Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Зимний престол
– А правда! – первым крикнул здоровяк Селимир – человек простоватый, но смелый и преданный.
– Верно! – закричали со всех сторон.
– Истинно!
– Наш конунг других счастливее!
– У нас удача Олегова!
– И мы не опозорим ее, сдавшись еще до битвы? – Хельги быстро встал и теперь возвышался над триклином, как изваяние.
– Нет! Нет! Будем прорываться!
– Мы уйдем отсюда со всей добычей, вернемся в Киев, и там я буду сражаться за стол моего дяди – Олега Вещего. Вы поддержите меня?
Буря криков была ему ответом. Нельзя было разобрать ни слова, но также нельзя было и сомневаться в готовности двух тысяч русов и славян поддержать своего конунга хоть здесь, хоть в Киеве, хоть в Йотунхейме.
– Бояре, подумайте пока, как нам быть, – сказал Хельги, завершая совет. – Завтра еще поговорим, но начинайте собираться. Больше пары дней нам здесь задерживаться нечего. И на вино больше не налегайте, братья, нам теперь головы нужны ясные.
Когда все уже расходились, кто-то вдруг окликнул его:
– Конунг!
Обернувшись, Хельги увидел Ульву.
– Я пойду за тобой, куда ты велишь, – сказал тот, улыбаясь. – Но ты все же подумай еще о том, чтобы пойти отсюда в сарацинские моря. На свете земли много. Мы и там завоюем для тебя королевство!
И вот дворец утих, но Хельги не спалось. Ему не так трудно было убедить своих людей: часть из них за последнюю пару лет, а остальные – за эти три месяца твердо поверили в его удачу. Свою отвагу, щедрость и справедливость он показывал и сам. Он был тем самым вождем, в каком они нуждались. Ему бы уже простили провалы и ошибки. Люди верили, что благодаря своей удаче он вытащит их невредимыми из-под огнеметов, приведет домой, наделит богатством и долгой славой.
Сам Хельги тоже в это верил. Но к тому же знал: до северного устья Босфора доберутся не все. И тех, кому суждено погибнуть – может быть, тысячу человек, а может, и больше, – он вынудил к этому, потому что должен вернуться в Киев победителем. Пусть с подпаленным хвостом – целостностью перьев и его соперники похвалиться не могли, – но не сдавшимся. Чтобы на самом деле бороться за дядин стол с прочей родней Ингвара, он должен привезти в Киев хоть какую-то добычу как доказательство своей отваги и удачи. Даже если часть его людей должна будет отдать за это свою жизнь.
– Феотоке Парфене[14], прекрати так вздыхать! – послышался из темноты возле его плеча недовольный голос Акилины.
– А она вздыхает? – Хельги огляделся, отыскивая часто поминаемую подругой «парфене».
– Ты вздыхаешь! – Акилина игриво пихнула его в бок. – Чего ты не спишь? Ведь все хорошо. Я не все поняла, но ты ведь добился, чего хотел?
– Да. Я добился согласия войска идти на прорыв. Но это значит, что часть моих людей погибнет ужасной смертью. Половина. Или больше.
– Но так бывает всегда! – Акилина села на широкой лежанке. – Когда василевс посылает войска в бой, он знает, что часть из них погибнет. Может, половина. Или все. Чтобы василевс одержал победу или хотя бы мог за нее побороться. Василевса избирает Бог, а значит, кто гибнет по приказу василевса – гибнет по воле Божьей. О чем ты вздыхаешь? Куда хуже будет, если погибнешь ты сам.
– Это как раз не страшно. – Хельги закинул руки за голову. – Если я погибну, то открою глаза во дворце у Одина и смогу смело взглянуть в лицо своему дяде. Самое худшее – это если я не сумею ни победить, ни умереть.
– Знаешь что? – Акилина немного подумала. – Как бы ни вышло, не делай одного: не уходи в монастырь. Главное, по дороге не потеряй меня.
– Буду держать тебя левой рукой.
– А правой? – с деланой ревностью надулась Акилина. – Не говори, что Танасию. О ней позаботится ее любимый толстяк.
– В правой я буду держать меч, разумеется.
