Елизавета Дворецкая
Дар берегини. Последняя заря
Часть первая
Глава 1
Когда князь киевский Ингер вернулся из похода на греков, Свенгельд узнал об этом первым.
Уже три года, каждый раз как собирался спать, Свен клал возле себя свой меч. Ружана, жена, посмеивалась: да неужто ты у себя дома опасаешься кого? Уж не я ли на тебя среди ночи ратью пойду? Но насмешки ее были не злыми: три года прожив среди русов, древлянка Ружана привыкла к тому, что мечи для них – не только оружие, но почти божества. Свен лишь улыбался в ответ. Даже Ружане он не открыл, что такое для него Друг Воронов – меч, найденный в княжеских ларях уже после смерти старого князя Ельга, его отца.
«Послезавтра к ночи он будет здесь», – произнес голос в голове, когда Свен уже готов был отплыть из яви по мягким волнам сна.
Кроме особых случаев, воины его незримой дружины всегда подавали голос на грани сна и яви.
«Кто?» – вздрогнув, Свен почти очнулся, но глаза не открыл.
Он знал: приходящих к нему этим путем нельзя увидеть по внешнюю сторону зрения.
«Кто будет здесь?» – повторил он мысленно.
«Твой конунг», – ответил ему голос Уббы сына Рагнара, одного из самых знатных пленников меча.
В древнем клинке были заключены духи десяти человек, его прежних владельцев, но Свен давно научился различать их по голосам.
«Что?» – Свен подскочил бы, когда бы не знал уже по опыту, что резкие движения могут спугнуть незримого гостя.
Конечно, если они сейчас не на поле боя.
«Возвращается твой конунг, – обстоятельно подтвердил Убба. – С ним людей чуть больше сотни, с десяток кораблей. Стяг он сохранил, только его «сокол» обгорел немного. На дорогу ему надо еще два дня, и послезавтра к вечеру он вступит в город».
«Погодите! – взмолился Свен. – Как это – сотня человек? Остальные-то где?»
«Не меньше тысячи погибло в Босфоре. Греки встретили его в проливе и залили «влажным огнем», как они это называют. Сотня кораблей сгорела вместе с людьми…»
«А управлял ими цесарев скопец, – вставил ехидный старческий голос: в беседу вступил Нидуд, много сотен лет назад бывший конунгом свеев. – Хранитель царского исподнего. Случись такое со мной, я бы лучше в море бросился, чем домой вернулся!»
«С тобой было не лучше – твоих сыновей убил хромой раб! – осадил его Убба. – Так что заткнись».
«Не бранитесь! – в отчаянии воззвал Свен: если духи меча увлекутся перебранкой, он не узнает больше ничего существенного. – Но где все люди? Где войско? У него было десять тысяч человек! Они что – все сгорели?»
«Хавгрим с двумя-тремя тысячами прорвался за Босфор и увидел Миклагард, – стал рассказывать Убба, – но сил на осаду у него не хватило, и он разоряет предместья. Кольберн отступил из пролива назад в море, повернул на восток и двинулся вдоль побережья в сторону Серкланда[1]. Однако Ингер о них ничего не знает и считает тоже погибшими. Ну а раз он лишился войска, у него оставалось два пути: вызвать цесаря на поединок или повернуть назад…»
«Или броситься в море», – опять встрял Нидуд.
«Он предпочел повернуть назад, – Свен почти видел, как Убба отмахивается от старика свея. – Ему посчастливилось безопасно пройти через болгар и прочих ваших скифов. Сейчас он в Витичеве».
«Так он что… разбит? – наконец Свен уяснил себе, что все это значит. – И не привез никакой добычи?»
«Только ожоги. Когда, знаешь ли, на тебе горит собственная одежда и тем более железный панцирь, тут хорошего мало».
Поход на греков, который готовили два года, окончился провалом. Мгновенным и сокрушительным. Ужасаясь величине потерь и позора, Свен сам не знал, что ему сейчас надлежит испытывать: горе или радость.
