Елизавета Дворецкая
Огнедева. Мост над Огненной рекой
Наконец река принесла их к берегу и Незвана вытащила Борислава, по-прежнему бессильного и обмякшего, будто мешок. «Вот ворота в земной мир. – Она показала дыру в земле. – Полезай». – «Но как же? – Борислав чувствовал такой страх перед черным отверстием, что не мог сделать ни шагу. – Ведь оно ведет вниз, а мне нужно наверх». – «Ты не рассуждай, дурень, а лезь быстрее! – гневно ответила ему волчица Незвана. – Если опоздаешь, тебя съест Зверь Забыть-реки, он давно не получал от меня жертвы! Но ты нужен мне в Яви, поэтому я вытащила тебя! Я обещала вам помощь, и я сдержу слово. Здесь же все перевернуто: чтобы попасть наверх, нужно спускаться. Ну же, лезь!»
Она схватила Борислава и бросила в отверстие. Он успел только ощутить, что падает, и…
…очнулся, лежа на спине. Осознание своего тела пришло не сразу. Ему все еще казалось, будто он движется – не то плывет, не то летит, но окружала его некая неведомая стихия – плотнее воздуха, но легче воды. Что-то вроде загустевших сумерек – не свет и не тьма.
– Опомнился! – долетел откуда-то женский голос, совсем не похожий на рык сумеречной волчицы-Незваны или даже на ее обычный голос. Чудилось, будто говорившая где-то очень далеко, но с каждым мгновением звук приближался. – Ведица, очнулся твой сокол, иди сюда скорее! Приходит в себя! С возвращением, княжич, добро пожаловать назад в белый свет!
Мягкая прохладная рука легко и ласково легла ему на лоб. Борислав заморгал, пытаясь открыть глаза, и теперь получилось лучше, чем в том темном мире, хотя и с трудом. Голова болела, в глазах двоилось, но он все же различил черты склонившейся над ним молодой женщины – красивой, румяной, в княжеском уборе. У него было такое чувство, будто волчица-Незвана бросила его в темный колодец, а эта женщина поймала на выходе, приняв с рук на руки. Но где он находится и как попал сюда, Борислав по-прежнему не понимал.
А находился он у воеводши Елини, в избе, которую раньше занимал Белотур с семьей и которая с их отъездом в радимичский Гомий осталась пустой. Здесь его уложили, смыли пыль и кровь и как следует осмотрели. Обошлось без переломов, но голова была разбита сильно, и поначалу он не приходил в сознание. Воеводша озабоченно качала головой: перевязать раны и смазать повреждения она могла, но вернуть улетевший дух – это кудесника надо звать.
Пока она прикидывала, кто из киевских волхвов сможет им помочь, Дивляна подошла ближе и всмотрелась в лицо лежащего. В углах рта еще виднелись следы запекшейся крови, на брови горела ссадина. Она бы могла попробовать сама, но сейчас ей было никак нельзя – сунувшись в Навий мир, она сильно рисковала душой ребенка. Ради деревлянского княжича она на это не пошла бы.
И вдруг заметила, что у него дрожат ресницы.
– Очнулся твой сокол! – позвала она Ведицу. – Без кудесника обошлось, сам назад дорогу нашел!
Уже вскоре Борислав настолько опомнился, что узнал трех окружавших его женщин и даже пытался расспрашивать об участи своих людей. Тут его утешить было нечем: большинство погибло, а остальные захвачены Аскольдом вместе с товарами.
– Радуйся, соколик, что сам жив, Макошь уберегла, чуры позаботились! – утешала его Елинь Святославна. – А там, гляди, все обойдется.
До этого случая Ведица встречалась со своим нареченным женихом всего несколько раз и полюбила его больше в мыслях и мечтах, поскольку привыкла связывать свое будущее именно с Бориславом Мстиславовым сыном. Но в эти годы она столько думала о нем, столько мечтала о встрече, что теперь он казался ей близким человеком, наконец-то обретенным после долгой разлуки. Ведица почти не отходила от жениха, чуть ли не переселилась к воеводше, чтобы преданно сидеть возле него целый день, и только ночь проводила дома, потому что строгий брат присылал за ней челядь. Елинь Святославна мало вмешивалась, оставив раненого на ее попечение. Ведица всегда увлекалась зельями, а теперь ей выпал такой случай применить свою мудрость; знаний же ее для того, чтобы исцелить разбитую голову и десяток синяков, было даже более чем достаточно. Дивляна почти не видела золовку в эти дни, разве что сама приходила иной раз проведать раненого. И тогда они сидели возле него, будто три Суденицы, пряхи Макоши – Дева, Мать и Старуха. Их благоволению Борислав был обязан тем, что его судьба, едва не приведшая к безвременному и печальному концу, вновь повернула к лучшему.
