Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Ключи судьбы
Мужи плеснецкие вышли, затворили дверь клети. Етон тем временем сбросил плащ прямо на пол и стал расстегивать кафтан. Величане бросилось в глаза, что застегнут он был кое-как – мелкие золоченые пуговки частью всунуты не в те петли, иные не застегнуты вовсе… будто он очень торопился, когда одевался… Цепь с серебряной подвеской зацепилась за пуговку, и он дернул с досадой, едва не оторвал.
Величану трясло. Она ощущала себя на грани гибели, будто дева из сказаний, которую унес Змей Горыныч. Нави со всей их страшной ворожбой смотрели ей в глаза. За что? Почему именно с ней все это должно было случиться? Со свадьбы – события важного, но все же вполне обыденного – она вдруг перенеслась в страшную байку, что рассказывают зимой на павечерницах. Почти как про мертвые кости, которые озорные девки приглашали зайти в шутку, а они возьми да и приди… Почему именно ее занесло в это сказание, почему ей выпало стать женой невиданного оборотня – старика и молодого разом?
Етон небрежно бросил дорогущий кафтан на ларь и присел на край ложа, чтобы снять черевьи. Величана отодвинулась, насколько позволяла ширина лежанки. И закрыла глаза, решив не открывать их, пока все не завершится. Не ведали батюшка с матушкой, за кого отдают свою дочь единственную, но теперь кончено – нет ей дороги назад.
* * *
В Плеснеске уже три дня гуляли на княжьей свадьбе, но в глубину леса шум этой гульбы не доносился. Здесь осень неспешно делала свои дела: хоронила золото, прибиралась к приходу зимней княгини – Марены. Порывы ветра срывали с ветвей целые тучи желтых листьев, бросали их горстями на стены уединенной избушки – на краю широкой поляны, под вытянутыми на простор ветвями сосны. Но сосна и прежде была так стара, что за минувшие шестнадцать лет не изменилась. Возле стены, на колоде для колки дров, сидел человек – молодой мужчина, скорее даже юноша, но высокий рост, длинные конечности, мрачноватое и замкнутое выражение лица с крупными чертами делали его старше на вид. Сидел совершенно неподвижно, не сводя глаз с поляны и начала тропы к речке, но не столько смотрел на лес, сколько слушал. Шестнадцать прожитых в лесу лет развили в нем чутье на присутствие кого бы то ни было – человека ли, зверя ли, – которое было сильнее зрения и слуха.
Ее приближение он почуял раньше, чем она показалась в конце тропы, но не шелохнулся. Зато женщина остановилась, заметив гостя перед своим жильем. Волчья шкура на его плечах всякого заставила бы вздрогнуть. С «серыми братьями» никто из людей не встречался по доброй воле – они пугали, как пугает всякое, находящееся на грани своего и чужого, человеческого и звериного, домашнего и лесного. Потом она все же двинулась вперед – здесь был ее дом, ее земля.
Подойдя, Виданка сбросила с плеч большую вязанку хвороста. Пришелец медленно встал. Женщина сильно изменилась за шестнадцать лет – хотя и меньше, чем он, когда-то привезенный сюда трехлетним мальцом, а теперь переросший ее больше чем на голову. Она еще сильнее исхудала, черты лица ее заострились, волосы почти поседели, лицо покрылось тонкими частыми морщинами.
– Рысенок? – хриплым голосом сказала она, не выказывая ни радости, ни неудовольствия. – Каким ветром занесло? Случилось что?
– Как ты? – помолчав, спросил он в ответ – без особого участия, словно бы через силу. – Здорова?
– Хожу пока. – Виданка кашлянула. – Войдешь? – она кивнула на дверь.
Та была заложена засовом снаружи – чтобы без хозяйки не забрался какой зверь. Рыси, прежней хранительницы дома, уже давно там не было.
Парень покачал головой. Виданка не удивилась: за семь лет, что Рысь не жил у нее, он, кажется, и трех раз не переступал ее порога.
– Я третьего дня в городе был, – сказал он наконец, видя, что она ждет.
– В городе! – охнула Виданка.
Если бы он сказал, что побывал на небе, она удивилась бы меньше.