«Это день твоей удачи, парень! – с воодушевлением воскликнул Нидуд. – Тот самый, которого мы ждем столько времени! Ваш конунг сейчас слаб телом и духом, как новорожденный младенец! Удача покинула его, войска при нем нет! Народ отвернется, когда увидит, как мало у него счастья! Родичи погибших проклянут его! Ты спихнешь его с престола одним пальцем, и эта держава наконец-то будет наша!»
«Можно встретить его на реке и разбить! – глухо донесся из темных далей еще один голос. – Он сейчас не сумеет тебе противостоять, и этот город станет твоим навсегда!»
Убегая от таких советов, Свен сел, потряс головой и постарался прийти в себя. Положил руку на клинок Друга Воронов. Через плотные кожаные ножны чувствовалось тепло, а голоса пленников меча еще звучали у Свена в ушах.
Ружана спала рядом, с ее стороны лежанки посапывало в подвешенной к матице люльке грудное дитя – младшее из трех. Все было тихо в богатой воеводской избе, на обширном дворе за высоким тыном. Киев спал на своих вершинах, только полная луна бродила где-то за облаками, порой бросая лучи на темную землю, будто искала кого. Свену не верилось в то, что он внезапно узнал, но он не раз уже убеждался: пленники меча, волей Одина принужденные служить нынешнему, живому владельцу Друга Воронов, никогда ему не лгут.
Такие новости нелегко было осознать. При мысли о непоправимом разгроме накатывала жуть. Из десяти тысяч воинов – гридей, ратников и наемников-варягов, – ушедших на тысяче без малого лодий, назад возвращается около сотни человек! Такие ужасные поражения встречаются только в сагах, и то у врагов.
То, что сам Ингер, двоюродный брат Свена, по завещанию Ельга Вещего получивший киевский стол, остался жив, уже мало что меняло. Если человек настолько лишен удачи, то надежд удержать власть у него не многим больше, чем у мертвеца.
* * *
Всю короткую летнюю ночь Свен почти не спал, стараясь уяснить себе тот новым мир, в котором всем киянам предстояло проснуться, а при первых проблесках рассвета поднялся, велел дать коней и поехал на Девичью гору. Город еще спал, только пастухи брели по улице, гудением рожков давая киянам знать, что пора выгонять скотину со дворов. Выходящие к воротам бабы с любопытством поглядывали на молодого воеводу Свенгельда с тремя телохранителями, в столь ранний час проезжающего от Киевой горы, где он поставил себе двор, к святилищу Макоши. Низко кланялись, а которые помоложе, даже улыбались первому из киевских бояр.
Телохранителей и лошадей Свен оставил у подножия Девичьей горы: при всей своей дерзости с людьми, с богами он неизменно бывал почтителен. Будешь почтителен, если самый видный из богов живет в мече у твоего пояса! Проходя через двор, Свен вежливо поклонился трем деревянным идолам с гладкими лицами – Макоши и ее помощницам, Доле и Недоле. Ему ли было не знать, как часто они перенимают из рук друг у друга нить судьбы человеческой!
Его появление уже заметили: Ельга сама вышла во двор ему навстречу. Они поцеловались, и Свен ненадолго прижал сестру к себе, готовясь сообщить важные новости. Она жила теперь здесь, в святилище. На старом отцовском дворе ей не стало места с появлением новой хозяйки – Ингеровой жены, Ельги-Прекрасы. Обзаведясь после Древлянской войны собственным просторным двором, Свен охотно взял бы сестру к себе, и с Ружаной они ладили, но Ельга отказалась. Обязанности киевской княгини и старшей жрицы все еще оставались за ней, и она могла обитать в доме если не у князя, то лишь у бога. В Киеве ее почитали почти как живую богиню, преемницу Девы Улыбы, и она не могла себе позволить жить на положении незамужней воеводской сестры.
