Елизавета Дворецкая
Дар берегини. Последняя заря
С тех пор любовь Свена к сестре была замешана на почтении и благодарности. Ельга устроила его судьбу и наделила удачей, стала его берегиней, норной, валькирией. Какая же это кража, думал он с обидой за нее, Ельга ведь не знала, что своим решение передает отцовскую удачу сводному брату, обделяя двоюродного. Она сделала это по неведению, а значит, на этот поступок ее толкнула воля высших сил.
Судьба сильнее даже богов. Но судьбу каждого, бога или смертного, определяет тот выбор, который он в переломный час делает сам. Свен выбрал идти вперед, не зная страха и не сдаваясь, еще пока был просто сыном северянской пленницы. Он завоевал свою награду, пренебрегая угрозой гибели, и никому не собирался ее отдавать.
Глава 2
– Первое дело, чтобы они пришли, – сказала Ельга, когда Свен провожал ее на Девичью гору. – Если бояре придут, то отказаться принести жертвы не смогут. Но если они не придут…
– Если не придут, значит, наш родич уже пошел к лешему, – буркнул Свен. – Я по нему плакать не стану. Сидит он у меня уже вот где, с бабой своей перевозчицей! Пусть валит на… на перевоз, ляд его бей!
– Наш отец выбрал его в наследники! – напомнила Ельга, строго глянув на брата.
– Эту бабу наш отец ему не выбирал! Он взял в жены простую девку и через нее удачи лишился! Он уронил себя и наш род! Не мог найти жену поприличнее? Умных людей бы попросил, уж высватали бы ему в хорошем роду!
– Он не первый, кто польстился на женскую красоту и пренебрег происхождением, – заметил Фарлов, ехавший с другой стороны от Ельги. – Такие браки погубили немало достойных мужей.
– Через десять лет от ее красоты ничего не останется, а вот его честь она загубила навеки! – горячо продолжал Свенгельд. – Вы видели: она до сих пор, как через двор идет, платье поднимает!
– Перестань! – попыталась унять его Ельга. Она понимала, почему брат так ополчился на невестку: кому же приятно, когда дочь перевозчика попрекает мужчину и воина происхождением от рабыни? – Не всем же так повезло, как тебе: взять красивую, здоровую, плодовитую женщину и к тому же хорошего рода!
– Надо знать, где искать… – проворчал Свенгельд, несколько умиротворенный.
Свою будущую супругу он присмотрел в то время, когда она была младшей женой малинского князя Боголюба, и не спешил опровергать лестное для него убеждение киян, будто Ружана при первом муже была «княгиней древлянской» и он добыл ее точно так, как удалой молодец из сказания добывает жену повергнутого кагана Аварского. После троекратных родов Ружана раздалась, стан ее округлился, и со двора она теперь выходила не в дерге, а в цветном греческом платье, голову украшала не цветами, а золотыми моравскими подвесками. Но по-прежнему яркий румянец заливал ее лицо от прилива любого чувства или от смеха; окруженная малыми детьми, она казалась воплощением живоносной силы земли. Несмотря на враждебное чувство, которое кияне питали к ее родному племени, именно она в последние годы начинала жатву в земле Полянской, и это тоже придавало веса ее мужу. Перед ней Прекраса, хоть и была чуть моложе, смотрелась холодной тенью.
– Но ладно бы он сам со своей лоскотухой[5] тешился! – продолжал Свен, в возмущении потрясая плетью. – Но он нам ее в княгини навязывает! Он запятнал свою славу и тем оказал дурную услугу нашему роду, я скажу! Но он из-за нее лишился удачи, а хочет, чтобы вся земля Русская за ним по борозде пошла! Вот чего я не хочу!
– Если бы люди выбирали себе владыку по достоинству и роду жены, то я не сомневаюсь, кто из вас уже завтра сел бы на старую Ельгову подушку! – насмешливо заметил Фарлов.
– Люди поступили бы умнее, если бы так и сделали! – буркнул Свен. – Чем наш отец, который выбрал наследника, даже на него не взглянув!
Дальше они ехали молча: Ельге не нравилось, что ее брат осуждает решения отца, но она понимала: у него есть для этого основания.