Только теперь, когда он лежал в хорошо знакомой ей избе и она сама меняла ему повязки, Ведица смогла как следует разглядеть своего нареченного. Никто не назвал бы Борислава красавцем, но это не огорчало девушку. Она готова была полюбить его таким, какой он есть, тем более что ее пылкое сердце давно уже было переполнено чувством, которое не на кого было излить. И у Борислава хватило ума и благодарности, чтобы это оценить.
– Спасибо тебе, дева, – сказал он, сжимая ее руку, когда только понял, что с ним произошло. – Дадут нам боги вместе жить… я тебя любить буду, не обижу никогда.
Ведица не удержалась от слез, услышав это, и припала щекой к льняной повязке на его голове, стараясь не потревожить рану.
– И я бы тебя любила, сокол ты мой! – зашептала она. – Да не дают нам боги счастья. Брат мой, князь Аскольд, сказал, что разрывает наше обручение. А уж как бы я тебя любила! Уж я бы какой тебе доброй женой была! Родились бы у нас деточки…
– Разрывает! – Борислав не был склонен проливать напрасные слезы, а значение сказанного невестой понял очень хорошо, несмотря на боль и тяжесть в голове. – Разрывает обручение? Он так и сказал? И люди слышали?
– Все слышали – и старейшины, и купцы, и дружина, и княгиня! Сказал, что… ну, из-за дани той… ну, Рупина, что ли, или Здвиж, я в это не слишком вникла…
Деве необязательно было разбираться в делах взимания дани, но Борислав очень хорошо знал, где чьи права. Он даже заранее, по пути сюда, был готов к тому, что киевский князь Аскольд встретит его холодно и начнет попрекать рупинской данью. Он только не ждал, как и его отец, что Аскольд воспримет этот выпад как прямой разрыв мирных докончаний и обручения. Они рассчитывали с помощью этой небольшой ссоры вынудить Аскольда поспешить со свадьбой, но просчитались, недооценили его решимость и враждебный настрой. И вот теперь Борислав оказался в ловушке. Его люди погибли, часть попала в плен, дань и товары потеряны, да и ему самому грозит участь заложника, раба! А в союзниках у него только бывшая невеста, любящая его из-за того, что ей страсть как хочется замуж.
Побуждаемая его расспросами, Ведица вскоре пересказала Бориславу все речи разгневанного Аскольда. Зато он узнал, что на его стороне все женщины княжьей семьи – сестра, жена и вуйка-воеводша. Небогато, но благодаря этому он находится в уютной и чистой избе, где за ним самый лучший уход, а не где-то в яме или клети с прочими пленными. Остальных деревлян, как удалось выяснить, держали в землянке Ирченея Кривого, козарина, живущего в Киеве, самого богатого из местных торговцев рабами. У него имелось особое строение для непокорных рабов-мужчин, способных сбежать, и князь поместил у него свой нечаянный полон. По слухам, он уже сговорился с Ирченеем о продаже пленных деревлян. Почти каждый день он задавал вопросы о состоянии здоровья Мстиславича, намереваясь переместить его к остальным, как только раненый поправится. Ведица и Елинь Святославна отвечали, что пленник еще плох и его жизнь висит на волоске. Но, не слишком им доверяя и опасаясь, что ценный заложник сбежит, Аскольд через несколько дней прислал кметей и велел им сторожить возле избы, где лежал Борислав. Воевода Хорт по его поручению несколько раз сам приходил проведать пленного, и тот притворялся, будто ему совсем худо. Но это не могло продолжаться вечно. Ему придется или умереть, или выздороветь, иначе Аскольд перестанет верить женщинам и распорядится по-своему.