Ельга-Поляница, единственная законная дочь Ельга Вещего, уже давно была зрелой женщиной – ей исполнилось двадцать лет. Но о замужестве ее не заходило речи: никто из мужчин, даже княжеского рода, не был ровней ей, зато любой муж вместе с ее рукой получил бы право на киевский стол. Поэтому сама она не желала идти замуж из гордости, а Ингер не стремился выдать ее, свою вуйную сестру[2], из осторожности. А ведь когда Ельга-Поляница показывалась в городе, и мужчины, и женщины не сводили с нее восхищенных глаз. Рослая, крепкая, с крупными правильными чертами лица, с длинной рыжевато-золотистой косой, со свежим румянцем, она была хороша, как Заря-Зареница. Мед и пиво, которые она разливала гостям на княжеских пирах, казались вдвое слаще, будто она владела даром подмешивать в них солнечный свет. Свен сам не переставал любоваться сводной сестрой и жалел, что такая красота, способная принести счастье какому угодно мужу, пропадает зря. Даже походка ее – плавная, уверенная и целеустремленная, – казалось, производила порядок везде, где ступали ее ноги.
– Что ты так рано? – спросила Ельга, обняв Свена. – Все ваши здоровы?
– Наши-то здоровы… – Свен оглянулся, не слышит ли их кто.
В этот ранний час в святилище были только две-три женщины, живущие здесь постоянно, но они занимались своими делами в избе.
– А чьи нездоровы? – Ельга пристально взглянула ему в лицо.
Глаза у нее были удивительные – большие, широко расставленные, светло-карие с зелеными искрами. Благодаря изогнутым, словно лук, бровям-куницам, взгляд их поражал, будто незримая стрела. Даже Свен, человек стойкий и упрямый, под этим взглядом ощущал неодолимое желание немедленно рассказать ей все, что знает.
Свен еще раз огляделся.
– Ингер возвращается. Уже завтра к вечеру здесь будет.
Ельга вскинула руку и прижала кончики пальцев к губам.
– Откуда ты знаешь? Гонец из Витичева был?
– Был гонец… – Свен отвел глаза.
– Оттуда? – Ельга положила руку на его кисть и показала глазами на меч.
Многие люди разговаривают со своими мечами, но Ельга, единственная, знала: меч Свена первым завязывает беседу. Не сразу, но со временем Свен рассказал ей о том, что волею Одина в древний меч по имени Друг Воронов, изготовленный когда-то самим Вёлундом[3], заключены духи всех десяти его прежних владельцев, обязанные служить владельцу живому.
– Оттуда, – Свен кивнул.
– И что? – нетерпеливо спросила Ельга. – Почему так быстро? Он был в Греческом царстве?
– Был. Его разбили… еще на подходе к Царьграду, прямо в Боспоре Фракийском, – Свен приобнял сестру, боясь, что такие новости собьют ее с ног. – Потери огромные. Не меньше тысячи человек за один первый день. Варяги прорвались за пролив, но сам Ингер вроде как об этом не знает. Он повернул назад, ему больше ничего не оставалось делать. И при нем всего около сотни человек.
– Сотни… человек? – Ельга и впрямь покачнулась, распахнула глаза. – Не лодий?
– Человек.
– Ой божечки…
Ельга зажмурилась. Ей не так сильно, как Свену, слепило глаза честолюбие и собственные притязания, для которых вдруг вновь забрезжила надежда, и она острее него осознавала ужас случившегося. Со всей земли Полянской собирали ратников для этого похода. Посылали боярина Ивора, Ингерова старого кормильца, на его родину, в Холм-город, чтобы взять ратников со словен ильменских. Приглашали людей от плесковских кривичей, откуда родом была Ельга-Прекраса, от кривичей-смолян и радимичей. Наняли за Варяжским морем две тысячи воинов, обещая им богатую добычу из усыпанной золотом Греческой страны.
Но наибольший ужас Ельгу охватывал при мысли о потерях полян. Это были не какие-то варяги или кривичи – это были свои, сыновья, внуки, зятья и сестричи киевских бояр, нередко сидевших за ее столом, принимавших медовые чаши из ее рук. Если отроков поманили добычей, а вместо этого увели на быструю, ужасную, бесславную смерть…
– Земля Полянская не простит нам этого! – выдохнула Ельга, не решаясь открыть глаза и цепляясь за руку Свена.
– Не нам! – выразительно поправил Свен. – Ему!