– Не зря еще с каких пор люди говорят: русалка она, потому у нее и чада не живут, – добавил Свен чуть погодя. – Так и будет мертвых приносить! Не чад, а поленья, головешки, лягушек и жаб! После них опять наследников не останется.
– Есть твои дети, – сказала Ельга. – Они тоже внуки нашего отца, и их мать – не рабыня.
– Ты можешь намекнуть на это боярам, – предложил Фарлов. – Осторожно. Чтобы они о главном сами догадались.
– Нужно сделать так, чтобы все они завтра явились, – подхватила Ельга. – Я бы тебе посоветовала послать людей хотя бы к лучшим. К Вячемиру, Ворону, Добросту, Вуефасту, Витиславу, Станимиру… и к Хотену тоже.
– Я его чуть не прибил! – успокоившийся было Свен снова разъярился. – Хорошо, дед его увел, а то бы он у меня доорался!
– Отправь к нему Асмунда. Он человек вежливый, и когда глупец смотрит на него свысока, он в ответ смотрит на него… как на глупца, да и все, – Ельга улыбнулась. – Но пусть убедит его пожаловать на Святую гору. Лучше пусть он при нас свои мысли явит, чем будет ходить по дворам и мутить людей.
– Это ты, госпожа, очень верно заметила, – уважительно кивнул Фарлов. – Как жаль, что ты родилась женщиной! Из тебя вышел бы наилучший конунг!
Свен еще что-то ворчал себе под нос, но совету внял и отправил своих десятских к боярам: поговорить и убедить, как важно им всем собраться еще раз и обсудить способы вернуть земле Русской милость богов. Больше того: уже под вечер, чувствуя нарастающее волнение, решил съездить к Вячемиру сам. Старик был уважаем в Киеве за свои почтенные лета, происхождение от первых насельников киевских круч, за мудрость и добрый нрав. Старшим жрецом всегда выступает сам князь, но, поскольку Ингер был все же еще очень молод, ему помогали советом и делом более опытные мужи: Вячемир и Ворон. Имеющие внуков, они находились ближе к дедам и лучше слышали голоса богов. В различных спорах и тяжбах тот, кто заручился поддержкой старика Вячемира, мог считать свое дело выигранным. И сколь ни лестно было Свенгельду думать, что вождь сильной дружины всегда сумеет доказать свою правоту, три года, когда он держал в руках настоящую власть, убедили его, что веским словом добиться своего не менее почетно и куда более выгодно, чем острым железом.
Без меча он из дома почти не выходил – Друг Воронов казался ему не просто оружием, но чем-то вроде товарища, советчика и покровителя. Душа его уже приросла к этому клинку, зная, что по смерти там и найдет себе новое обиталище.
«Щит возьми», – шепнул голос Уббы в голове, когда Свен надевал перевязь.
– Что? – от неожиданности он задал свой вопрос вслух и замер.
«И шлем», – добавил другой голос, кажется, Бергера.
– Что вы меня морочите! – после целого дня споров и размышлений у Свена не осталось сил для общения с незримыми помощниками. – Что я, как дурак, по своему городу с щитом и в шлеме разъезжать буду? Может, еще кольчугу надеть? Чтоб всякий встречный со страху обделался?
«Да недурно бы», – хмыкнул юный Хольти.
– Отвяжитесь! – злобно бросил Свен. Иногда незримые помощники казались ему сворой лающих псов, которых хотелось пришибить, чтобы замолчали. – К деду старому еду, он на меня ратью не пойдет!
– С кем ты толкуешь? – Ружана, кормившая младшую дочку и всецело увлеченная ею, наконец расслышала голос мужа и уставилась на него, бранящегося с дверным косяком.
– С кем, с кем… с домовым! – буркнул Свен.
Хозяйка не знала, что в ее доме имеются десять жильцов, совершенно ей неведомых.
– Гляди, Радуша, батька шутит! – засмеялась Ружана. – Какому тут быть домовому, когда сам двор третий год стоит? Мои дедки разве, – она кивнула на свою скрыню[6], привезенную из родного дома. – Да они не сердитые у меня!
