Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Ключи судьбы
– Так променыши, подверженцы[7], они уродливые, а этот ничего вроде… видел я и пострашнее младенцев. Хвоста нет, уши как у людей…
– Дай-ка поглядеть! – полюбопытствовал Етон.
Кликнули невестку; та привела дитя. Мальчика поставили перед Етоном. Тот повертел его, придерживая костлявой рукой за плечико, заглянул в лицо, в бойкие глазенки, коснулся спутанных, тонких светлых волос. Мальчик вдруг вытянул ручку и едва не схватил князя за нос – хозяева охнули, а Етон засмеялся:
– Ишь ты! Не боится меня!
– Хоробром вырастет! – хмыкнул Думарь.
Велев увести мальца, Етон в изумлении покачал головой.
– Вот так басня! Третий век живу, а не видал, чтобы пес дитя родил…
Хозяин засмеялся, потом махнул рукой:
– Да по нему и видно, что песий сын. Крепкий, как бычок, да задора такой, драчун. Упрямец растет. Не дождусь, как ему семь лет будет, отдам его «серым братьям»… – Он понизил голос. – Там у них ему самое место. Лес его родил, пусть в лесу и живет.
Етон закашлялся и перестал смеяться. Но взгляд его изменился – он будто вдруг увидел нечто очень далекое. Не то в минувшем, не то в будущем…
– Лес, значит, его породил… – пробормотал он.
– Выходит, лес. Дивья женка – мать, леший – отец… а может, так, из земли сам завелся. Иной родни нету у него, и теперь едва ли уж кто объявится.
Князь не ответил. Баба подала кашу, с гордостью поставила березовую солонку в виде уточки, жаренный на сале лук, пареную репу с медовой подливой, горячий сбитень на лесных ягодах. Хозяин разломил хлеб, поднес почетному гостю. Етон молча ел, отрезая поясным ножом кусочки поменьше и макая хлеб в похлебку – у него осталось всего несколько зубов. И все думал, и взгляд его пугал хозяина: он видел уже не просто далекое, а где-то в Нави находящееся…
Когда после еды сам Дубояр поднес гостю рушник, Етон придержал его рядом и сказал, понизив голос:
– Ты вот что… Ты за щенятей вашим приглядывай, как бы с ним чего не приключилось. Я, станется, его у тебя заберу. Не сейчас, а после пришлю отрока. Вот, Думаря пришлю, он человек верный. Малец ваш и правда лесного рода, от житья его с людьми добра не будет. И молчи. Соседям и родичам ни слова. Дело наше тайное. Будут спрашивать, скажи, помер, да и все. Подверженцы ведь и не живут долго.
– Как скажешь, княже, – Дубояр в удивлении поклонился. – Дело твое… тебе виднее… Чего мне его жалеть, своих внуков шестнадцать голов…
Снова очутившись в санях, укутанный в медвежину, Етон ехал по замерзшей Стыри, будто по мягкому облаку. Голова кружилась, а старое сердце напевало – впервые за много лет. «Плюй на то, что тебе предрекли», – сказал киянин с вызывающим безжалостным взором. Ну так что же… Он, Етон сын Вальстена, старик, живущий уже третий человеческий век, тоже найдет в своих ослабевших руках достаточно сил, чтобы переломить судьбу. Пусть поздно… нет. Еще не поздно.
* * *
Дружина Мистины Свенельдича вошла в Киев поздним вечером. Уже стемнело, отроки сторожевого десятка заперли ворота Олеговой горы, но отворили, услышав снизу знакомые голоса. За день пути по снегу люди и кони устали, промерзли, и большую часть оружников Мистина от ворот распустил по домам. С ними послал поклон жене и приказ топить баню, а сам с тремя телохранителями поехал на княжий двор. Конечно, и там уже закрыли ворота, и госпожа, покончив с дневными делами, удалилась к себе в жилую избу. Но Мистина не боялся потревожить покой княгини. Она сильнее рассердится, если он, приехав в город сегодня, не явится перед очами до завтра и заставит ее провести еще одну ночь в тоскливой неизвестности.
Эльга и правда уже сидела в избе одна, со спящим Святкой и двумя служанками. Отрок осторожно постучал со двора. Эльга послала Совку узнать, что там.
Та поспешно вернулась с радостной вестью, сияя и улыбаясь во весь рот:
– Свенельдич приехал!