– Как же ты…
«Как же ты решился?» – хотела она спросить, поскольку знала, что город для Рыся – что суша для рыбы. Торжество стихии домашнего очага, которой он не знал и не понимал. «Серые братья» бывали в Плеснеске один раз за год – в темную ночь солоноворота, когда им, обитателям Нави, полагалась дань с живых. И то не в самом Плеснеске, а на Божьей горе.
– Он сам мне при… – Рысь запнулся, не желая выговорить слово «приказал».
Виданка молча ждала. Она знала, что шесть дней назад Рысь виделся с Етоном – встреча их происходила здесь, возле ее избушки. Так повелось с той зимы, когда Думарь привез ей спящего мальца, закутанного в овчину. Раз в один-два месяца князь являлся к ней в сопровождении одного только Думаря. Людям рассказывали, будто Виданка лечит его старческие хвори – это ей и правда приходилось делать. Но полечить его могла бы и баба Бегляна, его троюродная сестра, а сюда он ездил повидать ребенка. Когда тот подрос настолько, что с ним стало можно разговаривать, Етон стал вести с песьим подкидышем долгие беседы – но о чем, Виданка не знала, для этих разговоров Етон уводил Рысенка гулять по окрестностям. Иной раз она спрашивала, о чем они беседуют. Рысь, тогда еще бойкий общительный ребенок, охотно пересказывал ей «сказки». Правда, с первого раза он мало что в них понял.
– Этот Ригур был в неволе, а потом выбрался на свободу. Он без войны не мог жить и везде видел вражду. Это потому что он был зверь из леса, у него не было ни отца, ни матери. Один раз он узнал, что есть огромный Змей Горыныч, а у него много-много золота в норе. И вот он вырыл яму, где тот змей ходил, и сел в нее, а когда змей пополз, он снизу как всадит ему меч в брюхо! – Рысенок прыгал от восторга, пересказывая этот хитрый замысел. Взмахами деревянного меча – Думарь вырезал ему точно такой же, какой был у Етона, – он показывал, как именно витязь всадил меч в брюхо змея. – И тогда Ригур вылез, а змей ему говорит: как же ты такой храбрый вырос? А тот ему: если человек с детства не был храбрым, то он и в старости будет трусом! Но нельзя быть сильнее всех!
Однако потом он не раз еще просил Етона повторить рассказ о Сигурде, Убийце Змея, и запомнил его имя как следует. Пересказ этой саги Виданке пришлось выслушать много-много раз. Рысенок бредил золотом змея, шлемом, внушающим ужас всем врагам, и девами, которым суждено полюбить Сигурда. В его изложении получалось, что предостережения и обещания Сигурд услышал от самого Змея Горыныча, но Рысь крепко запомнил главное: что бы ни было, храбрец лучше труса.
В речи его славянские слова порой мешались с русскими – Етон постепенно обучал его своему родному языку. Приезжая с припасами, Думарь подолгу толковал ему разные русские слова. И порой, когда Виданка усаживала мальчика за жернов, или щипать лестную птицу, или ягоду перебирать, Рысь напевал себе под нос:
Алльт эр фроси ути гор,
Эккерт файст вид стрёнду мор…
– Что это ты поешь? – спрашивала удивленная Виданка.
– Это про ворона. Думарь меня научил. Что один ворон зимой ночью вылез из-под камня, высунул свой замерзший клюв, стал искать, чего поесть. Плохо, говорит, раньше еды было вдоволь, а теперь не сыскать ничего. Дремлет ворон на горах, а кругом один лед, и на берегу нет ничего…
– И ты уже знаешь все эти слова?
– А чего тут не знать? Крумми – ворон, свафи – спит, сторум стейни – камень большой.
И продолжал по-варяжски:
Как к жилью я подлечу,
Как еды украсть хочу,
Злобный пес погонит прочь
От собачьей миски…
Вспоминал ли он Серого, что первые три года жизни был ему вместо отца? Теперь, пожалуй, тот пес позабыл бывшего друга и со злобным лаем отогнал бы от жилья, будто лесного зверя, вздумай тот сунуться на Дубояров двор. Сам Рысь говорил, что пса помнит, а никого из его хозяев – нет.
Качая головой, Виданка отмечала: Етон приказал учить подкидыша своему языку. Но зачем?