Борислав был уверен, что его отец, князь Мстислав, этого так не оставит и пришлет ему на выручку войско. Но, во-первых, помощь могла не успеть, а во-вторых, Дивляна и Елинь Святославна вовсе не хотели увидеть деревлянское войско возле Киева! Теперь, когда смерть от ран Бориславу уже не угрожала, Дивляна не знала, что и думать, как с ним быть. Допустить, чтобы Аскольд продал его, – это верная война с Мстиславом деревлянским. Да и держать его в плену не лучше. Ведица каждый день принималась плакать о своем женихе, умоляя Дивляну что-нибудь сделать. Но что? Обращаться к Аскольду, пытаться смягчить его или взывать к его разуму было бесполезно, Дивляна не хотела и пробовать. Но что они, три женщины, могли сделать против воли князя? На кого могли опереться? Киев был полон тревожных опасений, все ждали осенью или зимой войны. Примерно возле дня Рожаниц[6] или чуть раньше ей предстояло родить, и Дивляна вовсе не хотела, чтобы это событие произошло под звуки сражения!
Был бы здесь Белотур! Или брат Велем! Они могли бы или повлиять на упрямого князя, или хотя бы придумать что-нибудь. А что они, женщина, дева и старуха, могут придумать?
– Матушка, миленькая, помоги ему бежать! – каждый день умоляла ее Ведица, вернувшись от Борислава. – Ведь погубит его князь, и останусь я колода замшелая! Вовек мне замужем не бывать, люди меня засмеют, Лада проклянет!
– Ну что ты! – утешала ее Дивляна. – Тебе ли жениха не найти!
– Да я старая уже, мне семнадцать лет, кому я нужна? Разве вдовцу какому горькому!
– Глупости не говори! Ты не простая девка, ты княжья дочь! Тебе и в тридцать лет жених найдется!
– Да не проживу я столько, и братец не даст! – Ведица заплакала. – Не хочет он, чтобы я гнездо свила, деточек вывела! Засушит он меня, в девках уморит, мне на гóре, людям на позор!
Дивляна не решалась ее переубеждать, понимая, что золовка права. В этом отношении и спасение Борислава мало что решало, но Ведица уверяла, что любит его и хочет помочь ему ради него самого. У Дивляны сжималось сердце, когда она видела, как озаряется внутренним светом лицо Ведицы, склоняющейся над деревлянским княжичем. Пусть она любила его просто как свой случай выйти наконец замуж, но что это меняло? Против воли Дивляна не могла не вспоминать, как ее Вольга вот так же лежал с разбитой головой, когда Велем в драке ударил его о печь, а она не могла даже подойти, сесть рядом, припасть к нему… В тот день их разлучили навсегда, и в последний раз она видела его почти таким же – бледным, бесчувственным, с закрытыми глазами, беспомощным… Не способным даже проститься с ней. Судьба не пощадила ее, и при виде горя Ведицы собственное былое горе оживало в ней. С тех пор прошло четыре года, она уехала на край света, пережила много всякого, вышла замуж и ждет вот уже второго ребенка… У нее теперь совсем другая жизнь, и та прежняя глупая девка, для которой не существовало ничего, кроме любви, казалась ей каким-то другим человеком. Но от воспоминаний и сейчас еще щемило сердце, и ради той прежней Дивляны нынешняя киевская княгиня всей душой стремилась помочь Ведице и Бориславу, помочь им найти счастье, в котором судьба отказала ей самой.
Бориславу нужно бежать – это единственный способ спастись от плена и возможного рабства. А кроме того и спасение от неизбежной войны с деревлянами. Особенно если взять с княжича слово, что он будет всячески склонять отца решить дело миром.
Но это легко сказать – бежать! Пятеро княжеских кметей день и ночь сторожили во дворе воеводши, сидели у дверей избы, где лежал раненый, несколько раз в день заходили глянуть на него. Ведица кормила свою куколку, шепталась с ней, прося совета, и однажды предложила: можно положить на место Борислава другого человека, ведь под повязкой его лицо видно очень плохо, а в земляной избе полутемно. Кого – другого? Да кого угодно, холопа какого-нибудь!
– Но еще ведь самого Мстиславича надо хоть со двора вывести, – отвечала Елинь Святославна, опасливо оглядываясь и качая головой. – Как тут выведешь? Они все его в лицо знают.
Они сидели здесь все втроем, а Дивляна еще привела с собой свою трехлетнюю дочку Предславу, и та играла на полу с цветными лоскутками. В другое время Ведица охотно бы к ней присоединилась и помогла сворачивать из лоскутков «лелёшек»[7], но сейчас у нее были заботы поважнее, и она сидела, держа на коленях собственную куколку, от которой ожидала совета.