По очень древнему обычаю, невесте в земле Деревской клали в скрыню с приданым еще и «дедов», чтобы они оберегали женщину на чужбине. Иной раз обиталищем «дедов» считался клубок пряденой шерсти, иногда тряпичная кукла, сшитая из одежды давно умершей бабки, иногда куриная косточка. Мать самого Свена, взятая как полонянка, никакой скрыни, конечно, в Киев не привезла. И ему нравилось, что у Ружаны скрыня есть – пусть та перед тем постояла несколько лет в доме старика Боголюба-Мала. Его дети растут под присмотром материнских «дедов», и когда дочерям придет пора идти замуж, Ружана сделает «дедов» и для них. «Дедов», выходит, порождают «деды» старших поколений, как от головни можно поджечь новое полено и передать огонь дальше…
К Свену подошел двухлетний сын, Лют, и вцепился в ноги. Если при его рождении кияне могли сомневаться, кто его отец – Свенгельд или Боголюб-Мал, то сомнения эти давно рассеялись: даже в годовалом возрасте Лют был настолько похож на Свена, насколько это возможно при такой разнице в возрасте. Одно лицо, только улыбался Лют чаще.
Мои дети будут лучше меня, думал Свен, подняв на руки своего первенца. Знатнее и богаче. Их никто ничем не посмеет попрекнуть.
Светловолосый Лют тыкал пальчиком в красивую литую пряжку ремня на его плече и что-то лепетал.
– Это меч, дитятко, – пояснил Свен. Он не мог дождаться, когда первенцу исполнится три года, ему подстригут волосы и посадят на коня, зачисляя в сословие воинов-всадников, после чего он сможет говорить о нем «мой сын», а не «чадо». – Через десять лет и тебе такой справим. Сам поедешь на рать, добывать чести и славы. Но и отец тебе подсобит.
Лют выслушал и деловито попытался укусить пряжку перевязи.
* * *
Вячемир, увидев на своем дворе Свенгельда, не удивился и даже что-то хмыкнул, будто ждал этого гостя. Он обитал на горе Щекавице, где его предки сидели еще до того, как Кий со своим родом прибыл на эти кручи с левого берега Днепра, и принадлежал к потомкам древлян, которые в начальные времена выселились из «деревов» в «поля». В роду его бытовало предание, будто само название «поляне» возникло от имени вожака тех переселенцев – Полянина Удалого, из всех наимудрейшего. Говорили, что путь к этим кручам ему указали боги и белый его конь.
Двор Вячемира был велик и застроен десятком земляных изб, где обитали его родичи, однако далеко не все. В каждой семье старшие сыновья, собираясь жениться, ставили себе избу не здесь, а где нашлось место, на склонах киевских гор и при разных урочищах, на Подоле. Все они почитали Вячемира, нынешнего старейшину древнего рода, и слово его для всех было законом. До того как при Ельге Вещем возник Подол, почти все население Киева, включавшего пять вершин, принадлежало к тому или другому роду, в разное время здесь поселившегося, – кто по рождению, кто по женитьбе. «Старшие» роды, чьи предки пришли раньше, и сейчас пользовались наибольшим уважением. Поэтому так важно было для князя сохранять хорошие отношения со старейшинами – все вместе они держали в руках народ, где каждый был бы проклят чурами, вздумай идти против воли старших. По существу, управлять полянами князь мог только через старейшин. Князь-Пахарь исконного рода, каким был Щек, был отцом для всех других глав племени, но князь-воин варяжского рода, из тех, что правили здесь уже почти сто лет, поссорившись с боярами, сохранил бы единственное средство управления – военную силу.
Водимая жена Вячемирова давно умерла, в доме хлопотали две младшие жены, сами уже далеко не молодые, и несколько отроков их потомства. Свена провели в «большой угол» – почетное место для гостей-мужчин. Высокого стола, как на княжьем дворе, здесь не было, и обязательный хлеб и соль в берестяной солонке по старинке стояли на большой скрыне, покрытой белым вышитым полотном. Она называлась «великая скрыня» и считалась средоточием и богатства, и духа дома. К ней подвинули лавку, Вячемир пригласил Свена садиться и сел сам, отрезал кусок хлеба, обмакнул в соль и подал гостю. Обычай требовал прежде всего предложить гостю хлеб, а Вячемир был сам как живой обычай.