Ельга наконец открыла глаза и посмотрела в лицо сводному брату. В детстве они, так несхожие по своему положению, жили каждый своей жизнью, да и разница в возрасте – Свен был старше на семь лет – в те годы клала между ними пропасть. Но после смерти Ельга, когда Киев и вся земля Русская вдруг остались на руках у них двоих, они сблизились и сумели отразить первые натиски судьбы. Рожденный от рабыни, Свен не мог считаться полноправным наследником отца, потому Ельг и завещал державу сыну сестры, но три года назад кияне, уставшие от долгого безвластия, готовы были признать своей госпожой Ельгу-Поляницу. Свен стал бы при ней воеводой, и у него в руках оказались бы все дела войны, торговли и сбора дани, недоступные женщине.
Но в те самые дни, когда они подошли к ступеням престола вплотную, с севера явился Ингер, которого уже перестали ждать…
– Послушай! – Свен склонился к самому лицу сестры и зашептал: – Это наш случай! – Вольно или невольно, он повторил слова, ночью услышанные от старика Нидуда. – Он показал, что у него удачи не больше, чем у мертвеца. Он выиграл ту войну с древлянами, но тогда в войске был я! Теперь он пошел на войну сам, не взял меня, чтобы не делиться славой и добычей, и нашел одно горе, смерть и срам! Это его земля Полянская не простит! Не простит потерь и позора! В каждом роду будут причитать по своим! В каждом роду его буду попрекать и проклинать! От него отвернется даже собственная дружина, потому что вождь без удачи – не вождь, а… бревно, хуже бабы! Он станет ничем, пустым местом, пожалеет, что не погиб! Я бы на его месте сам в море бросился!
Свен осекся, заметив, что опять повторяет слова Нидуда.
– Если мы не растеряемся, то стол будет наш, – переведя дух, прошептал он в ухо сестре. – Я мог бы… вовсе не пускать его в город. Подождать на островах… и покончить с ним. Свалился он нам, как снег на голову, так пусть и растаял бы, как снег!
– Замолчи! – резко бросила Ельга и отодвинулась. – Как бы ни было, пусть он лишен удачи, но он твой брат! Он наш брат, в нем наша кровь, и я не позволю даже думать о таком!
Свен вздохнул и отвернулся. Он понимал, что советы пленников меча завели его далековато, но, не зная Ингера в детстве, привык смотреть на него как на соперника, захватчика Ельгова стола, а не на собственного родича, имеющего на этот стол право крови.
– Мы должны принять его! – потише, но так же уверенно продолжала Ельга; видя, как трепещут ее ноздри и невольно поджимаются губы, Свен понимал, что ее толкает на это лишь долг, а не сердечное желание. – Должны принять и поддержать… как брата. А там уж… пусть земля Полянская решает.
Свен глубоко вздохнул. Вот опять, как три года назад, участь киевского стола будет решать земля Полянская, то есть собрание старейшин, глав родов, что и составляют эту землю. Три года Ингер сын Хрорика занимал это стол и был здесь полноправным владыкой, но поражение сбросило его опять к нижним ступеням.
– Не говори пока никому, – попросил Свен. – Два дня еще есть… сам подумаю, как быть.
– Не делай ничего без моего ведома! – предостерегла Ельга, и Свен кивнул.
В ее руках была священная власть, ее голосом говорили боги земли Полянской, и ни одно важное дело не решалось мужчинами без совета с ней.
– Только как же… – окликнула Ельга, когда Свен уже повернулся, намереваясь уйти, – а как же… она? – Ельга-Поляница выразительно кивнула в сторону Киевой горы, где стоял княжий двор. – Русалке-то… надо бы сказать.
Русалкой они между собой называли жену Ингера, плесковитянку Ельгу-Прекрасу. Имя Ельга Ингер дал ей сам, когда женился на ней и вводил в свой род, чтобы закрепить за ней полные права госпожи княжеского дома. Ельга-Поляница, свое родовое имя получившая от отца, до сих пор в душе содрогалась от негодования, слыша, как священным именем древних королевских дочерей-валькирий называют дочь какого-то варяга-перевозчика с реки Великой!
– Она и поначалу-то тревожилась, а уж месяца два ходит, как в воду опущенная, – продолжала Ельга. – Чадо схоронила, муж невесть где… Хоть живой воротился, ей и то будет радость.
– Потерпит еще два денечка, – безжалостно ответил Свен.