– Может, уйти к сарацинам был не самый плохой замысел. Если придет крайняя нужда, ты сможешь продать им меня! – засмеялась Акилина и прильнула к нему. – Веса в серебре за меня уже не дадут, но на снаряжение хватит.
– Да тебе вовсе не нужно идти с нами в Боспор. Я дам вам денег – тебе и другим девушкам. Сейчас половина побережий разорена, все сорвались с места. Уедете подальше, скажете, что ваших мужей убили скифы, купите себе дома и хозяйство… Еще мужей найдете. Уж такие-то красавицы…
– Что? – Акилина аж подпрыгнула на перине, сообразив, о чем он говорит. – Уехать? Хозяйство? Мужей? Йотуна мать! Да как ты смеешь, бессовестный скиф! – Она выхватила подушку и с размаху заехала бы Хельги по голове, если бы он по привычке не выставил руку. – Язычник неблагодарный, пес тебе в тридевятое царство! Тролль тебе в Хель! Я отдала тебе всю себя, готова продаться сарацинам, а ты пытаешься меня отослать! Выкинуть, будто оливковую косточку!
– Да уймись ты! – Хельги пытался отнять у нее подушку, но она вцепилась, как кошка, и не выпускала. – Я хочу, чтобы вы остались живы и невредимы! И зажили счастливо, на свободе и в богатстве! Разве это не благодарность?
– Благодарность – это верность! Я буду верна тебе и пойду для тебя на все! Даже на огнеметы! И ты даже не смей пытаться от меня избавиться!
Наконец Хельги отнял подушку, и Акилина отпрянула.
– Я с тобой с ума сойду! – Он хлопнул по подушке ладонью. – Я боюсь, что у меня погибнет полдружины – ради того, чтобы я мог побороться за стол моего дяди. Если бы я этого не хотел, мы бы могли договориться с греками и уйти живыми. Все, сколько есть. Но за мой стол в Киеве уже здесь половина этих людей заплатит жизнью! Это сводит меня с ума, а тут еще ты хочешь умереть со всеми заодно!
– Могу тебя утешить – не думай, что у тебя была хоть какая-то, – Акилина для наглядности свела кончики пальцев, будто сжимая в них маковое зернышко, и, подавшись вперед, поднесла их к лицу Хельги, чтобы он мог разглядеть в лунном свете, – надежда спастись! По мне, так я готова поклясться головой Марии Магдалины – василевсы собираются тебя обмануть.
– Но они ведь обещали заложников! – несколько рассеянно отозвался Хельги, поскольку в лунные лучи попала не только рука Акилины, но и все прочее, чем ее щедро одарили боги. – До тех пор, пока мы не выйдем из Босфора с северной стороны!
– Заложников! Да, они дадут заложников! Кого-то, от кого давно хотят избавиться. Я уже слышала о таких случаях. Они уже так делали. Стефан и Константин… Года два назад эти стервецы однажды затеяли переговоры с сарацинами, дали им двоих заложников, а потом все сорвали – того и желая, чтобы тех двоих убили или отдали в рабство. Не знаю, что с ними стало, больше об этом не говорилось.
– И они рассказывали о таком тебе? – с трудом верил Хельги, помня, где Акилина в прошлом встречала сыновей Романа.
– Они рассказывали об этом при мне! А я что такое? Разве я человек, разве у меня есть уши и разум? Нет, у меня для них есть только… – Акилина назвала то, до чего молодые василевсы были так охочи. – Но чего им было опасаться? Вздумай я болтать, кто бы стал меня слушать? И разве трудно им было бы заставить меня замолчать навсегда – я ведь была в монастыре, как в клетке!
Ужасно выносить глупца суждения
До крайности ужасно, коль в почете он;
Но если он – юнец из дома царского,
Вот это уж доподлинно «увы и ах»[15], —
прочла она, видя, что Хельги недоверчиво качает головой.
– Это был Гомер? – насмешливо спросил он; его попытка угадать поэта стала для них привычной игрой.