Эльга вскочила и устремилась к порогу. Наконец-то! Голова загорелась от нечаянной радости – всего миг назад она с трудом проживала еще один томительный одинокий вечер, обещавший перейти в такую же томительную одинокую ночь. Два с лишним месяца длились, словно целый год; окруженная множеством людей, она чувствовала себя, как в глухой чаще, когда Мистины не было в городе. Но он вернулся, и мир вокруг сразу стал светлым и теплым, сам воздух вливался в грудь, будто горячее вино.
Мистина вошел, наклоняясь под низкой притолокой и на ходу стаскивая шапку; длинный хвост густых светло-русых волос упал на заснеженный плащ. Эльга подбежала к нему и встретила прямо за порогом; только успев закрыть за собой дверь, Мистина взял ее руки в свои, прижал к лицу и стал целовать. От его плаща и бобрового кожуха веяло снегом и холодом, потому она не пыталась его обнять. Но он все же наклонился и поцеловал ее: на нее пахнуло запахом кожи, меха, дыма, лошадей – и его собственным запахом, который был для нее слаще всего на свете. Вызывал горячий ток в крови и неудержимое желание прижаться к нему изо всей силы, не глядя ни на какие преграды.
– Я только поздороваться, – выдохнул Мистина, оторвавшись от ее губ. – Грязный как черт… Ехали весь день… С Веленежа в бане не был.
– Хоть мне знать, что с вами все хорошо… что ты дома… я так ждала тебя… Ничего особо важного, но я так соскучилась… – Эльга положила руки ему на грудь, на мокрый от снега толстый шерстяной плащ. Даже драконьи головки на концах круглой застежки плаща как будто с радостью скалили зубы ей навстречу.
– Я соскучился. И это – важно! – Мистина улыбнулся и еще раз поцеловал ее.
Потом все же расстегнул плащ, снял кожух, бросил верхнюю одежду на лавку. Увидев Эльгу, он уже не мог «только поздороваться» и уйти. В разъездах он думал о ней каждый свободный миг – и особенно на обратной дороге, когда дела уже были сделаны. Досадно было терять два месяца зимы – поры, когда Эльга жила в Киеве, а Ингвара здесь не было, – на поездку к старому черту. Но от успеха будущего похода на греков зависели судьбы и их обоих, и всей земли Русской. С седла глядя сквозь снегопад, как плывет мимо заснеженный лес и вылизанные метелью луга, ничего не было приятнее, чем воображать эту избу, эти ковры на стенах и расписные блюда на полках, эти лари и ларчики, знакомые ему, как родня. Мерещилась белизна настилальников княжеской постели в теплой полутьме спального чулана, и от мысли о них охватывал томительный жар. Сам воздух здесь казался ему сладким – и живым теплом все это наполняла не печь, а она, Эльга.
Он помнил эту избу без нее, когда вернулся от греков и не застал ее здесь – каждое бревно стен тогда казалось мертвым.
– Есть хочешь? – Эльга смотрела на него, будто впитывая глазами его облик, но не забывала о насущном.
– Хочу. Дай чего-нибудь, пока буду рассказывать.
– Парни твои где?
– В гриднице. Со мной трое только, прочих отпустил.
– Совка! – Эльга оглянулась. – Беги скажи Белянице…
Совка с готовностью кивнула и тут же унеслась, едва не забыла собственный овчинный кожух набросить. Надо понимать, успела приметить, что в числе тех троих имеется Арне. Эльга сама расставила по столу все, что заспанная Добрета вытащила из голбца: тонкие белые лепешки, телятину с медом и брусникой – осталось от ужина, пирог с дичиной. Сначала села у стола, глядя, как Мистина жадно ест, и наслаждаясь самим его присутствием. Потом встала позади, положила руки ему на плечи, стала гладить по шее. Наклонилась, прижалась щекой к его затылку, блаженно вдыхая запах волос.