– Может, переодеть его как-нибудь?
– Лицо-то не переоденешь. Да и что ему одежда, он и так, будто сирота, в портках некрашеных ходит.
Три женщины умолкли, вздыхая: ничего не шло на ум. Тут в сенях послышался шум: кто-то стучал в дверь.
– Дома ли хозяйка, Елинь Святославна свет? – раздался веселый голос. – Дозволит ли войти?
– Пусти! – кивнула воеводша челядинке, и та метнулась открывать.
В избу вошел, кланяясь женщинам и чурам на полочке в красном куту, молодой еще мужчина, среднего роста, с очень светлыми волосами и белесыми бровями, с приятным лицом, открытым и дружелюбным. Одет он был очень хорошо: в крашеные порты, козарский кафтан с отделкой из желтого шелка. На шапке, которую он снял при входе в дом и держал в руке, имелась оторочка из куницы, а надо лбом были пришиты бронзовые узорные бляшки – такие шапки носили в землях смолянских кривичей, откуда он был родом.
– Званец! – При виде него Дивляна радостно всплеснула руками, да и лица остальных прояснились. – Вот и ты наконец! Что так долго не заглядывал? Как жена?
– Да вроде пока не на что жаловаться. – Званец оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли какой злой дух. – Тебе кланяется и просит не забывать. Я ведь у тебя был вчера, да не застал. И сегодня говорят: у воеводши. Дай, думаю, к воеводше наведаюсь, сразу всех повидаю.
– Мог бы и вчера додуматься. Умник! – проворчала Елинь Святославна.
Званца Дивляна знала со времен своей поездки из Ладоги в Киев: родом с верховий Днепра, он присоединился к ним по дороге, сперва был в дружине Белотура, потом начал торговать и так разжился, что уже два года как поставил себе двор и женился на младшей из десяти дочерей киевского старейшины Угора – Улыбе. Во время прошлогоднего похода в Корсунь жена в отсутствие мужа вздумала рожать и чуть не умерла; обошлось, в основном стараниями Елини Святославны и Дивляны, но Званец, вернувшись, очень перепугался, когда узнал, что мог бы лишиться и ребенка, и жены, даже с ней не простившись. Поэтому, когда оказалось, что в конце этой весны ей предстоит родить снова, он пропустил первый обоз на Царьград, надеясь успеть на второй, уходивший в середине кресеня. А не успеет, так и в Киеве забот хватит. Весной он торговал мехами, покупая их у охотников или северных купцов и продавая уходящим в греки, осенью – зерном и вином, уже в обратном направлении, и с каждым годом мог становиться вдвое богаче, не выходя из дома. Чрезвычайно выгодное местоположение Киева позволяло это: сюда стекались товары с юга и с севера, здесь меха, зерно, мед, воск встречались с греческими тканями, козарским серебром, бусами и всем прочим. Недаром же и варяги, и деревляне так стремились завладеть этим городом и всеми богатствами, которые здесь можно было приобрести. Благодаря им, киевские князья уже давно считались не менее сильными и влиятельными, чем деревлянские или саварские, хотя имели под рукой гораздо меньше земли и людей.
Но сейчас от богатства было мало толку, зато очень могли пригодиться сообразительность Званца, его ловкость и преданность людям, которым он был всем обязан. Поэтому Дивляна охотно посвятила его в суть дела, прося о помощи. Званец призадумался.
– Да уж, был бы сейчас Корочун, нарядили бы его бабой, или игрецом каким, или зверем, – сказал он, почесывая в затылке. Его лицо с мягкими чертами имело простодушный и даже простоватый вид, но на самом деле он был довольно умен и соображал очень хорошо. – Да какое теперь – и до Купалы еще далеко.
Действительно, в ближайшее время не ожидалось велик-дней, в которые принято рядиться и надевать личины.
– Говорят, полотеские князья в волков умеют оборачиваться, – сказала Дивляна. – Что, Мстиславич, ты не умеешь волком перекидываться?
– В битве – умею, – ответил лежащий на лавке Борислав, не поворачивая головы. Ведица охнула. – Волком себя чувствую, врага зубами грызу и руками рву. Но снаружи человеком остаюсь. Все оборотни такие. Чтобы целиком в зверя оборотиться – это все басни, так не бывает.