– Это была Кассия! Женщина, которую, подобно мне, сделало несчастной то, что она была слишком уж умна! Слишком уж умна для василевса – он не женился на ней, потому что она весьма находчиво отвечала на его дурацкие шутки. И вся ее красота не помогла. И тогда она стала монахиней. Правда, добровольно. А эти «юнцы» из дома царского и правда глупы – ты сам слышал, они даже не потребовали нас вернуть. Они даже не вспомнили, что обсуждали при нас с Танасией тех сарацинских заложников, как их там, о господи… Мирон и Моисей, кажется. Они давно забыли, что мы знаем эту уловку и можем расстроить им все дело.
– Ну, если так… То ты меня утешила. Иным людям трудно выбирать между жизнью и честью, но между смертью в славе и в бесславии выбрать легко.
– Так ведь я для того и здесь, чтобы утешать тебя! – Акилина скользнула ближе, прильнула к нему и обвила шею руками. – Давай же утешаться, пока нам не пришлось вместе улечься на дно морское!
* * *
Тем не менее перед уходом из Никомедии Хельги предложил монастырским беглянкам денег, и многие их приняли. Хотела уйти и Танасия: перебравшись подальше от столицы, где ее не знают, она легко могла бы заняться прежним цветочным ремеслом – заодно с любовным промыслом, что его обычно сопровождает. Селимир уговорил ее остаться, поклявшись, что возьмет в жены, если они доберутся домой. Жена у него, разумеется, была, но та увядшая женщина, растерявшая половину зубов, совершенно изгладилась из памяти за два года походной жизни, а восемнадцатилетняя гречанка, с пышными темными волосами и огненными глазами, гибкая, как березовая веточка, могла лишить рассудка человека и покрепче.
Просторная гавань на Никомедийском заливе, где русы ждали подходящей погоды, была окружена селениями. По селениям этим люди Хельги прошлись еще по пути к Никомедии, и жители по большей части оттуда разбежались. А те, что вернулись, бежали вновь при виде уже знакомых скифских судов. Местность опустела; не удовлетворившись этим, Хельги разослал дозорные десятки во все стороны от моря и велел занять все возвышенности, откуда была видна гавань. Если греки на хеландиях в Босфоре будут заранее знать о приближении русов, надежды на благополучный прорыв почти не останется, поэтому скрытность выдвижения была не менее важна для успеха, чем погода.
Дозорные десятки привозили пленных. Хельги приказал искать молодых парней и девок. Теперь он хорошо знал цену благосклонности подводного владыки Греческого моря и не собирался повторять ошибку Ингвара.
– Зачем тебе эти люди? – удивилась Акилина, в первый раз увидев, как отроки Перезвана возвращаются в стан с двумя связанными парнями. – Зачем тебе пленные, когда столько хороших вещей пришлось бросить в Никомедии, потому что не хватает места для всей добычи? Один такой мальчишка стоит как хороший кусок шелка, а весит больше и места занимает больше! Лучше бы взял еще шелков!
– Не думаю, что морскому царю требуются шелка, – усмехнулся Хельги. – Ты когда-нибудь пробовала плавать закутанной в мокрый шелк?
– Плавать? Йотуна мать, ты смеешься надо мной!
– Пленные нужны мне для подношения морскому царю. Мой родич Ингвар не почтил его жертвой по пути сюда, и морской царь послал ему неудачу. Помог с погодой грекам и подставил Ингваровых людей под огнеметы. И может быть, в конце концов Ингвар сам стал жертвой! Я такой глупости не сделаю. Морской царь получит от меня по трое, по семеро, по девятеро парней и девок, если сумеем столько набрать, но не сможет сказать, что я не почтил его и не заслужил благосклонности. Я не поскуплюсь ради удачи моего войска. И если он только даст мне знать, что хочет получить, – он это получит, – продолжал Хельги, обернувшись к морю, и по тону его было слышно: обращается он не к Акилине. – Любую долю моей добычи.
Акилина недоуменно нахмурилась, потом охнула и закрыла рот рукой:
– Ты хочешь… убить этих людей ради ваших бо… языческих демонов?
– Таков наш обычай.
– Так делали во времена Гомера и Солона…
– А это давненько уже было, да? Надо думать, ваши древние боги слишком проголодались и озлобились, если уже несколько веков вы приносите жертвы только Христу.