Но в душе его что-то дрогнуло при мысли об этих двоих, которые завтра вечером встретятся и каждый преподнесет другому ужасные, губительные вести. Поражение, разгром, позор Ингер привезет из похода, а дома узнает, что их единственный сын, годовалый Ельг, умер перед Купалиями от какой-то лихорадки, поболев всего-то два дня. Эта пара опять бездетна. У Ингера в Киеве снова нет наследника, и возможность возвести Ельгу-Прекрасу на княжий стол и дать ей права княгини вновь отодвигается, самое меньшее, на четыре года…
– Божечки, горя-то сколько! – вырвалось у Ельги, и взор ее обратился к идолам Макоши и ее помощниц. – Не дают им боги счастья!
– Знать, не принимает их земля наша, – буркнул Свен. – Ты бы им намекнула… Станут упрямиться, и сами живота лишатся.
– Я им не суденица, – Ельга покачала головой. – Ты-то сам бы отступил от стола, чтобы живот сохранить?
Свен молча покачал головой. Они с Ингером были очень разными, но с детства тот и другой одинаково усвоил: нет ничего дороже чести и славы. Даже жизнь и счастье – ничто перед ними, и пролитая кровь лишь выше вздымает волну, несущую твой корабль.
* * *
…За те три года, что Прекраса владела умением говорить с водой, владычицы судьбы являлись ей под разными личинами – белых уток и черных выдр, молодых дев и морщинистых старух. Иные из них пугали своим видом, и она ко многому была готова, но в тот памятный день увидела такое, что подумалось невольно: это самой судьбы конец, нить оборвана…
Шел месяц кресень, приближались Купалии, по вечерам от прибрежных рощ над Днепром доносилось девичье пение, но мысли Прекрасы были далеки от веселья. В середине весны, по высокой воде, князь русский Ингер ушел с войском в Греческое царство, и Прекраса жила, как будто половину ее сердца вырвали из груди и увезли за моря. За три года их жизни в Киеве Ингер впервые ушел так далеко – дальше земли Деревской. До Царьграда одного пути, как говорят, месяца полтора-два. Ждать его назад стоило не ранее осени, и лежащая впереди разлука казалась любящей молодой жене бескрайней, будто холодное море.
Уже в первые дни Прекраса не находила себе места, но, зная, что вестям еще не время, с месяц принуждала себя быть спокойной. Потом стала порой наведываться к Киеву перевозу близ устья речки Лыбеди. Пусть войско Ингера еще и не добралось до Греческого царства, но мало ли что могло случиться по пути? В областях чужих, враждебных племен ниже по Днепру. На порогах, куда выходят из степей печенежские орды. В царстве Болгарском, где правят родичи цесарей, а значит, враги князя киевского… Хороши ли дела у русов и их князя, худы ли – обычным путем вести дойдут через месяц или больше. Но она, Ельга-Прекраса, имеет средство узнать правду намного быстрее.
Приезжая на заре, вечерней либо утренней, Прекраса укрывалась в знакомом месте, между старыми ивами, распускала волосы, доставала гребень и произносила слова призыва.
Мать-Вода! Государыня-Вода!
Течешь ты по зеленым лугам,
Омываешь крутые берега!
– приговаривала она, расчесывая волосы гребнем из тонкой белой кости, непохожим на изделия человеческих рук.
Бежишь ты по камушку белому,
От светлого дня до темной ноченьки,
От зари утренней до зари вечерней,
Ни сна ни отдыха не ведаешь!
За минувшие года Прекраса столько раз произносила эти слова, что они слетали с губ сами собой, как дыхание. Больше у нее не дрожал ни голос, ни рука, а само имя Матери-Воды окутывало чувством близости иных берегов, где нет ничего, кроме изначальных вод и насельников их – бесчисленных духов.
Не обмой-ка ты крутые берега,
А скажи-ка мне судьбу доброго молодца,
Ингера, сына Хрорикова.