Касайся это все какого другого человека, она решила бы, что князь прислал к ней на воспитание своего побочного сына. А втайне велел держать, чтобы недруги не повредили ребенку. Но у Етона не могло быть детей. Все знали ту повесть о проклятье Вещего. Если бы чары удалось сбросить, то этот мальчик рос бы в Плеснеске, возле престарелого отца – и было бы не важно, что за женщина сумела его родить, княгиня или служанка. Роди его последняя холопка, для продления своего высокого рода Етон заставил бы любую из своих жен взять этого младенца на колени.
Но может, он хочет этого мальчика усыновить? Нарочно выбрал найденыша, у кого нет родни, чтобы та не лезла потом в княжеские дела. Это была вторая, такая же естественная мысль, но и в нее поверить мешала та же таинственность. Зачем Етону скрывать приемного сына? Чтобы дать тому права, он, напротив, должен был бы гласно, при всей дружине, при боярах земли Бужанской и мудрой чади вставить его ногу в свой башмак, опоясать новым поясом, дать родовое имя и объявить своим наследником. А что проку от ребенка, выращенного в безвестности? Может быть, Етон собирается усыновить его позднее – но зачем тогда эти речи про зверя, у которого нет и не было отца и матери?
– Он сказал, что так велел ему Один, – однажды передал ей Рысь.
Тогда ему было тринадцать лет, и он, надо думать, стал достаточно взрослым, чтобы тоже задать эти вопросы – и себе, и Етону. В то время он уже ушел от Виданки к «серым братьям» в их чащобное обиталище, но один-два раза в месяц навещал ее – больше ради встреч с Етоном или Думарем.
И так продолжалось все шестнадцать лет – и те почти девять лет, что Рысь жил у нее, и следующие семь, когда он уже переселился к «серым братьям». За годы рассказ Етона о Сигурде так смешался в голове Рысенка со сведениями о его собственном происхождении, что он о самом себе говорил «я зверь благородный» и, кажется, даже думал, что старое северное предание повествует и о нем тоже. «Без отца и матери» – это подходило для того, кто собирается всю жизнь прожить среди «серых братьев», обучать сменяющиеся поколения молодых «волчат» и не иметь никакой иной семьи.
Но для чего этот «волк» понадобился Етону?
За годы Виданка привыкла к этой тайне и смирилась с мыслью, что, может быть, узнает ее после смерти старого князя. Если, конечно, ей удастся его пережить. А в этом она, поначалу совсем еще молодая женщина, теперь уже не чувствовала уверенности. Она за эти годы заметно постарела – а Етон остался почти таким же, каким был.
И вот наконец ледяной покров тайны дал первую трещину. Впервые за шестнадцать лет Етон пожелал, чтобы Рыся увидел кто-то, кроме него и Думаря.
– Князь приказал тебе в город идти?
– Он сказал, что я… – Рысь произнес несколько слов на русском языке, невольно повторяя так, как услышал от Етона, но увидел по лицу Виданки, что она не понимает, и повторил по-славянски: – Чтобы я в город пошел, боярам его показался.
Виданка невольно вскрикнула.
– Я знала! Все ждала, что он тебя в город возьмет и людям покажет! Иначе зачем ему тебя было подбирать!
– Что ты знала? – Рысь шагнул к ней.
В голосе его смешались досада и надежда: он был почти уверен, что она ошибается, и все же надеялся, что она и впрямь знает хоть кусочек истины.
– Что он усыновит тебя!
– Нет! – уже с одной только яростной досадой выкрикнул Рысь.
– Нет? – с трепетом перед этой яростью повторила Виданка.
Даже та рысь, лесная кошка, что жила у нее в то время, как появился мальчик, казалась ей более понятной и родной, чем этот молодой мужчина, которого она вырастила.
– Не усыновит он меня! Он сказал им, что я – это он!
– Как?
– Что ему Один дал другой дар: раз в год опять молодым делаться. И теперь вот время пришло сию тайну людям открыть. Они увидели меня. Как будто я – это он, только на пять десятков лет помолодевший.
Виданка невольно прижала ладони к нижней части лица. В потрясенном рассудке части замысла с треском лепились одна к другой. Вот зачем тайна… вот зачем русский язык… вот зачем Рысю требовалось знать все о Плеснеске и его людях, хотя он никогда в жизни не собирался там бывать.