– Христиане не приносят жертв бесам! Но… конунг… нет, я не верю… это слишком ужасно! – Акилина смотрела на него широко раскрытыми голубыми глазами, в которых чуть ли не впервые за все это время хищный вызов сменился потрясением и страхом. – Это же… служение дьяволу. Ты не можешь… убить христиан, чтобы потешить бесов… Я, может, и не самая добродетельная женщина в Романии, но я знаю, где Бог, а где дьявол.
– Тебя я ни к чему такому не принуждаю. – Хельги вернулся к ней и погладил ее по щеке. – Тебе еще не поздно нас покинуть, чтобы не поссориться с вашим Богом.
– Покинуть? – Акилина нахмурилась и отбила его руку. – Ты опять?
– Я желаю тебе добра. Оставаясь со мной, ты можешь погубить и жизнь свою, и душу, раз уж ваш бог воспрещает приносить жертвы другим богам.
– Господу не нужны такие жертвы!
– А нашим богам нужны. И я предпочту отдать морскому царю два десятка греков, чем две тысячи своих. Но ты еще можешь уйти. Еще не поздно, есть время… пока не подует нужный ветер.
С этими словами Хельги отошел к ждавшему его Перезвану.
– Где вы этих двоих взяли? – Он окинул взглядом двоих парней, со связанными руками сидевших под оливой.
Вид у одного был решительный и сердитый, а у другого – испуганный и растерянный. У сердитого на скуле краснел свежий кровоподтек.
– Сами нам в руки попали, – усмехнулся Перезван – молодой, лет двадцати, боярский сын, младший у отца, отосланный в поход, поскольку дома с ним не было сладу. – К стану овечьей тропкой пробирались.
– Разведчики?
– Похоже на то. Я на месте задал пару вопросов – молчат. Гудмар подойдет – у него заговорят. Я за ним послал.
– Да ладно! – Хельги махнул рукой. – Что они скажут? Я уже ничего не хочу знать о греках, – усмехнулся он, – а хочу лишь, чтобы они ничего не узнали обо мне.
Сохраняя уверенно-небрежный вид, на самом деле Хельги беспокоился с каждым днем все сильнее. Его дозоры окружали приморскую долину, где стояли русы, на случай подхода патрикия Иоанна и его сорокатысячного войска, обещанного Ермием. Но дожидаться его Хельги не собирался. Принимать бой в таких условиях – при такой разнице в численности, не имея даже городских стен для защиты, – было бы безумием. И кто знает, где сейчас этот йотунов Иоанн?
На третий день Хельги счел, что подношений для морского царя набралось достаточно.
– Ты и меня бы отдал, да, если бы морской бес захотел? – кричала ему сегодня утром Акилина, убедившись, что отговорить его от задуманного не выходит.
Он промолчал. Да, отдал бы, если бы какой-то знак на нее указал. И ее, самую лучшую часть своей греческой добычи.
Потому что в походе нет ничего важнее и дороже дружины. Ради всех этих людей – шведского наемника Стейнтора, ильменского боярина Селимира, отроков Ночки и Кочки – Хельги отдал бы и синие греческие чулки с узором из цветочков и крестиков, и свой новый шлем. Причем без малейшего сожаления. Чтобы сохранить дружину, можно отдать золото, шелка и пленниц, потому что дружина добудет все это вновь, а без дружины вождь не сохранит ни собственную жизнь, ни свободу.
Но, кроме жизни, нужно сохранить честь. Без чести дружине не будет удачи, а тогда она – ничто. Русы в Никомедии выбрали честь, и теперь он любой ценой должен был выкупить их жизнь.
– Я уйду от тебя! – кричала Акилина в ответ на молчание Хельги. – Это уже превыше всякого терпения! Я не могу в этом участвовать! Пусть меня опять схватят и засунут в монастырь… Нет, на этот раз меня просто удавят! Но Господь помилует меня, Он увидит, я все же не такая дурная женщина, чтобы жить с человеком, приносящим жертвы бесам!