Вот уже больше года, как она, разорвав свое супружество с Ингваром, поддалась наконец влечению к его побратиму, и каждый раз при касании к его коже ее пробирала дрожь наслаждения. Никакие царские сокровища из Греческого царства – ни многоцветные узорные шелка, ни золотые эмалевые подвески с жемчугом – не были в ее глазах красивее, чем горбинка от перелома на его носу, с тонким, едва заметным шрамом на правой стороне, его высокий лоб, острые скулы, густые светло-русые волосы, сильные плечи…
Не напрасно она несколько лет противилась своей страсти к Мистине – уступив, она теперь с трудом принуждала себя подумать о чем-то другом. И не напрасно она уступила – в слиянии с ним душой и телом она ощущала себя сильной и мудрой, как богиня, становилась чем-то большим, чем была прежде. Без него она не вынесла бы того, что обрушилось на нее в последний год: поражение Ингвара в первом походе на греков, возвращение мужа с новой болгарской женой. Тогда она думала, сердце лопнет, не выдержав такого удара. И как бы она справлялась сейчас, когда они с Ингваром разделились и правили Киевом поочередно? Летом Ингвар жил в Киеве, а княгиня в Вышгороде; зимой же Ингвар уходил в полюдье, а Эльга водворялась в стольном городе как полновластная госпожа. Для управления дружинными делами у нее имелся двоюродный брат Асмунд, человек толковый и надежный. Но Мистина был чем-то большим, чем просто воевода. От богов наделенный силой медведя, ловкостью ящера и упорством текущей воды, он находил выход из любой чащи. Где лаской, где хитростью, где силой, действуя неуклонно и безжалостно, он всегда добивался цели, а этим и восхищал, и ужасал ее. Но пока он был на ее стороне, стоял за спиной, она жила с чувством опоры под ногами, прочной, как сама земля. Как иначе она, молодая женщина, справилась бы с таким грузом?
И не подумаешь, что один человек может заключать в себе больше чувств, ощущений, мыслей и событий, чем весь белый свет, пока не встретишь такого.
Мистина перестал есть и запрокинул голову; Эльга запустила пальцы в его волосы; мысли таяли, уступая место одному неодолимому стремлению…
– Я сейчас никуда не пойду… – выдохнул он с закрытыми глазами. – Даже в баню…
– Не ходи.
Мистина поднялся, перешагнул скамью, сжал в ладонях лицо Эльги и стал самозабвенно его целовать. Не прекращая этого занятия, Мистина оттеснил ее к спальному чулану; она цеплялась за него, чтобы не споткнуться, но эта опасность страшила ее куда меньше, чем необходимость оторваться от его губ хоть на миг. Едва утоленный голод, усталость от пути – все исчезло вблизи нее, как уже много лет исчезали все доводы рассудка перед этой страстью. Внешне оживленный и дружелюбный, на самом деле Мистина был не щедр на привязанности и душевную близость. Но Эльга с самого начала владела каким-то волшебным ключом, отпиравшим тайники его сердца, отчего все существо наполнялось сильнейшим желанием – взять ее всю и отдать ей себя всего…
– Ну что, пойдем со мной в баню? – привычно пошутил Мистина, лежа на боку и переводя дух.
Эльга молча стукнула его по плечу: этой шутке было лет пять, и она порядком ей надоела. И тут же принялась гладить давно заживший, неглубокий, но длинный шрам на груди – ту самую отметину от пики катафракта в битве под Ираклией. Шрамы на левом плече и спине был куда страшнее – вот та рана и впрямь могла оказаться смертельной. Эльга до сих про содрогалась, когда видела их – те проломы, через какие Марена в тот далекий уже день едва не вытянула его жизнь. На второй год их багровый цвет постепенно стал переходить в сизый, но так они выглядели даже страшнее. И как ни странно, украшали Мистину в ее глазах. Не всякий может пройти по краю смерти и заглянуть за него, не обронив уверенности, отваги и веселости.
– Ну что? – Эльга села, натянула ворот сорочки на плечи. – Как там Старый Йотун? Потащит он свои древние кости в поход?
– Старый черт – нет. Но с нами пойдут волыняне, и даже, я думаю, с князем своим Людомиром. А тот в поле получше Етона будет – молодой и задорный.
– Ты и в Волыни был? – удивилась Эльга.
– Нет, я его видел в Луческе.
– Каким ветром тебя в Луческ занесло?
– У Унемысла пили за имянаречение дочери.
– Ты можешь толком рассказать? – Эльга нахмурилась.
– Могу, если ты мне позволишь.
Мистина помолчал. Сейчас ему было так хорошо, что все на свете князья и их наследства казались сущей мелочью, не стоящей того, чтобы даже пошевелиться в теплой и мягкой постели, рядом с самой прекрасной в его глазах женщиной на свете. Он любил ее шесть лет назад, тогда она еще не была женой Ингвара, но должна была ею стать и отвергла других женихов – его, Мистину, в том числе. Три года назад он уже знал, что она желает его почти так же сильно, как он ее, но сомневался, что сумеет склонить ее к измене мужу и к потере чести в собственных глазах. Ингвар сам ему помог – чуть ли не вручил свою жену побратиму, когда привез из Болгарского царства другую супругу, Огняну-Марию. Такого оскорбления Эльга не снесла, и Мистина, вернувшись из похода позже всех, но с наилучшей добычей, получил то, что было для него дороже всего греческого золота.