– Он говорил мне… – Рысь отвел глаза, будто устыдился своей горячности, – в те годы еще говорил… что я, дескать, в Плеснеске князем стану…
– Я не знала…
– Откуда тебе? – Рысь глянул на нее из-под густых, ровных черных бровей. – Он не велел тебе передавать. А все обман…
Рысь помолчал и добавил:
– Я спросить хотел… Ты… – через силу выдавил он, – ты правда мне не мать?
Виданка отчасти вздохнула с облегчением – вопрос был очень человеческий. И встревожилась: Рысь переживал нешуточную душевную бурю, если все-таки задумался о своей родной матери. Которой никогда не видел и даже не желал, чтобы она существовала.
– Да нет же, – устало ответила она. – Я тебя в первый раз увидела, ты уже и ходил, и говорил. Третья зима тебе шла.
– А не лжешь?
Рысь подался к ней легким незаметным движением. Казалось, его крупное, длинноногое и длиннорукое тело ничего не весит и движется так легко, будто состоит не из мышц и костей, а из одного воздуха, и плывет по воздуху, не опираясь на землю. И хищная целеустремленность этого движения показалась страшнее, чем открытые угрозы.
– Нет, – Виданка попятилась. – Зачем я лгать тебе буду?
– Но у тебя было дитя! Мне братья рассказали. Ты оттого от них и ушла. Тебе велели уйти. И как раз в те годы было!
– У меня дочь родилась. И умерла в первую же зиму. За две зимы до того, как тебя принесли. У вас таких старых не осталось никого, тебе парни пересказали, а сами не знают, что говорят. О моем чаде толком никто из ваших не знал. Никого со мной тогда не было. Землей-матерью и Отцом-небом клянусь – я тебя не рожала!
Под его испытывающим взором Виданка сперва наклонилась и прикоснулась рукой к земле, потом выпрямилась и подняла ладонь, будто прикладывая ее к небу.
Рысь немного расслабился – поверил.
– Да и зачем тебе мать?
– Ты бы тогда знала, от кого я родился, – неохотно ответил Рысь. Клятва Виданки оставила у него смутное впечатление, будто этот вопрос задала сама земля-мать. – Может, от него или еще от кого, кто ему в наследники годится…
Они помолчали. Рысь взглянул на лес, и она поняла: хочет уйти. Вдруг стало горько, что он не прав в своей догадке и между ними нет кровного родства. Как он, Рысь, появился из леса, будто с дерева слетев, так и она, Виданка, в свой срок умчится листом на ветру, не оставив следа на земле. И поминать в дедовы дни ее будет некому… Девять лет она растила его, но так и не стала ему матерью; когда он ушел от нее, тонкая, как паутинка, связь почти оборвалась. Он вырос у нее на глазах, но душа его была для нее темнее ночи.
– А почему сейчас? – спросила Виданка. – Чего он от тебя хотел? Ты был в городе… говорил с боярами? О чем?
Рысь отвел глаза и как-то весь напрягся. Он не переменился в лице, но Виданка чуяла, что в нем вскипает кровь.
– Я не говорил… у него свадьба была…
– У кого?
– У него.
Они почти никогда не называли Етона по имени. Всегда говорили «он», но с таким выражением, что было припасено для одного человека – того, чья воля свела их вместе шестнадцать лет назад. Виданка никогда не ошибалась в этом, но сейчас подумала, что не понимает Рыся.
– Да у кого?
– Да у Етона! – Рысь в досаде повысил голос. – Мы о ком толкуем-то – о зайце хромом?
– Свадьба? У Етона? – Виданка тоже повысила голос. – Ты морочишь меня, песий сын?
Песьим сыном она называла его, только если очень сердилась.
– Куда ему свадьбу, ему девятый десяток!
– Ну, туда! Потому я и понадобился. У самого-то шишка отсохла давно…
Виданка еще раз зажала себе рот. Дошло, что он имеет в виду.
– Не может быть… Ты что… он тебя послал… к жене его молодой на ржаные снопы…
– Ну! И при боярах еще…
– Прям при боярах… – Виданка оглянулась, будто искала, на что присесть. – Земля моя матушка…
– Ну, не прям при боярах. Они меня от жальника до клети проводили. К ней ввели. Сказали, да, это князь наш, Одиновыми чарами пять десятков лет сбросил, и теперь вот… до зари будет тебе молодец. И значит, она теперь ему как вроде настоящая жена. А на деле-то – мне.