– А жаль! – Дивляна вздохнула. – Умел бы ты…
– А люди верят, – заметила Елинь Святославна. – Уж сколько я басен и сказок знаю про оборотней! И не перечесть.
– И я слышала, что деревляне умеют волками и медведями оборачиваться, – сказала Ведица. – Может, все-таки есть где-нибудь волхв, чтобы мог тебя в зверя превратить, а? – Она с надеждой посмотрела на своего злополучного жениха. – Подумай, миленький! Может, хоть кто-то у вас умеет! А уж мы найдем, пошлем кого-нибудь…
– Никто не может. – Борислав осторожно покачал головой – от резких движений она еще болела. В целом он был уже вполне здоров, но притворялся чуть ли не умирающим. – Говорю же, не бывает так. Я отроком в лес ушел и там жил семь лет, все тайны, все умения воинские и охотничьи превзошел, умею в себе дух зверя пробудить и отца-волка призвать. Волчью шкуру воины-волки на плечах носят, но чтобы целиком зверем стать – такого не бывает.
– У нас в Ладоге рассказывают, будто чудинские кудесники могут в зверей обращаться, – сказала Дивляна. – Но я сама не видела, и никто у нас не видел. Может, тоже басни одни?
– Стойте! – воскликнул вдруг Званец, который во время этой беседы сидел, нахмурив свои белесые брови и напряженно что-то обдумывая. – Поймал!
– Что поймал? – Женщины обернулись к нему.
– Опять мышь? – Елинь Святославна прищурилась, окидывая взглядом пол.
– Мысль поймал за хвост! – Званец повертел головой, с торжеством оглядывая своих слушателей. – Оборотень! Весь Киев знает, что деревляне могут в зверей превращаться и что колдунья неведомая в Коростене завелась, а она каждую ночь в волчицу лютую перекидывается и людей грызет. А басни ли это, никто не знает, а кто знает, тот не верит. Даже вы вон не верите, что же с простого люда спрашивать! Но в том-то и наше счастье!
– Где же тут счастье? – недоверчиво спросила Ведица.
– А то самое. Люди верят, что деревляне могут зверями обращаться. И тем более верят, что ты сможешь, Мстиславич, раз уж ты в лесу семь лет у самого лешего обучался и все лесные хитрости превзошел!
– Не у лешего, а у Одинца! – поправил Борислав. – Это человек, но в нем Белый Князь Волков живет, а он от людей навек ушел и никогда из леса не показывается, зато и сила ему от Велеса и Ярилы дана сверх человеческой.
– Вот и прекрасно! – Званцу не было нужды вникать, но звучало все очень внушительно. – Я про это сегодня же на Подоле невзначай упомяну, пусть болтают. И жене накажу, чтобы бабам своим и сестрам в великой тайне поведала, – завтра все до одного будут знать аж до самых Дорогожичей!
Пришелец из смолянских земель верхнего Днепра, Званец был силен жениной родней: у его тестя, старейшины Угора, имелось ровно десять дочерей. Причем все уже были замужем и у старших подрастали свои дочери. «Угоровы девки» славились бойкостью и сплоченностью: то, что знают они, завтра будет знать весь белый свет.
– Ну, уж коли Угоровы девки возьмутся языками чесать, точно до Переяславля дойдет! – согласилась Елинь Святославна. – А толку?
– А ты, Мстиславич, тем временем в волка превратишься!
– Это как? – Борислав приподнялся на локтях, повернулся к нему и нахмурился. – Говорю же – не могу я…
– А ты не говори! Неважно, что ты можешь или нет, важно, что об этом люди думают! Пустим слух, что ты в волка превратился и волком убежал. А волка я достану. Не жар-птица, чай.
Уразумев, о чем он ведет речь, женщины просияли, радостно закричали и сами себе зажали рты, чтобы не услышали во дворе; Ведица даже бросилась целовать Званца, и Борислав просветлел лицом. Замысел выглядел безумным, но все же давал некую надежду на успех. Тем более что ничего другого у них не было.