Хельги велел позвать Раннульва и выдать Акилине две сотни номисм из Стахиевой казны. Больше ей было бы трудно носить скрытно – да и страшно расхаживать молодой женщине, имея при себе сокровище, на которое можно скромно прожить лет сорок или обзавестись своим хозяйством.
– Будь счастлива! – пожелал Хельги на прощание, подойдя к ней, стоявшей среди груды разноцветного платья. Акилина бешено и бесцельно рылась в нем, осознав, что унести сможет только то, что на ней надето, но надевать самое дорогое будет смертельно опасной глупостью. – Желаю тебе найти хорошего мужа и жить так, чтобы и василевс, и бог не держали на тебя зла.
– Ненавижу тебя! – Со злыми слезами на глазах Акилина оттолкнула его руки от себя. – Лучше бы я осталась у Марии Магдалины!
– Знаешь, я бы на твоем месте пока зарыл это золото в роще, – посоветовал Хельги. – Иначе его могут при тебе найти, когда мы уйдем и сюда вернутся греки. Прикинешься пленницей, про которую мы забыли. С пустыми руками тебе легче будет уйти, а за деньгами вернешься позже, когда все поуспокоится. Дать тебе отрока с лопатой?
Велев Тови помочь ей, если она надумает, Хельги ушел к причалам. Там уже ждала лодья с хирдманами и девушками.
Девять греческих пленниц усадили в лодью и вывезли на середину бухты. Лодья отходила под стон и непрерывный плач: не понимая языка славян и русов, гречанки догадывались, что их увозят не в плен, что вместе с берегом от них с каждым гребком весел удаляется сама жизнь. Хельги стоял на корме, глядя на эти головы – темноволосые, рыжевато-золотистые, – скученные над скамьями, где девушек усадили в тесноте, связанных по рукам и ногам. На каждой было цветное шелковое платье, ожерелья из самоцветных камней, серебряные и даже золотые браслеты и серьги. Каждую пастушку нарядили из добычи, будто какую-нибудь протоспафариссу свиты самой царицы Елены. Эта роскошь совсем не вязалась с испуганными, заплаканными лицами, с растрепанными головами. Но морской царь увидит: Хельги не пожалел для него самого лучшего. Никто из дружины к этим девам даже не притронулся.
Придерживаясь за штевень, Хельги обернулся лицом к морю.
– Царь морской, повелитель этих вод! – позвал он на родном языке, не сомневаясь, что божество поймет его без толмача. – Мы, славяне, даны и русы, пришли сюда издалека. Наши боги послали нам удачи, но теперь от тебя одного зависит, чтобы мы могли сохранить добычу, честь и жизнь. Я отдаю тебе твою долю добычи – возьми и пошли нам удачи в проливе. Добравшись благополучно до Греческого моря, я дам тебе еще столько же даров.
Он сделал знак хирдманам. Двое отроков взяли под руки ближайшую девушку с крайней скамьи, подняли на борт и сбросили в воду. Спиной к воде она полетела в волны; шум ветра поглотил последний хриплый крик; вздыбившиеся рыжевато-золотистые волосы на миг придали ей сходство с факелом, чье пламя треплет ветер. Связанная, она ушла под воду мгновенно; мелькнуло под бирюзовой волной красное платье, будто огромный самоцвет, и кануло в глубину.
А лодья быстро шла, и вот уже место падения улетело назад – даже не понять, где это было. Остальные девушки, видя, что их худшие ожидания сбываются, разом зашевелились; теснясь на скамьях, пытались отползти от хирдманов подальше, чтобы выиграть еще пару вздохов. Поднялся крик; лишь две-три продолжали сидеть неподвижно, опустив голову, зажмурив глаза и твердя молитву. Так, с молитвой на устах, они летели в воду; возможно, в награду за стойкость ангелы подхватывали их души на лету и возносили ввысь, прочь от волн. Как цветы, девы в красных, желтых, зеленых платьях падали с борта одна за другой, пока в лодье не остались только мужчины.