Сколько ему лет летовать,
Сколько ему зим зимовать,
Или ему на белом свете не живать,
Во сырой земле лежать…
Водя гребнем по волосам, она распутывала струи самого земного бытия, пряла судьбу свою и всех, о ком думала. Своих близких и своих недругов…
Гребень этот еще в девичестве поднесла ей берегиня выбутского «плеска», то есть брода. Без этого чудного дара все в их жизни пошло бы по-иному. И не только их. Злая судьба в облике белой птицы сулила Ингеру гибель еще три года назад; если бы не Прекраса и не милость Прядущих у Воды, его давно не было бы в живых. Киев так и не дождался бы своего нового владыки, а она… Прекраса верила, что и сама не смогла бы жить дальше, так быстро потеряв надежду вновь увидеть Ингера. Того, кто однажды вошел в ее неприметную жизнь, будто живое солнце, ступающее по земле, и сделал невозможным дышать без него.
Вот прошло три года, они давно муж и жена, у них родилось второе дитя, сын, названный Ельгом в честь Ингерова дяди, Ельга Вещего, но сердце Прекрасы по-прежнему бьется лишь для Ингера. Его она видит во всем, что попадается на глаза – в голубом небе, в блестящей воде широкого, могучего Днепра, в кручах зеленых киевских гор, в улыбках их маленького сына… И пока Ингер не вернется живым и невредимым, каждый вдох ее будет напоен страхом за него, ощущением пустоты и болью разлуки.
День за днем призыв оставался без ответа: духи днепровского перевоза и владычица их, Дева Улыба, не откликались, и напрасно Прекраса водила белым гребнем по своим светлым волосам, пока не начинала неметь рука. За три года жизни в Киеве ее волосы, и до того густые и длинные, отросли ниже колен, так что ей приходилось, чтобы расчесать их до самого низа, наматывать пряди на локоть. Дома, на княжьем дворе, ей чесали и заплетали косы челядинки, но здесь, у Киева брода, это было священнодействие, заклинание судьбы.
После многих дней напрасного ожидания Прекраса почти не надеялась на ответ. Но сегодня, едва успела она произнести первые слова, как в глаза ей бросилось черное пятно на блестящей поверхности воды.
Вздрогнув, Прекраса замолчала и вгляделась. Прямо на воде Днепра, что под светом утреннего неба казалась мягкой и гладкой, как шелк, стояло нечто, в чем Прекраса с трудом различила сходство с человеческой фигурой. Хозяйка вод явилась ей древней старухой, перекошенной на один бок. Но хуже всего было то, что старуха эта будто соскочила с крады погребальной, вырвалась из огня, уже наполовину пожравшего свою законную добычу. С полуобгоревшей головы слезла кожа, обнажая череп и зубы; с левой стороны из обугленной плоти торчали кости ключицы и плеча – обгоревшие, черные. На Прекрасу веяло душной гарью.
Перехватило дыхание, рука с гребнем замерла. Не в силах ни вздохнуть, ни моргнуть, Прекраса смотрела на жуткую старуху. Она уже знала: чем злее вести, тем более неприятный облик принимают Прядущие у Воды. Добрые предзнаменования приносят юные девы, одетые в белые водяные цветы, а причитать о грядущем зле приходят раскосмаченные старухи со скрипучими голосами. Но что предвещает появление этого обгорелого трупа? Какое немыслимое зло?
Губы дрогнули, но Прекраса не смогла заставить себя задать хоть один вопрос.
Старуха с крады не сказала ни слова. Постояла, давая себя рассмотреть, и растаяла.
Рука Прекрасы опустилась, пальцы разжались, гребень выпал на песок. Она не спешила его поднимать. Пусть уносит днепровская волна. В этот миг ей хотелось раз и навсегда отказаться от своего дара. Лучше быть как все и не ведать будущего, чем получать вести, от которых не хочется дальше жить.
Но постепенно ощущения жизни – свежий теплый ветерок, здоровый запах воды – помогли Прекрасе прийти в себя. В заводи качались среди осоки белые огни «русалочьего цвета», и золотые реснички их сердцевин улыбались ей из чаши белых упругих лепестков. Таращился на реку слепыми глазами высокий дубовый идол – изображение Кия, который когда-то, лет двести назад, переправился здесь с левого берега, чтобы стать господином города на кручах. С тех пор у этого города уже не раз сменились владыки, но всякий, кто приезжал с запада по Деревской дороге и хотел попасть на левый берег, приносил жертвы хранителю перевоза.