– Сестра меня послала, – Свен надеялся, что в священном деле ссылка на сестру придаст больше веса его просьбе, – велела просить тебя пожаловать завтра в полдень на Святую гору. Обговорить нужно, как почтить жертвами богов в благодарность за то, что сохранили нашего князя от огня на воде, позволили домой невредимым вернуться. И как будем поминальные жертвы приносить за тех, кто не вернулся…
– Из моих родовичей три десятка молодцев и отроков на рать с Ингером ушли, а воротилось десять да один, – спокойно ответил Вячемир, но глубокая скорбь виднелась в его глубоко посаженных глазах под кустистыми бровями, читалась в резких глубоких морщинах высокого лба.
К старости у него появилась привычка пожевывать пустым ром, будто он пробует на вкус слова, которые намерен произнести, и Свен смотрел на это с невольным ожиданием. Однако взгляд Вячемира оставался острым и умным, и оттого казалось, что из этой довольно дряхлой оболочки смотрит нестареющая мудрость веков. Свен, находясь в расцвете сил и привыкший на них полагаться, испытывал легкую жуть перед этой силой совсем иной природы.
«Скажи, что часть из них еще вернется, – шепнул ему голос Уббы сына Рагнара. Этот дух был наиболее общительным из пленников меча, и его Свен слышал чаще остальных. – Человек семь или восемь. Скажи, он увидит их весной».
– Всех-то поминать рано, – произнес Свен вслух, надеясь, что старик не приметил его заминки. – Иные воротиться могут, но попозже… весной.
– На Весенние Деды, что ли[7]? – недоверчиво усмехнулся Вячемир.
– Нет, живыми. Может, семь человек, может, восемь… или весь десяток, – расщедрился Свен. – Удача князя ослабла, да не иссякла. Она еще поможет киянам. Но для этого и вы должны поддержать его и принести общие с ним жертвы. Ведь ты понимаешь: любовь народа к вождю и любовь богов взаимно порождают одна другую. Поддержите Ингера в глазах богов, его удача окрепнет и поможет еще кому-то из ваших родовичей вернуться к дедову очагу.
– А тебе откуда сие ведомо? – Вячемир вгляделся в сидевшего напротив него тридцатилетнего воеводу – рослого, цветущего здоровьем, составлявшего словно одно целое со своим мечом, который он, садясь, привычно ставил концом на пол между ног.
– Ты помнишь отца моего, Ельга? – спросил Свен, помедлив.
Открывать свою тайну он не собирался никому, но само ее наличие придавало ему веса в глазах киян.
– Помню.
– Помнишь, как прозвали его Вещим?
Вячемир кивнул.
– А за что?
– Мудр был… – вздохнул Вячемир, жалея не столько о мудрости покойного князя, сколько о своей молодости, когда был ей свидетелем. – Скрытое видел, в тайное умом проникал.
– Я – его родной сын. Из семерых его сыновей, на свет рожденных, я вот один перед тобой сижу.
– Скажешь, тебе его хитрость в наследок досталась?
– Не вся, но есть немного, – уклончиво ответил Свен. – До весны обожди, а когда воротится кто ни то из твоих родовичей, ты слова мои нынешние вспомни.
– Дадут боги дожить – вспомню, – Вячемир кивнул, лицо его несколько посветлело: против воли он верил воеводе, надежда поникла в сердце, дышать стало легче.
– Так придешь на Святую гору?
– Приду. Коли есть за что богов благодарить, медлить негоже.
– А станут тебя люди спрашивать, как им быть… – Свен помедлил, не решаясь давать старцу советы.
– То же им скажу. А ты вот что, – поколебавшись, Вячемир поднял руку, будто хотел тронуть Свена за плечо, но передумал. – Ты Хотена остерегайся. Он-то не ждет, пока люди его спросят, весь день по дворам ходит, речи ведет… недобрые.
– Какие – недобрые? – Свен прищурился. – Против князя мутит людей?