Иные смотрели в волны с сожалением. Но у большинства была на лицах такая же решимость, как у самого Хельги. Что им эти греческие девушки – выбравшись за пролив благополучно, они за спасенную добычу купят себе по три таких же. За несколько лет походной жизни эти люди стали такими, что оставшиеся дома сородичи испугались бы, взглянув им в глаза. Эти спокойные и пристальные, жесткие и острые глаза говорили: перед тобой волчья стая. Каждый день они проживали как последний и оттого были веселы; веселость их создавала впечатление дружелюбия, но совершенно обманчивое.
Вернувшись, отправились к холмам над бухтой. Там росли, разбросанные по вершинам, несколько дубов. К ним доставили девять греческих парней. Хирдманы перекинули веревки с петлями через толстые ветки на нужной высоте. Хельги подали копье: он заказал себе его после удачного похода на Самкрай, имея достаточно серебра и золота, чтобы богато украсить втулку и клинок. Такие копья применяют не столько в бою, сколько в качестве колдовского жезла при обращении к богам войны.
Опираясь на копье, Хельги окинул взглядом окрестности. С вершины было видно довольно далеко: несжатые поля сбежавших земледельцев, гранатовые и оливковые рощи, виноградники с желто-багряной листвой, где прятались зеленоватые и красноватые грози дозревающего винограда. Соломенные и тростниковые крыши глинобитных домишек – пустых. Если хозяева при виде русского войска не убежали сами, Хельги велел их разогнать: ему были совсем не нужны поблизости чужие глаза. Сейчас в этих домишках сидели его дозорные, поджидая лазутчиков. Уж конечно, греческие стратиги очень хотели знать положение дел в его войске: шестеро из девяти будущих слуг Одина были перехваченными лазутчиками.
И самую главную тайну составлял час отплытия.
Хельги повернулся к дубу. Не такие дубы он видел на Руси – там они были огромные, раскидистые, и мощные стволы их уходили вверх так далеко, что легко верилось: по ним, как в сказаниях, можно подняться до самого неба и увидеть жилища богов. Дубы Греческого царства были скромнее, но и в них струился ручеек божественной силы.
– Великий Один! – Хельги поднял руки, держа в одной копье. – Знаю, что забрался далековато от тех земель, где тебя почитают, но верю: ты меня услышишь. Помнишь, какие жертвы я принес тебе, когда покидал Хейдабьюр? Ты обещал хранить меня в пути через все земли, до каких сможешь дотянуться. А я обещал тебе, что не предам доблесть моих предков и тем принесу тебя, твой дух и твой взор, во все те земли, куда сумею добраться. Видишь, где я теперь? И ты здесь, со мной. А чтобы усилить нашу связь, я приготовил тебе дар. Девять греческих отроков сегодня пополнят число твоих рабов. Прими их и дай мне удачи в том, что мне предстоит.
Хирдманы подняли первого из отроков, подтащили к дубу и накинули петлю на шею. Хельги подошел, крепче сжимая копье. Таким делом ему заниматься еще не приходилось – он лишь однажды видел, как ютландский конунг Кнут, его давний вождь, приносил жертву ради победы в войне с саксами. Сам Хельги тогда был еще подростком, но хорошо запомнил разговоры в доме и в городе: не принесет, дескать, эта жертва удачи Кнуту, он ведь крещен…
Трое хирдманов разом потянули за веревку – тело грека взмыло в воздух и бешено задергалось.
– Теперь я дарю тебя Одину! – выкрикнул Хельги положенные слова и, стиснув зубы, ударил снизу вверх копьем ему в грудь.
От волнения промазал – лишь толкнул наконечником в бок. К счастью, Агнер догадался вцепиться в ноги жертвы и тем заставить тело замереть, и тогда Хельги вонзил острие греку под ребра. Потом выдернул копье: Агнер отскочил, но часть крови из раны все же на него попала. Грек был мертв: копье пронзило сердце и вмиг прекратило мучения. Тело раскачивалось, но не шевелилось.
Хельги перевел дух: его колотило, будто он сам был вздернут, но упал, тем самым вернувшись на твердую землю. В обращении с копьем он опыта имел предостаточно, но перед таким делом слишком волновался, и это мешало. К тому же он не привык бить в цель выше себя; когда он наносил тот первый удар, его охватило жуткое чувство, будто он метит в нечто принадлежащее миру богов. Чуть ли не в самого Одина в миг его жертвоприношения самому себе.