– Я с Етоном ряд положил, – начал он, мысленно вернувшись к самому главному. – От имени вас с Ингваром и Святки. Етон не идет с нами на греков – но мы ничего не теряем, потому что идут волыняне. Етон получает все выгоды нашего будущего договора с Романом и часть добычи, а зато он признал Святку своим наследником. Когда старинушка на дрова присядет, Плеснеск достанется Святке.
– Что? – осторожно спросила Эльга.
Она не верила своим ушам – за шесть лет близ киевского стола она привыкла видеть в Етоне плеснецком упорного врага Олегова рода. Повесть о том давнем проклятье она слышала еще в детстве – в далекой Плевсковской земле, от своего отца – младшего брата Вещего.
Мистина спокойно повторил самое главное – он понимал, почему она вдруг стала туга на ухо.
– Святка теперь законный наследник Етона. На сем я и Етон поцеловали мечи в его плеснецком святилище, перед богами и всеми тамошними боярами и чадью. А в Луческе Унемысл и прочие поклялись на золоте, что знают о сем уговоре. Даже Людомир поклялся. Ему это было что с ежом поцеловаться, но не мог он перед всем княжьем волынским отказаться. Перед ним же наш ряд излагался, и он слушал живее всех.
– И во что нам это счастье обошлось? – уточнила Эльга, из осторожности не спеша радоваться.
– Етон сидит у печи, но получает все по договору с греками, как будто тоже с ними воевать ходил. А договор с Романом у нас будет… – Мистина повернул в темноте голову в ее сторону, – нынешним же летом, если…
Он понизил голос, хотя от избы, где сидела только Добрета, их отделяла бревенчатая стена и закрытая дверь:
– Если Боян нас не наярил.
– То есть мы должны Етону только будущую шкуру Романа… кусочек…
– Половину передней лапы…
– А за это Святка получает после него всю его землю и сам Плеснеск?
– Да, – подтвердил Мистина с выражением, дескать, такая безделица.
– Ты… – Эльга помолчала, глубоко вздохнула и в темноте провела пальцами по его лицу, будто освежая в памяти его черты. – Ты просто…
– Я хитер, как змей, – подтвердил Мистина ее невысказанную мысль. – Ты же знаешь!
Ее рука скользнула к нему на грудь, коснулась оберега – медвежьего клыка, где с одной стороны была искусно вырезана морда ящера, а с другой – чешуйчатый хвост.
– И даже если из-за детей болгарыни Святка потеряет кое-что на юге, он уже приобрел кое-что на западе. И этого мы ни с кем делить не станем…
Последние слова Мистина произнес уже совсем другим голосом – будто перешел мыслями на иной предмет. И потянул ее к себе, так что Эльга села на него сверху и склонилась к его лицу.
Внизу живота возникла горячая волна, и Эльга мигом забыла, о чем они сейчас говорили. Киевской княгине не исполнилось еще двадцати двух лет; принужденная решать судьбы людей и целых держав, она была достаточно молода, чтобы запах Мистины, ощущение тепла его тела, его гладкой кожи и литых мышц под ее пальцами разом вытеснили мысли о приобретении новых земель. Хотя бы сейчас, пока они вдвоем в темном спальном чулане и хотя бы до утра шумный мир не будет их тревожить. И она, и Мистина имели все, чего может желать человек и что может потешить тщеславие, – высокий род, богатство, власть и почет. Но все это немногого стоило без того, что лишь они двое могли дать друг другу.
Наконец Мистина с неохотой поднялся и стал на ощупь собирать с пола свою грязную дорожную одежду. Не мог же он появиться из княгининой избы утром – прямо с дороги, когда все уже знают, что приехал он еще вечером.
– Может, все же в баню? – По привычке он остановился у дверного косяка и обернулся.
– Иди уже.
Эльга нашарила на постели свой вязаный чулок и осторожно бросила в него.
Мистина ухмыльнулся и вышел. Свеча еще горела на столе, в полутьме посапывал на скамье пятилетний наследник, будущий князь плеснецкий…
* * *
Тем же вечером, лишь незадолго до того, как оружники Мистины Свенельдича постучали в ворота под башней на Олеговой горе, в земле Плеснецкой варяг по имени Думарь легонько стукнул в дверь Дубояровой избы в Гаврановой веси. Думарь был немолодой уже, молчаливый мужчина с рыжеватой бородой на впалых щеках, родом из волынских русов. С отроков он служил в дружине Етона и за верность и надежность был возведен в число телохранителей. Серый пушистый пес заливался лаем на привязи, будто понимал, зачем явился гость. Унести то, что он когда-то принес.