Посмотрев на Кия – воплощение древней славы и крепнущей мощи рожденного им племени, – Прекраса немного ободрилась. Сглотнула, вдохнула полной грудью. Глянула на гребень у своих ног, потом на воду перевоза.
– Ты лжешь… – хрипло, почти шепотом выдавила она из пересохшего горла. – Он не погиб. Еще не время. Наш уговор – на семь лет. Ты остаешься мне должна четыре года, и я тебе их не прощу.
Стиснув зубы, Прекраса смотрела на воду, будто ожидала, что коварная хозяйка перевоза выйдет снова и вступит с ней в бой. Навь лукава – то, что причитается ей, она взыщет сполна, но свои долги отдает неохотно и норовит обмануть. Прекраса знала, какой сильный противник перед ней, и знание это досталось ей недешево. Три года назад она проиграла свой первый важный бой, и тень тогдашнего горя тянулась за ней до сих пор. Она вспоминала о нем каждый раз, когда взгляд ее падал на порог собственной избы – могилу их с Ингером безымянного первенца, крошечного мальчика, что родился, но не сумел сделать ни единого вздоха.
Но Прекраса знала и другое: у нее еще есть время для борьбы и победы. Пока Ингер с ней, она будет служить его судьбе и биться за нее. Она слишком далеко зашла и слишком многим пожертвовала, чтобы отступить.
– Судьба есть… – прошелестело позади Прекрасы.
Она обернулась – там никого не было, это шептала ива тысячами длинных, тонких зеленых языков.
– Судьба есть – будет и голова…
– Ингера голову я не отдам! – решительно, вслух ответила Прекраса. – Он мой.
Долгий вздох ветра пролетел над водой, и все стихло.
С луга долетало пение пастушеского рожка – земля Полянская зеленела и трудилась, вступая в пору летнего расцвета.
* * *
В этот день, самый тяжелый за двадцать один год его жизни, князь Ингер был недалек от мысли бросить Киев, где он так мало видел удачи, и вернуться в свои родные края, на Волхов. Даже в тот день, когда его суда плотным строем вошли в Боспор Фракийский и попали под летучее пламя греческих огнеметов, способное гореть на дереве, на железе, на живых людях и даже на воде, он не так отчаялся, еще не зная глубины поражения. За почти два месяца обратного пути он успел ее осознать. А возвращение домой не облегчило, а утяжелило его ношу. Прекраса разрыдалась при виде него, но не только от радости, как он было подумал. Обняв ее и спросив о сыне, Ингер узнал, что воинской удачи и будущего наследника он лишился примерно в одно и то же время. Того и другого – похоже, навсегда.
Вовсе не желая, чтобы весь Киев высыпал навстречу его обгорелому стягу, Ингер не посылал вперед предупредить о своем приезде. Видя, как встают впереди киевские кручи – обветшалый вал на Святой горе, более новый на Киевой, – он мечтал о том, чтобы каким-то чудом от пристани в Почайне сразу перенестись на княжий двор, чтобы из всего населения стольного города увидеться с одной только Прекрасой. Только мысль о ней его и утешала.
– Не кручинься так-то уж! – не раз уговаривал его Ивор. Немолодой боярин, несмотря на полноту, стойко переносил все тяготы похода и подбадривал молодых. – Без поражений никто не обходится. Думаешь, Ельг все битвы выигрывал? И с ним по-всякому бывало. Отдохнем, с силами соберемся, глядишь, в другой раз побьем греков. Впредь умнее будем!
Человек опытный в таких случаях легче молодого сохраняет бодрость духа. Он уже знает, что за ночью опять придет рассвет, а молодому кажется, что ночь, впервые принесшая тьму в его жизнь, воцарилась навечно. Без поражений никто не обходится? Витязи в сказаниях, славянских и варяжских, на которых Ингер вырос, начинали свой путь с побед, даже если им был день от роду! Побеждать было его правом и его обязанностью, победа текла в его жилах вместе с кровью, полученной от князей и конунгов, а через них – от богов. Поражение изменило весь его мир, самого себя он стал чувствовать другим человеком. И этого нового Ингера он мог лишь презирать.