– Не хочет неудачи вам простить, и многие слух к его речам склоняют. Уж больно горько людям. Много потеряли мы, – Вячемир опять вздохнул, – и воев, и припасов, и всякого добра. Чуть не в каждой избе баба причитает по кому – по сыну, по внуку, по брату, по мужу. А когда горе у людей, душа виноватого требует. Кого ж еще винить, как не князя? Он людей из дому увел, славы и добычи обещал, Ельга вспоминал, Кия даже вспоминал, который тоже, бают, в Царьграде бывал. А у нас вон как вышло – не то что чести и дани, а и сам Царьград увидеть не пришлось. Молнии с неба! Огонь, на воде горящий! Я восьмой десяток живу, а не видел никогда, чтобы молнии людей били по чьей-то воле. Видно, уж очень сильны боги греков, те им угождать умеют. А наши, видать, слабее оказались, либо князь им не угоден. Войско потерял, добычи – ни на чих, сам впроголодь до дому доехал. Где уж тут удача? Себя чуть не сгубил да и нас за собой тянет…
Свен хорошо помнил, как только сегодня почти те же слова говорил об Ингере своей сестре. Но если он знал, какое средство предложить от сей болезни, то мысли старейшин ему были неведомы.
– Из-за жены князь свою удачу потерял! – вырвалось у Свена, хотя он не собирался об этом говорить. – Взял жену себе не по роду, не в версту, оттого и счастья ему нет. Да и что она за жена…
Он махнул рукой и поднялся, прощаясь.
* * *
Когда Свен выезжал с Вячемирова двора, уже вечерело. Четыре всадника – впереди один телохранитель, потом сам воевода, потом еще двое, – проехали между избами на Щекавице, спустились по склону и тронулись к подножию Киевой горы. Пространство между горами почти не было застроено, днем здесь паслись козы, на удобных местах тянулись огородные гряды за плетнями. Склоны кручи частью были заняты избами, частью заросли кустами. У подошвы Киевой горы раскинулся малинник, в котором, как говорили, ягоды было «сила несусветная». В конце лета здесь часто мелькали белые сорочки детей и девушек, искавших ягоды. Ради того малинник оберегали от вырубки и старались зазря не вытаптывать; через него в разных направлениях проходило несколько тропинок. Самая широкая, наезженная тропа рассекала его на две части и поднималась по склону к вершине.
«Впереди засада, – вдруг сообщил голос Уббы. – Не езди напрямую, обогни эти кусты справа».
Свен свистнул, привлекая внимание едущего впереди всех Торберга, и велел:
– Объедем справа. Здесь нечисто может быть. Щиты поднять.
Сам он ездил по городу без боевого снаряжения, но у его телохранителей щиты и шлемы были всегда с собой. Не спрашивая, откуда у воеводы эти подозрения, оружники подняли щиты и тронулись по другой тропе, в обход той части малинника, что лежала справа от срединной тропы. В одной руке держа поводья, другой рукой каждый сжимал сулицу и пристально вглядывался в темнеющие кусты.
Они миновали заросли уже более чем наполовину, когда за плотно сплетенными ветвями послышалась возня, как будто кто-то поспешно продирается через плотные заросли колючих кустов в человеческий рост. Свен успел заметить, как в двух местах кусты трясутся, как вдруг голос Уббы уверенно велел:
«Пригнись!»
Свен повиновался не задумавшись. И тут же ощутил, как над ним пролетела стрела, всколебав прохладный вечерний воздух. Торберг вскрикнул и погнал коня в кусты, где заметил движение. Свен, пригнувшись и прячась за лошадиной головой, выхватил меч и тоже устремился в заросли.
Оттуда вылетели еще две стрелы. Краем глаза Свен успел заметить, как Торберг валится с коня среди кустов, но продолжал скакать вперед, торопясь добраться до стрелков и не дать им прицельно выстрелить снова. Сзади донесся крик Ульвида, но выражавший скорее досаду, чем боль. Бегло оглянувшись на шум, Свен заметил, что лошадь Ульвида бьется на земле, а оружник пытается выбраться из-под упавшего животного.