Стояла полночь, везде было тихо, лишь луна плыла над землей, и вода Ужи отвечала ей тысячами мигающих отблесков. В глубине Мариной рощи тлел огонек. Это место называлось Круг Черного Огня – довольно широкое пустое пространство, вытоптанное сотнями ног, а в середине – огромное пятно черной прокаленной, смешанной со старым углем и золой земли. Здесь устраивали краду – погребальный костер, отсюда Незвана потом, когда кострище остынет, собирала остатки костей умершего, обгоревшие обломки всех даров, что ему давали с собой, укладывала в горшок, который потом несли на жальник и там хоронили под курганом. Остатки золы она выметала и выгребала отсюда, пользуясь особой метлой и совком, к которым ни один человек ни за что на свете не решился бы прикоснуться, – ведь это были орудия самой Марены, до краев переполненные ее черной мертвящей силой. Незване достаточно было появиться где-нибудь с этой метлой в руках, чтобы самые сильные мужчины, вооруженные лучшими козарскими мечами, бежали от нее в страхе, – против силы Марены бессильно человеческое оружие.
Как она жалела, что не успела схватить какое-то из подобных орудий в тот давний день на Марином Кругу, в Ужицких болотах, возле погребального костра голядского воеводы Жиргаса, в земле племени голядь, где она впервые повстречала ладожскую Огнедеву, тогда еще незамужнюю! Она могла бы лишь слегка прикоснуться к Аскольдовой невесте метлой, или кочергой, или совком погребального костра – и та погибла бы, лишилась бы своей силы, умерла, не доехав до жениха! Но проклятая девка тогда оказалась проворнее – она сама схватила с крады один из топоров, который родичи дали Жиргасу с собой в дальний путь, и набросилась на Незвану. Вспоминая об этом, колдунья снова потерла плечо, где под сорочкой до сих пор скрывался шрам, и стиснула зубы, едва не шипя от злости.
И тут же засмеялась. Победы Огнедевы позади, теперь все будет по-другому. Все уже изменилось. Нерожденный ребенок пока защищает киевскую княгиню, но Незвана начала свою работу, ослабляя противницу в тех областях, которые сделались доступны ей.
И первой такой областью стал муж – князь Аскольд, после зачатия ребенка не нужный Ладу Всемирья. Незвана могла бы наслать на него губительную порчу, смертельную болезнь, но не стала делать этого сразу. Мужскую работу лучше предоставить мужчинам – и она лишь пообещала князю Мстиславу, что в случае войны он теперь легко одолеет Киев. А сама пошла в рощу и сломала на дубу ветку и бросила в воду.
– Пойду я во зелену рощу, сломлю на дубу ветку крепкую! – смеясь, творила она заговор, который отнимал мужскую силу князя Аскольда. – И как той ветке не стоять, не расти, так и ярая жила Аскольда сына Дира не восстанет, не воспрянет на женскую плоть, на белое тело! Созываю я сорок синцов, сорок игрецов, чтоб хранили мое слово сильное во веки веков!
И ворожба ее достигла слуха Матери Мертвых: мужская сила Аскольда больше не требовалась Ладу Всемирья. Но этого было недостаточно. Мало того что киевский князь не сможет больше любить свою жену, – он должен ее возненавидеть! И для этого Незвана знала множество способов. Наводить разлад между мужем и женой можно по-всякому: на шерсть с коровьего хвоста и бараньего хвоста, на траву «собачий зуб», на иглы сосновые и иглы еловые, на паутину. Подобрав два камня на перекрестке двух троп – черный и белый, – она принесла их в Круг Черного Огня, туда, где все бывшее живым уходит во власть Кощной Матери, положила на черный платок и окурила дымом горящих трав.
– Как сии камни на разных дорогах лежали, друг друга не знали, так и Дивомиле, Домагостевой дочери, с Аскольдом, Дировым сыном, в добре не жить, вместе не быть, – шептала она, отодвигая камни один от другого. – Пусть будет между ними сор да разор, ненависть да позор!
Осыпав камни пеплом сгоревших трав, она разрезала платок, завернула камни каждый в свою половину, а потом отправилась к Уже.
– Сорок синцов да сорок игрецов я призываю, им вашу судьбу злую вверяю! – провозглашала она, стоя на одном из далеко вдающихся в воду валунов, на грани стихий, и высыпая пепел трав в реку, которая должна была отнести проклятье по назначению. – Лад да покой – из дома долой, грызня да раздор – в дом! Как камни крепки, так мое слово крепко, а кто из реки всю воду вычерпает, тот мое слово своим превозможет!
И Ужа, принимая порчу, несла ее к Днепру, к порогу ненавистного дома. Лунные блики играли на поверхности воды, будто подмигивал Незване сам Князь-Уж, чье имя носила река деревлян.