Дверь открыл сам хозяин. Узнав гостя, впустил в избу.
Лесное дитя уже собрали в дорогу. Пожиток у него было – две застиранные сорочки и кое-как вырезанная деревянная лошадка, но ради долгого пути по зимней дороге хозяйка выделила ему вотолу и овчину. Завернутое во все это дитя Дубояр передал севшему на своего коня Думарю.
– Ну, благословите, деды… какие у него ни есть… – сказал хозяин на прощание.
В кулаке его была зажата сарацинская ногата – большая ценность, возместившая расходы на прокорм малого дитяти. Она же будто черту подвела: теперь они друг другу никто. Дубояр понимал: как начало дороги подверженца осталось ему неведомым, так и дальнейший путь уходит в туман. Что пожелать тому, кто был и остался здесь чужим и ненужным? Каких чуров к нему призывать? Пусть уж князь решает. Он клюками волховскими[8], говорят, владеет, ему виднее…
Мальчик не плакал, расставаясь с домом. Молчаливый бородатый Думарь был ему лишь немного более чужой, чем хозяева, при которых он начал ходить и говорить, – добрых слов он от них слышал мало. Скорее его забавляло необычное приключение – выбраться наконец из опостылевшей избы, увидеть зиму… Это была первая зима и первый снег, на который он смотрел хоть сколько-то осознанно.
И на коне он очутился уж точно впервые в жизни.
Держа закутанного мальца перед собой, Думарь тронулся в путь. Ехали долго – уже совсем стемнело, вышла луна, залив серебром полотно реки и заснеженные откосы берега. Мальчик порой что-то лепетал, то засыпал, то просыпался, раз принялся плакать и вертеться – тогда Думарь негромко запел старую песню, невыразительно, будто самому себе.
Дремлет ворон на горах,
Дремлет черный на скалах.
Зимней ночью темной,
Зимней ночью темной…
Не сыскать ему поесть,
Чем питаться, не сыскать,
Зимней ночью темной…
Прежде жил он пожирней,
Прежде жил повеселей,
Зимней ночью темной…
Вот выглядывает он,
Клюв высовывает он
Зимней ночью темной…
Крумми сваф и клеттагья,
Кальдри ветрарнотту а…
Убаюканный непривычным звучанием незнакомых варяжских слов, мальчик затих, повозился и опять заснул.
Во сне не заметил, как они покинули наезженную тропу по руслу реки и вступили в лес. Здесь конь пошел шагом, угадывая под снегом знакомую тропу между деревьями. Конь и всадник были здесь всего два дня назад, засветло, и теперь двигались по собственным следам.
Наконец, уже глухой ночью, следы привели их на широкую поляну меж старых сосен. Летом здесь был пустырь, усеянный рыжей хвоей и кое-где поросший вереском, теперь же снеговое полотно пятнали заячьи и птичьи следы, упавшие тонкие ветки, шишки, чешуйки сосновой коры. На краю поляны, под протянутыми на волю ветвями сосны, стояла изба. Перед дверью снег был расчищен и утоптан, тропа оттуда вела к дровянику под навесом, другая – через чащу к реке. Возле избы высилась клеть поставная – избушка на бревенчатых подпорках выше человеческого роста, чтобы до припасов не добрался зверь.
Возле двери Думарь спешился и постучал.
– Кто там? – довольно быстро донеслось в ответ. – Дух нечистый, зверь лесной, человек живой?
– Виданка, это я, Думарь, – по-славянски, как и спросили, ответил варяг. – Привез, об чем уговорились.
Дверь открылась, изнутри повеяло печным теплом, запахом жилья и крепким духом сушеных трав.
– Заходи, – пригласили оттуда.
Наклонившись, Думарь вошел с закутанным дремлющим ребенком на руках. Глянул вверх и невольно вздрогнул: с полатей на него смотрели ярко горящие зеленые глаза. В избе жила лесная рысь – смирная и ручная с хозяйкой, как собака; она сама промышляла себе добычу в лесу и порой, говорили, приносила часть домой. Среди множества веников сухой «огненной травы», «заячьей крови», полыни и прочих целебных и оберегающих зелий, коими были плотно увешаны все балки, она казалась как в лесу.
– Показывай, что за песьего сына приволок, – предложила хозяйка.