В это время Свен наконец увидел стрелков – трое, держа луки в руках, пытались скрыться в зарослях. Но если лошадь проходит через кусты почти так же легко, как по траве, то человеку пробраться через малинник, цепляющий на каждом шагу за всю одежду, хлещущий колючими плетьми по лицу и шее, это дается далеко не так просто. На глазах у Свена один запнулся о ветки, споткнулся и упал лицом в кусты. Шатун, третий телохранитель, в это самое время метнул сулицу, собираясь поразить беглеца в спину; останься тот на ногах, она вошла бы между лопаток, но, когда тот упал и повис на кустах, сулица ударила его пониже спины. Раздался вопль.
Оставив упавшего Шатуну, Свен погнался за еще одним. Тот, видя, что лошадь уже в нескольких шагах, а кусты стоят со всех сторон стеной, отбросил лук, сел на землю и закрыл голову руками. Меч Свена свистнул у него над головой – воевода в последний миг сдержал удар, которым мог бы снести беглецу голову, и срезал несколько веток. Спрыгнув с коня, Свен повалил беглеца, сел на него и заломил руки за спину.
Отчаянно продираясь через помятые кусты, по лошадиному следу к нему подбежал запыхавшийся Ульвид. Он слегка хромал, на лице и руках краснели свежие царапины.
– Ты цел? – выдохнул он.
– Да. Вяжи этого. Есть чем?
– На седле… веревка. А пока поясом скручу.
Из зарослей, где скрылся третий стрелок, доносился треск. Свен снова вскочил в седло, но, оглядевшись, увидел только висящий на кусте лук. Не видя смысла в преследовании, он повернул коня и тут же заметил Шатуна: тот выехал ему навстречу, придерживая связанного пленника, переброшенного через круп лошади.
– Взял?
– А куда он денется, в мягкое раненый!
– С Торбергом что?
– Да похоже, что все. Раз ты цел, поедем назад.
Вдвоем Шатун и Ульвид подняли на круп Свенова коня второго пленника, и все тронулись через поломанные кусты обратно к тропе. Сначала им попалась лошадь Ульвида – стрела угодила ей в шею, и тот принялся поспешно снимать сбрую и седло. Потом нашли тело Торберга – он был убит наповал, его лошадь стояла, беспокойно размахивая хвостом, в трех шагах.
К этому времени уже так стемнело, что кусты сделались неразличимы. В небе зажглись крупные, спелые, налитые лунным соком осенние звезды, и было их так густо, что, казалось, и месяц не проберется, не наступив на какую-нибудь.
– Живее, парни! – Свен сам поднял тело Торберга и взгромоздил на осиротевшую лошадь. – Ульв, еще веревка есть? Снимай того беса, который целый, привяжи, пусть сам идет. И двигаем быстрее до дому!
Первый пленный висел на лошади Шатуна раненой задницей кверху, а тот, что благоразумно сдался и уцелел, бежал со связанными руками, привязанный к лошади Свена. На лошади Торберга везли его тело, перекинутое через седло, Ульвид вел ее под уздцы. Благодаря этому двигались не очень быстро и пеший пленник поспевал – иначе худо бы ему пришлось, вынужденному бежать вверх по склону по неровной тропе, освещенной лишь светом звезд.
Киева гора была укреплена частоколом над подрезанными склонами. У ворот укрепления стоял десяток из дружины самого Свена под началом Ольгера. Помня, что воевода уехал на Щекавицу, его ждали, не запирая ворот; на шум движения вышли с факелами, и, едва трое вернувшихся вступили в круг света, раздались удивленные и негодующие крики.
– Как тут внутри – все тихо? – спросил Свен десятского.
Он еще не понял, кто пытался убить его, устроив засаду в малиннике, и хотя на княжеских гридей стрелки никак не походили, новая опасность могла ждать где угодно.
– Ворота запереть, – распорядился он, – я сейчас вам еще десяток на подмогу пришлю.
– Это кто же на вас?.. – Ольгер переводил взгляд с тела убитого на обоих пленных.
– А вот дома буду – погляжу. Скоро буду знать.
До своего двора Свен добрался без новых приключений. На дом его никто не покушался, свободные от дозоров оружники уже было улеглись спать – стемнело, а пора, когда в домах жгут огни, еще не настала, – но он послал Ульвида поднимать всех и приказал вооружаться. Шатуну велел доставить пленных в гридницу и вслед за ним направился сам.