– Земля моя матушка… – в растерянности повторила Виданка.
Впервые она слышала о подобном деле – чтобы «супруг новобрачный» нуждался в помощи в свадебную ночь, потому что сам по старческой немощи… Зачем же тогда женился? Что ему проку в молодой жене, если и женой-то ее сделать должен другой…
И вдруг Виданка вскрикнула. Мысли сами бежали по событиям той ночи – к их возможным последствия… или ожидаемым…
– Он хотел, чтобы она понесла! Родится у нее дитя, и будет ему наследник! Случись такое, люди бы решили, что князь-то «под лавкой прилег»[14], а жена дите нагуляла с отроком каким пригожим. А теперь бояре видоки – сам князь, чарами помолодев, с женой был, дитя законное…
– Тресни тя Перун!
Рысь вдруг рухнул на колени и ударил кулаками по земле. Потом со всей силы приложился об нее головой.
– Да что ты? – Виданка всплеснула руками, не решаясь его тронуть. – Землю-то почто бьешь? Она ответит – костей не соберешь!
– Я ему сына сделал, а сам с пустыми руками остался! Леший тебя дери, хрен старый, волк тебя ешь! Кабы тебя свело и скрючило! Чтоб тебя удавил тот сын, какого я тебе сделал!
Виданка закрыла уши руками, словно желая перед лицом земли и неба отстраниться от этой брани. Все-таки он надеялся. Надеялся, что Етон или усыновит его, или признает родным сыном и оставит все ему. Как тем витязям, которые тоже не имели ни отца, ни матери, ни рода, но, женившись на прекрасной деве, получали во владение целые страны. Однако ж старик сплел замысел похитрее. И Рысь послужил ему послушным орудием, не понимая цели.
И что теперь, думала Виданка, глядя, как Рысь лежит на земле лицом вниз, припав к груди той единственной матери, что у него в жизни была? Если окажется, что замысел старика удался, княгиня понесла, если у Етона появится ребенок и бояре подтвердят его законность…
Етон-то сможет гордиться: на девятом десятке лет, когда никто уже того не ждал, он преодолел проклятье Вещего и пятьдесят лет спустя восторжествовал над давним хитроумным недругом. Но Рысь? Шестнадцать лет Етон растил его, в глубокой тайне, но с истинно отеческой заботой – ради одной-единственной осенней ночи? А с первыми проблесками зари, на Вальстеневой могиле вернув Етону свадебный кафтан и старый науз, Рысь стал более не нужен?
Было чувство, что длинное сказание о трудных задачах, долгих поездках и удивительных свершениях хитрый кощунник вдруг завершил, едва спев первые десять строк.
Но зачин у этого сказания был долгий – шестнадцать лет. Та княгиня молодая, что теперь, возможно, уже несет во чреве нового князя плеснецкого, едва сама успела родиться на свет в те дни, когда Етон впервые увидел ничейного мальчонку с бойкими глазами.
Теперь это был мужчина – сильный, отважный, острожный, как волк, с дикой душой, но не приученный отступать. Его уже нельзя так же просто завернуть в овчину и увезти из этого сказания, как Думарь когда-то увез его из Гаврановой веси. Теперь у него есть свои желания и цели, и он так просто от них не откажется.
«Хорошо ли ты подумал, княже?» – мысленно спросила Виданка. А может быть, старческий рассудок, создавший этот хитрый замысел, кое-что упустил из виду?
И чем теперь кончится это странное сказание, не угадает даже самый мудрый кощунник.
* * *
В самый короткий день года еще до рассвета на Етоновом дворе приготовили большой костер. Лежа в постели, Величана слышала через щель оконной заслонки, как отроки стучат топорами и переговариваются. Наступал очень важный день – первый день, когда она предстанет перед Етоновой дружиной и перед людом плеснецким как княгиня и старшая жрица – исполнительница важнейших годовых обрядов. Сердце сильно билось от волнения, но, приподнявшись, Величана с удивлением и радостью обнаружила, что чувствует себя неплохо – куда лучше, чем было по утрам всю осень и начало зимы. Никакой тошноты, голова ясная. Наконец-то богини сжалились над ней – они ведь знают, какой трудный день ей предстоит!