Думарь осторожно опустил дитя на скамью и неумелыми руками стал разворачивать овчину и вотолу. Всю жизнь он провел в дружине, семьи не завел и с чадами обращаться не умел.
Хозяйка поднесла поближе жировой глиняный светильник. Это была еще молодая, в начале третьего десятка лет женщина, худощавая, но жилистая и крепкая. Красотой она не отличалась, однако костистое лицо ее с острыми чертами хранило выражение независимости и лукавства, которое все же делало его привлекательным. Думарь помнил ее с юных лет и знал: именно эти качества и привели ее в лесную избу, где она жила на груди у земли-матери, под покровом леса-отца, не имея никакой другой родни. Рыжеватые волосы Виданка заплетала в две косы и свободно спускала на грудь, не обкручивая вокруг головы и не покрывая повоем, как делают замужние. Замужем она и не была, лишь два года прожила в тайном лесном обиталище «серых братьев», общей «сестрой» всех братьев-волков. Обычно такую девушку – умыкнутую с игрищ из селения – берет в жены кто-то из молодых «волков», когда сам возвращается назад к родным. Но здесь вышло иначе. Думарь слышал разговоры, что из-за нее двое не то трое повздорили и дошло до убийства. А уж если девка до такого довела, то удачливой ее не назовешь.
– Здоров больно малец для трех лет, – заметила хозяйка, осматривая спящее дитя.
– То-то, что здоров. Оно нам и нужно.
– Поди прокорми такого.
– То не твоя забота. Я ж третьего дня два мешка привез и всякий месяц буду привозить. В чем еще будет нужда – скажешь. Твоя забота – вырастить и выберечь, чтобы рос хорошо, здоров был, шею себе не свернул где…
– Ну уж за то не поручусь, – фыркнула хозяйка. – Отрокам только дай волю – непременно найдут, где шею свернуть.
– Вот ты и не давай ему воли. Чтобы жив был и разной мудрости научился.
– Чему ж я могу научить? – Хозяйка скрестила руки на груди.
– Чему сумеешь, тому научишь. А как будет ему двенадцать, «серые братья» его у тебя заберут. Через девять лет, стало быть, – подумав, уточнил Думарь.
Женщина помолчала, потом спросила:
– У него имя-то есть?
– Мужики звали Вештичем. Ты зови, как хочешь. А придет срок – князь сам даст ему имя.
Хозяйка больше ничего не сказала. Думарь неловко потоптался, глядя то на дверь, то на ребенка. Что он мог сказать?
– Ну, будь жив, расти, уму-разуму учись, – произнес он наконец. – Князь тебя не забудет, и судьбу свою найдешь со временем.
Он пошел к двери, у порога обернулся.
– И ты, Виданка, главное помни: чтоб ни одна душа человечья про него не прознала. Придет к тебе кто – прячь. Чтобы был он у тебя как дух невидимый. И того… – он глянул на полати, откуда все так же наблюдали за ним круглые горящие глаза, – смотри, чтобы зверюга твоя его не заела.
– Поезжай, – хозяйка махнула рукой.
Думарь вышел. Она заперла за ним дверь на засов и подошла к скамье, где лежал ребенок.
– Был ты сын песий, теперь будешь рысий… – проговорила она в задумчивости.
Докуки этой – живя одной в лесу, ходить за невесть чьим дитем – она себе не пожелала бы и могла бы отказаться. Но подумала: если Етон обращается с просьбой, значит, ему очень нужно. К чему князю песий подверженец? Может, он и правда знает такие чары, чтобы чужой жизнью продлевать собственный век? Виданка не отказалась бы этими чарами овладеть. Если удастся, уже не князья ею, а она князьями станет повелевать…
…Утром подкидыш проснулся и не понял, где он. Было тепло, очень тепло и мягко, особенно с одного бока. Там ощущалось что-то очень большое – больше его – и приятно пушистое. Он пошевелился. Разлепил глаза.
На него вплотную смотрел кто-то, совершенно незнакомый. Широкое лицо было покрыто серовато-желтой шерстью, с черными полосками на щеках. Нос был как у пса Серого, его доброго знакомца, только не черный, а розовый. А глаза пронзительные и желтые. На концах острых ушей виднелись смешные кисточки.
И пока малец думал, заплакать на всякий случай или все же не шуметь, дабы не влетело, изо рта незнакомца высунулся длинный розовый язык и будто жесткой влажной щеткой прошелся по его щеке.
Тогда он и решил, что пора зареветь.