Хлопая плетью по ноге, Свен с нетерпением ждал, когда сможет при свете огня взглянуть на пленных и задать им вопросы. Гораздо раньше, чем настанет утро, он будет все знать – кто посадил лучников в малинник и почему. Только не знал еще, что будет делать, если это все же окажутся люди Ингера… Ему хорошо помнился взгляд Прекрасы, полный ненависти и презрения. «Ты отдала удачу твоего отца сыну рабыни!» – крикнула она Ельге, всего лишь нынче утром, и в голосе ее Свен ясно расслышал убеждение: его она и считает виноватым во всех своих бедах.
Ингер ведь не глуп и хорошо понимает, как непрочно его положение на Ельговом столе. И кто стоит у подножия, в нетерпении ожидая своего часа, понимает тоже. Свен ничуть не удивился бы, если бы узнал, что Ингер хочет от него избавиться. Оба они, не враждуя напрямую, мешали друг другу самим своим существованием. Но сил для открытой борьбы князь сейчас не имел: его дружина сильно уменьшилась в числе, люди были утомлены неудачным походом, многие еще страдали от полученных ран, в то время как пять Свеновых десятков оставались здоровы и бодры. Понимая, что для отстаивания своих прав у него остался всего день, Ингер, по наущению жены, вполне мог посадить троих лучников в малинник. А скорее, еще двое-трое ждали слева от главной тропы, прикинул Свен, чтобы расстрелять едущих сразу с двух сторон. Но те остались совсем не у дел, когда он решил не ехать по срединной тропе, а обогнуть малинник. У засады имелась прочная надежда на успех, но то, что им пришлось бежать через кусты, догоняя ускользающую жертву, эту надежду почти разрушило.
В гриднице зажгли несколько факелов. Привели второго пленного, и с первого взгляда на него стало ясно, что к гридям Ингера он никогда и близко не подходил.
– Ты кто такой? Чей? Кто послал? – спросил Свен, усевшись на хозяйское сидение и надменно разглядывая молодца, по виду, человека простого. Одежда спереди была выпачкана землей: он все же упал раз-другой, пока бежал за лошадью по тропе.
– Я чего… – тот, явно труся, втягивал голову в плечи. – Не трожь меня, воевода. Горденка пусть отвечает. Он старший у нас. Его послали… А я чего мне велят, то и делаю.
– Давай сюда! – Свен махнул Шатуну, который как раз вошел в гридницу, неся на плече связанного раненого, будто овцу.
Противиться Шатуну и среди здоровых нашлось бы мало охотников: рослый и сильный, как медведь, с выпуклой мускулистой грудью, тот выглядел добродушным простачком, но на самом деле был далеко не глуп и никогда не терял присутствия духа. Славян в старой Ельговой дружине, которую унаследовал Свен, было всего несколько человек, но Шатуна он ценил выше многих варягов.
Скинув пленного с плеча, Шатун замялся, не зная, как с ним быть: сидеть тот не мог из-за раны, на ногах тоже едва держался. Обхватив его со спины, Шатун принудил того сохранять стоячее положение, а второй рукой взял за волосы и приподнял ему голову, чтобы Свен мог взглянуть в лицо.
Свен взглянул и охнул. Пленник избегал его взгляда, косясь в сторону, но Свен слишком хорошо его знал, чтобы не признать даже в таком странном положении. Перед ним был Гординег, младший брат боярина Хотинега Гостынича.
* * *
Князь, в сопровождении Ивора с сестричем и десятком гридей, приехал в святилище, когда остальные уже собрались: у ворот стояли два десятка лошадей с охранявшей их челядью.
– Стой! – ехавший первым Ратислав вдруг придержал лошадь и поднял руку, призывая прочих остановиться.
– Что такое? – окликнул его Ингер.
– Гляди! – Ратислав показал плетью. – Вон пятеро Свенькиных отроков. Лошадей его десяток. И у всех щиты, шлемы и копья. На кого это он ополчился?
Ивор выехал вперед и встал рядом с сестричем, вглядываясь.
– Думаешь, на меня умышляет?
– А леший его знает! Обожди, я съезжу поговорю.