На десяток лодий, подходящих к причалу, поначалу мало кто обратил внимание. Подошел отрок от мытника – узнать, есть ли товар какой и будет ли взиматься мыто, – узнал гридей и застыл в изумлении. Привлеченный потрепанным видом путников, начал собираться народ, но первому, кто крикнул «Князь!» не поверили. Ингер велел гридям выгружаться поскорее, надеясь, что сумеет добраться до княжьего двора и закрыть ворота, пока не сбежалась толпа. А через день-другой, увидевшись с женой и отдохнув у себя дома, он наберется духу для встречи с киянами…
Но надежды эти жили недолго. Очень скоро Ингер, стоя у сходней, увидел, как над толпой проплывает знакомая фигура всадника в красном плаще, за ней еще несколько. Свен, двоюродный брат, побочный сын старого Ельга. Человек, которого Ингер хотел сейчас видеть, пожалуй, меньше всего.
Когда Свен приблизился, самим своим видом раздвигая толпу, как лодка воду, Ингер упер руки в бока и сделал несколько шагов ему навстречу. Нет смысла бежать от неизбежного, достойный человек должен стойко встречать удары судьбы, – эту заповедь сын знатного рода усваивает первой и следует ей до конца. На Свена, рожденного от пленницы, Ингер привык смотреть свысока, и эта привычка помогла ему не уронить достоинства даже в этот тяжкий час.
Свен сошел с коня и по-родственному обнял Ингера, не выражая ни малейшего удивления. Только окинул его лодьи и дружину беглым взглядом, но, судя по лицу, увидел именно то, что и ожидал. Надо думать, кто-то из Витичева скакал, меняя коней, чтобы принести новость о прибытии князя в Киев раньше него самого.
– Будь жив! Я вам лошадей привел, – только и сказал Свен, отходя от Ингера, чтобы обнять Ивора и Ратислава, его сестрича. – Поезжай, – он снова обернулся к Ингеру. – Пока народ не набежал. За лодьями приглядят, если надо чего довезти – я возы пришлю.
Везти было почти нечего – даже припасов не осталось, по пути доели последние крохи. В смятении Ингер сам не понимал: рад он тому, что ему не задают вопросов и не приходится ничего объяснять, или ему следует стыдиться, что его поражение так очевидно и, похоже, всем тут уже известно?
Не находя слов, Ингер кивнул и сел на подведенного коня. За ним поехали Ивор с Ратиславом, гриди и уцелевшие ратники тронулись пешком. Свен со своими людьми остался возле лодий.
Прекраса уже знала и ждала, стоя в воротах. Она так изменилась, что Ингер невольно подумал: вот она, судьба моя. Нежное, свежее лицо девятнадцатилетней женщины, еще недавно сиявшее, как цветочная почка в росе, поблекло, побледнело, жена похудела и выглядела изможденной. Когда Ингер сошел с коня и обнял ее, она только прижалась к нему и зарыдала. В плаче ее слышалось и облегчение, и горе, но главное – любовь. И впервые за два месяца Ингер ощутил, что ему дышится легче. Рядом с Прекрасой он был больше и сильнее, чем без нее.
– Ты как? Здорова? – спросил Ингер, и собственный голос показался ему чужим.
Прекраса закивала, задыхаясь от слез и не владея голосом.
– А я… разбили нас, – сказал ей Ингер.
У него это получилось почти просто – за долгие дни обратного пути о столько думал об этом, что привык к этой мысли. Вот только еще не понял, как ему дальше с этим жить.
* * *
Казалось, появление мужа не ободрило, а лишило Прекрасу последних сил. Ей следовало бы радоваться – Ингер и сам был в шаге от смерти, и след от поцелуя Марены остался на его лице: на лбу и на скуле слева виднелось красное пятно от ожога. Брызги «греческого огня» попали ему на шлем, и раскалившееся железо успело обжечь лицо, пока шлем сумели снять. Из сотни гридей уцелело не более половины, остальные вернувшиеся были ратники разных племен, но полян среди них нашлось человек двадцать. А уходила почти тысяча!