Всю осень, с самой свадьбы, Величана хворала и была сама не своя. В ту удивительную брачную ночь уже перед самым рассветом Етон вернулся к ней в клеть в обычном своем старческом облике, и в том же кафтане с верховым ловцом и белой ланью. Он явно был сильно утомлен, тяжело дышал и покашливал. От него пахло холодной землей и вялой травой, и Величана поежилась: будто из могилы выбрался. Но не открыла глаз: после всего у нее не осталось сил смотреть на белый свет. При помощи Думаря сняв кафтан, Етон улегся возле молодой жены. Она содрогнулась от стыда, когда он перед этим пошарил ладонью по настилальнику и удовлетворенно крякнул, обнаружив влажное пятно. Вернувшись в старое тело, забыл, что здесь было? За все золото царя греческого Величана не смогла бы заговорить с ним об этом и радовалась, что предрассветный осенний мрак скрывает ее лицо.
Они немного полежали в темноте, молча и не шевелясь.
– Ты помни, жена, – сказал ей князь, – нашей тайны никто иной ведать не должен. Ни слова никому. Ну? – требовательно окликнул он, слыша в ответ тишину.
– Я… уже поклялась, – выдавила Величана.
У нее было двойственное чувство – такое, что хотелось саму себя обхватить за плечи, чтобы не раздвоиться. События этой ночи связали ее с Етоном – и знанием общей тайны, и супружеским единением тел, – и притом разделили. Как могла она, простая дева, хоть и высокого рода, быть заодно с оборотнем, что живет то в одном теле, то в другом, и оба его собственные, только из двух разных веков!
Она так и не заснула в ту ночь. Но с рассветом виденное и пережитое чудо стало казаться сном. Изумленные лица плеснецких боярынь, проверявших пятна на настилальнике и смазанную кровь на ее сорочке, виделись ей как будто находящиеся далеко-далеко. Обычно сорочку проверяют со смехом, ради обычая, но тут каждая из десятка боярынь сама сунулась носом к постели – и каждая разгибалась с вытаращенными глазами. Ясно было – никто из них не ожидал этого, не верил, что такое возможно! И на «молодого» они, давно его знавшие, смотрели и с новым уважением, и со страхом.
С брачного ложа Величана поднялась разбитая, и помощь боярынь оказалась вовсе не лишней. Они – Бегляна, Катла, Говоруша, Рощена – были добры к ней и заботливы, смотрели с сочувствием, и от их материнской заботы Величане стало легче. Все они понимали, каково ей – хотя и не знали истинной причины. Даже ради княжьего стола никакая из них не пожелала бы стать женой восьмидесятилетнего старца!
После бани молодая было почувствовала себя лучше, и это дало ей сил на обряды и пир следующего дня. Косу ей теперь расплели на две и уложили их вокруг головы – было так непривычно чувствовать тяжесть волос не на спине, а на затылке. Боль между ног мешала сидеть, и Величана с отрадой думала, что второй раз ее это ожидает только через год. Вся воля ей потребовалась, чтобы вытерпеть пир до конца, когда боярыни с песнями отвели ее уже не в клеть, а в избу прежних княгинь, теперь ее владение. Там раздели, уложили на старую лежанку княгини Вальды, со звериными головами на столбах, и наконец оставили отдыхать. Муж – ни в старческом облике, ни в юношеском, – к ней сюда не приходил. А до следующей ночи, годовщины той, в какую юный еще Етон встречался со своим богом, она надеялась привыкнуть и освоиться.
