домашний мир готов рухнуть. Четыре года она выстраивала этот мир, зная: иной судьбы не дано и с этим человеком ей жить до самой смерти, и вот получалось, все напрасно, в руках одни обломки. И что впереди?
– Ну как можно так жить? – бормотала Дивляна сквозь слезы, склонив лицо к плечу утешавшей ее воеводши Елини, которую считала своей свекровью, хотя Аскольду та приходилась не матерью, а теткой по матери. – Ну какой он князь? И какой он муж? Люди подумают… он ни к чему не годен… или что я ему не люба… себя и меня позорит…
– Ох, не вовремя Тур уехал… – вздыхала старушка. – Не к добру приведет…
При упоминании Белотура Дивляна заплакала еще сильнее. Был бы воевода здесь, может, хоть он убедил бы своего упрямого брата. А если бы и не убедил, при нем Дивляне было бы и спокойнее, и легче переносить что угодно. Белотур был очень хорошим человеком – добрым, дружелюбным, смелым, решительным и надежным. При нем ей было на кого опереться, но с его переездом в радимичское Гомье она осталась одна. Разве что с воеводшей Елинью, его матерью, эта общая потеря сблизила их еще больше.
– Может, братец еще остынет, одумается. – К ней подошла Ведица, села рядом, заботливо поправила сбившиеся уборы. – Ты же, матушка наша, такая красавица, что как сядешь под дубом, к тебе сам Перун из Сварги выйдет!
Вынужденные постоянно обороняться от вздорного и упрямого князя, все три женщины его семьи близко дружили и держались вместе – чего не бывало раньше, при прежних Аскольдовых женах. Дивляна вздохнула. Она не хотела Перуна, она хотела, чтобы рядом с ней был обычный земной мужчина, надежный и понимающий, который любил бы ее и радовался ее красоте, а не ненавидел и не боялся бы ее за то, что она уж слишком хороша.
– А что это он так в лице переменился, когда ты про мужскую силу помянула? – опасливо округляя глаза, зашептала Ведица. – Ты того, матушка, не примечаешь ли…
– И правда… – Дивляна вдруг сообразила, что муж уже давно не предъявлял на нее права, однако относила это за счет своей беременности.
– Ведь кабы он на другую какую бабу или девку глаз положил, мы бы знали… – Ведица перевела взгляд с воеводши на княгиню. – Уж не сглазили ль его, сохрани Макошь? – И прикрыла рот ладошкой, будто не решаясь вымолвить такие страшные вещи.
– Да кто же? – усомнилась Дивляна. – У нас в Киеве и умельцев нет таких.
– А может, и не у нас, – озабоченно сказала Елинь Святославна. – Я и сама уж думала. С чужой стороны это идет.
– С какой чужой стороны?
– Да мало ли врагов у нас? От деревлян хотя бы. Уж не первый год люди говорят, будто у князя Мстислава в Коростене колдунья какая-то объявилась.
– Что за колдунья? – Дивляна испугалась, но в первую очередь подумала об опасности не для мужа, а для ребенка.
– Не знаю какая. Боятся люди говорить о ней. Так, слухи собираю, вот года за три и набралось кое-что…
– Ой! – Дивляна вдруг вытаращила глаза и быстро прижала руку к животу.
Да… Да! У нее даже слезы выступили на глазах от волнения. Ей не померещилось – это повторилось! Будто какой-то маленький зверек шевельнулся внутри нее – ощущение было и странное, и тревожное, и приятное. Она находилась как раз на том сроке, когда плод внутри впервые дает о себе знать и когда в него вселяется душа.
– Лада-матушка! – воскликнула Елинь Святославна, по ее лицу поняв, что происходит. Потом живо поднялась с лавки и низко поклонилась: – Добро тебе, чуре! Пожалуй к нам, мы уж тебя заждались! Жить тебе в чести да в радости, на белый свет глядеть! Прежде ты нас кормил, да растил, да уму-разуму учил, теперь мы тебя и выкормим, и научим, как родовой закон велит! Иди к нам!
Поскольку Дивляна забеременела в темную половину года, в ее будущего ребенка должна была войти душа кого-то из предков, уже живших на земле. Если волхвам после рождения откроется, кто именно из дедов вернулся в род, то ему будет дано прежнее имя. Пока спрашивать об этом не пришло время, но старая воеводша рада была приветствовать того, кто когда-то был, возможно, ее собственным прадедом, а вскоре станет внуком.
Но сегодня даже долгожданное явление духа не порадовало Дивляну. Зная, что поступает неправильно, она все же с трудом гнала от себя досадливую мысль: родится сын, похожий на Аскольда, – наплачутся они с ним!
И теперь, впервые ощутив в себе ребенка как другое живое существо – то, что вскоре выйдет в белый свет и останется с ней на долгие годы, – Дивляна невольно пожелала, чтобы он вырос как можно менее похожим на отца. Вырос открытым, смелым, дружелюбным, сердечным, пусть порой безрассудным и несдержанным, но горячим и любящим жизнь. Таким, каким стал бы, родись он не от Аскольда, а от другого… От того, с кем когда-то Дивляна видела себя рядом в девичьих мечтах, и мечты те и сейчас еще составляли ее тайное утешение и отраду. Как и четыре года назад, когда ее сердце впервые забилось по-особому, она воображала своего будущего ребенка похожим на Вольгу, Волегостя Судиславича, князя плесковского, – и душу заполняло блаженство, будто она носит под сердцем само солнце…