Или оно так и должно быть? От рождения Хельги не считался человеком достаточно знатного рода, чтобы его учили таким вещам. Судьба заставила постигать самому. Или он сейчас научится, или погубит себя и дружину.
Первый раз сошел не очень хорошо. Боги не любят, когда жертва мучается, она должна умереть легко. Плохо принесенная жертва скорее отнимет удачу.
– Я теперь благословлен Одином! – Агнер показал стоящим вокруг пятна жертвенной крови на одежде.
Вопреки напыщенно-горделивому виду, голос его заметно дрожал. Он тоже впервые в жизни участвовал в принесении такой значимой жертвы.
Когда к дубу подвели следующего, по кивку Хельги уже Ингольв стоял наготове, чтобы схватить ноги повешенного сразу, как только тот окажется в воздухе. На этом дереве поместились лишь трое – это не священные дубы Свеаланда или Ютландии, что веками принимают жертвы и порой бывают увешаны трупами людей и животных, будто желудями. На другом холме еще шестерых повесили на двух деревьях. Свободные концы веревок закрепили на стволах, и жуткие «желуди» теперь качались на ветру, знаменуя решимость пришельцев ничего не пожалеть ради прорыва на север.
Но вот все было кончено. Оруженосец отчистил золоченое копье от крови, и Хельги попытался расслабиться. Но ощущал себя странно – не чувствовал земли под ногами, а лишь движение воздуха вокруг, будто сам был одним из девятерых повешенных.
Или ими всеми.
Или самим Одином. «Знаю: висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем. Посвященный Одину, в жертву себе же на дереве том…»[16] – звучало в мыслях, и Хельги не гнал от себя речи Высокого. Для единения с ним и затеваются эти кровавые обряды. Когда получается – это тяжело перенести. Но удача не дается богами даром. Чтобы получить часть божественной силы, нужно слиться с божеством.
Вернувшись в свой шатер – богатый, большой, целый дом из белого полотна, – Хельги не сразу заметил, что он там не один. И лишь когда он сел на кошму, устало свесив мокрые после умывания руки, легкое движение в углу привлекло его внимание.
На ковре, привалившись спиной к ларю, сидела женщина. В первый миг Хельги не узнал ее – так далеки были его мысли от земли. Показалось, это валькирия, присланная Одином, чтобы указать ему путь. А уж за пролив или в Валгаллу – как решит сам Высокий.
– О господи, что с тобой?! – плачущим знакомым голосом воскликнула женщина.
Словно вдруг прояснилось в глазах, и Хельги узнал Акилину. Она так и сидела здесь, в сером шерстяном платье и простом белом гиматии[17], которые раздобыла, собираясь бежать.
– Посмотри на себя! – Она вскочила; при этом с колен ее упала, тяжело звякнув, кожаная сумка. – Ты весь в крови! Сам похож на беса! Ты что – не только убил этих несчастных, но и съел их сердца?
Хельги послушно посмотрел на себя – его одежда и правда была вся в кровавых пятнах. Но с чего она взяла, будто он что-то там ел?
Он стянул испорченную рубаху и бросил на пол.
– Почему ты еще здесь? Ждешь темноты? – Хельги посмотрел на сумку. – И золото не закопала?
– Да будь проклято твое золото! – Акилина в раздражении ударила сумку ногой. – Оно не поможет мне спасти душу, если…
Хельги молча смотрел на нее, слишком усталый, чтобы разговаривать.
– Нет толку мне уходить, если душа моя все равно остается рядом с тобой! – выпалила Акилина, потом ушла в самый дальний угол и села там, отвернувшись от Хельги.
Там она и просидела до самых сумерек, пока в шатер не заглянул Ольвид.
– Конунг! – окликнул он Хельги. – Там… ветер крепчает. На север.
Акилина вздрогнула и вскинула голову. Хельги встал:
– Значит, пора.
И вслед за Ольвидом вышел из шатра, не оглянувшись на оставляемое имущество. Акилина вскочила, подхватывая одной рукой гиматий, а другой – сумку со своим «приданым», и поспешила за ним.