Плеснеск веселился до конца седьмицы, а Величана едва того дождалась. Новая бабья жизнь давалась ей с трудом – хотя, казалось бы, не девчонка двенадцатилетняя, что едва плахту надела и в ту же зиму замуж пошла. Родилась Величана под первый снег, значит, к снегу семнадцатая зима ей пойдет. Самый расцвет – но обрести прежнюю крепость ей никак не удавалось. Едва прошла боль, как через несколько дней на сорочке опять появились небольшие кровянистые пятна. Дома у матушки Величана никогда не была лежебокой, но здесь, где так важно было показать себя деловитой и расторопной, вставала по утрам с трудом, одолевая тошноту. Несильная, та отбивала у нее желание есть, и все тянуло прилечь. Иной раз Величане приходилось посылать вместо себя Тишанку толковать с Етоновой ключницей. Думала порой: неужели не уберегли ее, где-то проскочил взор злого глаза? По ветру порча прилетела, одолела невестины покровы и обереги? Часто тянуло в слезы – и самой худо, и вокруг все такое чужое, непривычное, и пожалеть ее некому, кроме Тишанки. Боярыни были к ней добры, но ведь она – княгиня, старшая над ними, хоть и годится иным во внучки, ей не пристало им жаловаться! Да и на что – на тоску по матушке и по братьям? Не годится – она уже не девка, а молодуха, княгиня. И чем плохо ее житье? «Счастье твое, свекровь давно померла! – усмехалась Тишанка, пытаясь ее утешить. – Иных поедом едят, а ты в своем доме – старшая госпожа, кроме мужа, никого над тобой в набольших нет!» И Величана улыбалась, воображая живой мать Етона. Той, наверное, было бы уже лет двести…
А так хотелось показать себя хозяйкой не хуже других – ее ведь учили вести большой дом. Теперь у нее было много нового дела – со дня свадьбы она стала госпожой над всем обширным хозяйством Етона, и приходилось вставать до зари, следить, как челядь доит коров, делает масло и сыр, как толкут зерно и заспу[15], мелют и просеивают муку, ставят и пекут хлеб, варят кашу для младшей дружины, жарят или запекают мясо – для княжьего стола. Сам Етон, ради нехватки зубов, уже ел что помягче – творог, яичницу, кашу из растертого ячменя, – но надлежащая господину часть вареного или жареного мяса обязательно должна была стоять перед ним на расписном сарацинском блюде. Отрок отрезал ему маленькие кусочки, Етон жевал их, долго гоняя по беззубым деснам – вождь должен разделять пищу с дружиной, сколько бы ему ни набежало лет. И пусть весь кусок съедали потом тайком его гридни-телохранители.
Со своим супругом Величана виделась только за столом: он сидел на своем месте в середине длинной стены, а она – на своем, у короткой. Для начала она следила, как ему подают еду, наливала меда в серебряную чашу, учтиво расспрашивала о здоровье. Он ее тоже спрашивал об этом и пристально вглядывался ей в лицо своими слабеющими глазами. И ей не верилось, что эти самые глаза с этого самого лица той ночью взирали на нее со звериным, хищным выражением. От тех воспоминаний пробирала дрожь и болью стискивало живот.
«Цвет на рубашке» в ожидаемое время не пришел. Сперва Величана не посмела надеяться – с самой свадьбы нездоровится, мало ли что? Но его все не было, и Тишана позвала боярыню Говорушу – добрую, опытную женщину, жену Семирада. Та долго ее осматривала, расспрашивала, а потом сказала те слова, которые Величана так жаждала услышать: видать, понесла ты…
Но если Говоруша была только изумлена – тоже все не могла поверить, что давно засохший дуб вдруг расцвел и новые ветки выбросил, – то Величана разрыдалась от счастья. Никакое здоровье не могло порадовать ее больше, чем недуги по этой причине – ведь теперь она избавлена от угрозы безвременной смерти! Водимая жена с малыми детьми не следует на краду за мужем. Теперь, умри Етон хоть завтра, с ним положат молодую робу, а она, княгиня, останется растить дитя и править землей, пока сын в возраст не войдет.
Величана рыдала весь день и не могла остановиться, ни разу даже не вышла из дома. Етон сам пришел к ней. Он был очень доволен: положил ладонь на ее нечесаную голову, бормотал какие-то ласковые слова. Обещал, что ни в чем ей отказу не будет, пожелай она – пошлет отроков хоть за звериным молоком. Все гладил ее по волосам, будто добрую собаку.
Но даже сейчас Величана не могла признать в нем того самого мужчину, чье дитя понесла. Виденное в ту ночь молодое лицо так и стояло у нее перед глазами – и никак не сливалось с блеклым, морщинистым лицом старика, что сидел возле ее постели сейчас. Дело даже не в чертах – полсотни лет назад в нем будто была другая душа.
Их счастье Етон приказал держать в тайне.