Ратислав уехал к валу, недолго побеседовал, не сходя с коня, со Свенгельдовыми отроками, сторожившими лошадей и снаряжение, потом вернулся.
– Говорят, на Свеньку вчера ночью засада была в малиннике у горы. Стреляли, отрока у него убили.
– Вот те раз! – охнул Ивор. – Это кто же?
– Не сказали.
Ратислав с Ингером переглянулись, и в глазах у обоих отразилась одна и та же мысль. Это не мы, а значит, Свенгельду желает смерти кто-то еще… не такая уж плохая новость!
Старый вал и ров Святой горы, давно не подновляемые, оплыли, густо заросли многолетними сорняками и теперь имели особенно унылый вид. Твердые стебли бурьяна колебались под ветром, будто качали головами при виде Ингера, молодца неудалого. Надо было валом-то давно заняться, с досадой на себя подумал он. Три года здесь сидит, мог бы уже стену возвести, как в Царьграде! Спрашивал по приезде киян, что у них городец в таком забросе – сказали, как при Ельге вал насыпали, так ни один ворог и не приходил с тех пор. «Обороняться не на горе надо, а за пять переходов от нее! – сказал ему тогда Вуефаст. – Князь наш такую славу имел, что к нам ни один пес не смел сунуться – ни древлянин, ни печенег, ни хазарин, ни севера́. Это и значит – сильный владыка!»
Ингер тогда понял, что старый варяг хотел сказать. Сильный князь врагов своих одолевает на их земле, а его дому стены крепостные не требуются. Наши стены – мечи дружины нашей, как-то так говорил Фарлов и прочие старые хирдманы[8]. Ради этого понимания Ингер и задумал поход на греков – Ельгову договору с ними минуло тридцать лет и срок вышел. Но… оказалось, он, Ингер, не то же самое, что Ельг…
Гридей и лошадей Ингер тоже оставил у ворот, в святилище с ним прошли только Ивор и Ратислав. Оба, как и он сам, были при мечах. Помня, как вчера бурлящая толпа рвалась к престолу, Ингер стискивал зубы, стараясь собраться с духом. Не набросятся же они на него в месте священном! А если набросятся… это будет жертвенная смерть, вполне приличная для человека такого рода.
Свенгельд и Ельга-Поляница уже сидели напротив друг друга у верхнего края стола, где во главе пустое место дожидалось князя. На боку у Свенгельда, как сразу приметил Ингер, поблескивала чищеным серебром рукоять его любимого меча, но это ничего не значило – воевода без него почти нигде не показывался. Еще в первое свое лето здесь Ингер как-то спросил, откуда у него такой меч: клинок явно очень древней работы, а набор намного моложе. «Отец оставил мне», – коротко ответил Свенгельд. Ингер отметил про себя: не так уж Ельг пренебрегал побочным сыном, если оставил ему такое почетное и дорогое оружие. Значит, хотя бы думал о том, чтобы сделать наследником его… С тех пор вид этого меча почти каждый раз снова приводил Ингеру на ум ту давнюю мысль, а сейчас от нее особенно остро и холодно кольнуло в груди.
Ельга-Поляница, как Ингеру сразу бросилось в глаза, снова была одета в «печаль». Три года назад, когда он увидел ее впервые, она тоже носила «печаль» по отцу. Когда миновал год после смерти Ельга, она снова стала одеваться в цветное платье. Теперь же белизна ее одежд выражала скорбь по сгинувшим ратникам. Она, душа земли Полянской, не могла поступить иначе, но в этом Ингер невольно увидел упрек себе и своему поражению.
На лавках вдоль длинного стол теснились бояре, занимая места по старшинству рода, и все они тоже были одеты в «печаль». У каждого из старейшин пропал за морем кто-то из родичей, отосланных в войско, каждому было кого поминать. И только сейчас, увидев этот ряд белых насовов[9] с тонкой черной строчкой, Ингер до конца осознал тяжесть своего положения. Погибшие остались там, в Босфоре, за много переходов отсюда. Но в лице своих родичей все они, все тысячи, сейчас оказались здесь, сидели перед ним, смотрели на него суровыми глазами, намеренные спросить ответа. Его неудача ударила по всей земле, по каждому в ней – даже по тем, кто не покидал родного дома.