* * *
Не только Хельги без сожаления бросил свой шатер. Все шатры были оставлены на местах, между ними горели костры. Сложили их хитро, как при ночевках в северных лесах – чтобы долго тлели, не требуя добавки топлива. Хельги не сомневался, что стратигов не расхолодили неудачные попытки подобраться ближе к стану и за долиной наблюдают и сейчас. Но исчезновения его дозоров заметят не сразу, а потом настанет ночь, когда во тьме будут мерцать угли костров. Что шатры пусты, греки обнаружат лишь наутро. А русы к тому времени будут или в Греческом море – или в палатах морского царя.
Добычу распределили по всем лодьям.
– Если скутар загорится, хватайте, что ближе лежит, и в воду! – наставлял людей Хельги. – Делить будете у Одина, главное, успеть взять с собой все свое.
– Да чтоб я хоть косточку маслинную грекам оставил! – возмущался Селимир, похлопывая по мешкам. – Хрен им поросячий!
– А ты что схватишь? – спросила хмурая Акилина, уже ждавшая Хельги на его собственном скутаре.
– Тебя, разумеется! – с усталой нежностью ответил он. – Более ценного сокровища я здесь не нашел.
Вождь не слишком покривил душой: самому Хельги сыну Вальгарда было нужно очень мало. Он одевался в шелка, потому что этого требовало достоинство конунга, но мог бы ходить в обычном некрашеном льне и шерсти; легко мог питаться печенной на углях рыбой, спать на земле, укрываясь плащом. Главное, что он раздобыл в этом походе, была слава удачливого вождя – такого, который даст своим людям славу и добычу. Их он и должен был сохранить – для дружины, для земных своих соперников или для Одина. А много ли узорных портов достанется на собственную его долю, ему было безразлично.
В тишине, без криков и пения рогов, в первых сумерках русские дружины одна за одной спускались в гавань, рассаживались по скутарам и отчаливали. Вслед им прощально мигали костры, ветер осиротело гудел над кровлями шатров. Раскачивались на дубах тела повешенных, будто мрачные, давно лишенные прав боги эллинов посылали Хельги прощальное приветствие.
Выйдя из гавани, поднимали паруса. При попутном ветре остаток пути до входа в Босфор можно было пройти очень быстро. Как и в прошлый раз, Хельги решил, что пойдет в пролив первым. Это выглядело отвагой – да и как в таком деле без отваги? Но в глубине души Хельги верил, что место впереди строя – самое безопасное. Он рассчитывал на темноту ночи: если боги будут милостивы, греки на хеландиях не сразу заметят, что русские суда уже здесь. И что бы там ни говорил Ермий, у десяти хеландий не так уж много надежды во тьме, среди волнения осеннего моря, выловить и сжечь всю сотню небольших и подвижных русских скутаров.
Когда над морем сгустилась тьма и лишь луна озаряла облака, впереди замелькали огни на стенах Царьграда. Чтобы войти в Босфор, нужно было держать правее.
Из гавани Хельги каждый день посылал разведку к проливу: под видом рыбаков его люди наблюдали за хеландиями и знали, где те расположились.
Теперь русы видели, где мыс, но без луны не видели хеландий. Однако и греки не видели их. Выдерживая направление по далеким огням, скутары быстро двигались на север. Один за другим минуя мыс, входили в пролив.
Хельги стоял на носу и вглядывался в темноту за штевнем. Увидит ли он хеландию, если она окажется перед ними? Будет ли на ней гореть хотя бы бледный огонек? Или он не сумеет ее заметить, пока голова деревянного змея не врежется на всем ходу в высокий борт с огнеметным сифоном?
Оглянувшись через плечо, он увидел позади себя Акилину. Теперь она уже не читала стихов, а молча сжимала у горла края широкого гиматия. Длинные концы раздувало ветром, будто крылья.
Хельги снова посмотрел вперед. Ветер нес его туда, во тьму навстречу огню, и валькирия, готовая принять дух, уже была здесь. А в душе поднималось такое воодушевление от близости смертельной схватки, что казалось, он может взлететь и нестись впереди скутара.