– Ворогов у нас много, голубушка моя! – говорил он, ласково похлопывая своей иссохшей холодной рукой по ее руке с мокрыми от слез пальцами. – Или сглазят, или ратью пойдут, пока я один здесь княжу. Вот будет сын – тогда всему свету белому объявим.
Величана легко подчинилась: заранее болтать о будущем дитяте не принято, оттого и платье женки носят широкое, чтобы до последнего срока ничего заметно не было.
Со временем, придя в себя, она сообразила, о каких врагах говорит Етон. Не о волынянах – те были три года как разбиты Святославом киевским и соседям более не угрожали. Он имел в виду киевских русов. Ведь с появлением на свет ее и Етонова сына сам молодой Святослав из Киева потеряет свое плеснецкое наследство…
* * *
Обычно Величана выходила с утра в простом платье и только к вечернему пиру надевала крашеное. Сегодня ей приготовили нарядное варяжское платье: одно обычное, а другое без рукавов, с лямками через плечи. Они закалывались на груди большими узорными застежками из серебра и золота – их Етон преподнес ей в числе подарков на свадьбу. К застежкам подвешивались на длинных бронзовых цепочках ключи от ларей, доступных только хозяйке. Пока она одевалась, шепоту огонька в светильнике грозным голосом отвечали дрожащие отблески пламени, видные сквозь щель у заволоки. Даже страшно – будто двор горит. От этого наполняло возбуждение и некое тревожное чувство, ожидание чего-то необычного и значительного. Непривычно хорошо себя чувствуя: за осень она и забыла, как это – быть здоровой? – чуть ли не впервые со свадьбы Величана ощутила удовольствие в своей новой жизни. Ощутила, что это уже ее жизнь, а не чужая, куда ее бросили, оторвав от батюшки с матушкой, в гущу трудов и пугающих чудес.
Вот ее позвали наружу – князь уже там, и все готово. Когда Величана вышла, вокруг костра теснилась вся дружина. Несколько человек держали большого борова. Она встала рядом с мужем. Етон взял ее за руку в знак привета, потом отпустил. Стеги подал ему жертвенный нож – особого вида, с рукоятью в виде бараньих рогов, закрученных в разные стороны.
Князь благословил кабана, посвящая Фрейру, потом Семирад оглушил животное, и Етон привычной рукой перерезал кабану горло. Юная княгиня стояла рядом с жертвенной чашей, чтобы собрать кровь. Впервые участвуя в главном зимнем обряде в качестве высшей жрицы Бужанской земли, Величана волновалась так, что у нее дрожали руки. Но стояла, гордо выпрямившись, и улыбалась смотрящим на нее людям. Она уже разбирала кое-что из варяжской речи своего супруга. Это действо называется «блот», потом будет «блот-вейцла» – жертвенный пир, а у Фрейра (это варяжский бог вроде Ярилы) Етон просит «фрид» и «гуд уппскеран»» – мир и добрый урожай.
Она поднесла чашу с кровью к костру, боярыня Катла, Стегина жена, побрызгала можжевеловой метелкой в огонь и стала подсказывать Величане слова. Княгиня повторяла. Катла пыталась научить ее заранее, но от нездоровья Величана была непонятлива, а от волнения забыла сейчас и то, что сумела запомнить. Потом Етон взмахнул рукой, что-то крикнул – и дружина устремилась к нему. Сначала бояре, потом старшие оружники, потом отроки – окружали тушу, возлагали на нее руки, клялись в верности своему вождю и отходили, показывая друг другу пятна крови на ладони, как благословение и знак отличия. Возились, хохотали, пихались, старались поставить красную отметину друг другу на лоб. А за их спинами уже другие смыкались в тесный круг, тянулись изо всех сил, чтобы через чужие плечи хоть кончиками пальцев коснуться еще теплой туши священного зверя. Это тоже был обряд заново подтверждаемого единения. У славян для этого делят трапезу с умершими, подтверждая единство рода как цепи живущих, умерших и еще не рожденных. А здесь было другое единение – дружинное, общность людей, коих сковала не кровь предков в жилах, а та кровь, которую они вместе проливали на поле битвы, свою и чужую, та добыча, которую они вместе брали, честь и слава подвигов, совершенных вместе, во имя вождя и богов. Даже та будущая могила, в какую они вместе лягут, случись им разом погибнуть на чужой земле.
