Елизавета Дворецкая
Свенельд. Янтарный след
– Может, ты его в том доме забыла? – сказала Мьёлль.
– Нет, я хорошо помню, что убрала в мешок. Как же я могла бы забыть такую важную вещь?
– Так он и должен быть в мешке!
– Но видишь – его тут нет. – Снефрид показала мешок с недоуменно открытой пастью. – Жезлы оба на месте, а пояса нет!
Вдвоем они перерыли все пожитки в шатре, приподняли подстилки, но пояса не нашли. Снефрид всерьез обеспокоилась. Пояс-то, собственной работы, стоит недорого, таких у нее было еще три, но дивокамни – огромная редкость. Изредка их приносит морем, но многим за всю жизнь не удается увидеть ни одного. Потерять такую вещь было бы верхом нелепости, но Снефрид была уверена, что не теряла его. Так куда же он делся?
– Может, у тебя его там… украли? – намекнула Мьёлль, глазами показывая куда-то в сторону. – У них-то нету…
Снефрид припомнила: Сигга, старуха служанка, говорила ей, что на всем острове нет ни одного дивокамня. Был у какой-то женщины, здешней повитухи, которая якобы принимала даже у альвов, но она забрала его с собой в могилу: мол, еще пригодится…
Но неужели у нее украли это сокровище на хуторе Сигфуса? Снефрид вспоминала истомленное тревогой и ожиданием, но светящееся от радости лицо Сигфуса, когда вечером он взял новорожденную на руки, чтобы обрызгать ее водой – нарочно ждал, чтобы гостья проснулась и сама увидела, как он даст дочери имя Снефрид. Если уж Госпоже угодно называть себя так, имя младшей дочери всю жизнь будет служить напоминанием о ее посещении. «Следующих родов Катла может не пережить, а меня здесь уже не будет, – тихо сказала ему Снефрид на прощание. – Ты понимаешь? Постарайся, чтобы она больше не беременела». Сигфус закивал: дескать, понимаю, не мальчик. Катле еще нельзя было вставать, но, держа на руках дочь, которая благодаря Снефрид не осталась сиротой, она смотрела на гостью с глубокой признательностью. Даже суровая Имба робко улыбалась ей, а двое младших, привычно цеплявшихся за ее подол, таращили на гостью глаза, понимая, что видят нечто необычное.
Разве мог кто-то из этих людей обокрасть ту, в ком они видели богиню?
– Да нет же, я помню, что клала пояс в мешок и мешок после этого не выпускала из рук! – говорила она Мьёлль, сидя посреди разбросанные пожитков в шатре. – И в стане у нас никого из чужих не было!
– А может… – Мьёлль боязливо оглянулась, – это украла та женщина…
– Какая?
– Ну, та, что была у них и умерла… что принимала у альвов?
– Которая умерла? Привидение, что ли?
– Ну! Если кто общается с альвами, ему нетрудно стать привидением!
– Ох, нет! – Снефрид отмахнулась. – Это уж слишком! Мой род ведется от конунга альвов, но никто из нас не становился привидением.
Кроме Хравна, ее деда по матери, но он не принадлежал к роду Скульд Серебряный Взор…
Но даже после всего случившегося Снефрид не верилось, что ее обокрало привидение умершей повитухи с Дневного острова!
Вечер настал такой же хмурый, стемнело раньше обычного, и Снефрид ушла от костров спать. Но и засыпая, все думала, куда же мог деться дивокамень.
И вдруг, когда она уже погружалась в сон, ее осенила мысль.
А что если это Старуха забрала назад свой дар? Снефрид даже села на подстилке. Старуха подарила ей дивокамень, зная, что он скоро пригодится. А теперь, когда нужда миновала, забрала назад. Ей, Старухе, надо ведь не об одной Катле заботиться!
Эта мысль несколько успокоила Снефрид – отдать дивокамень назад было далеко не так обидно, как потерять его по невнимательности. Но до конца тревога не отступала. Если завтра погода наладится, они уплывут с этого острова, и она, быть может, так никогда и не узнает…
Вслушиваясь в шум ветра над шатром, Снефрид заснула… а потом проснулась… или нет…
* * *
Асгард, Башня Врат
…Когда я вошла, он играл со своими псами – бросал кость, они мчались за нею наперегонки и дрались за право принести ее назад хозяину. Сегодня он принял вид мужчины лет тридцати с небольшим – безупречно правильные черты лица, глубоко посаженные карие глаза под черными бровями. Каштановые волосы, длиной чуть ниже плеч, красиво вьются над прямоугольным лбом, такая же бородка одевает твердую, даже угловатую нижнюю челюсть. Загорелый торс, сужающийся к поясу, широченные плечи, увитые узловатыми мускулами – он ждал меня и сотворил то, что, как он думал должно мне понравиться. Облегающие штаны так спущены, что видно тазовые кости и дорожку из волос, убегающую в низ живота, но грудь гладкая – чтобы растительность не мешала различать каждый выпуклый мускул так ясно, будто на нем нет кожи.
А меня попрекают, будто я готова продаться за украшения. Что такое вот этот его облик, как не украшение, пусть для этого он не одевается, а наоборот, раздевается?
Но главное, что притягивало взгляд – огромный шрам от копья на его груди. Тот самый, который он получил, когда висел на дереве, жертва сам себе. От вида этого шрама я содрогалась – это был зримый, неизгладимый знак его сути и его сил, давших ему возможность соперничать со мной и понемногу забирать себе все больше власти в Асгарде. Это был знак его первоначального звания среди асов – звание бога посвящений, бога, через страдания тела уводящего дух к высшей мудрости. Этот шрам всегда имеет такой вид, будто он еще свежий, багровый, и он не заживет никогда. Я думаю, он всегда испытывает боль – это источник его силы и плата за нее. То, что держит его между землей и небом, между жизнью и смертью, кружит голову и наполняет вдохновением, давшим ему имя.
По первому же взгляду, который он на меня бросил – многозначительному, торжествующему, – я поняла, что явилась не напрасно.
– Он у тебя? – сразу спросила я.
– О чем ты? – Он выразительно изогнул бровь, изображая недоумение – но не слишком старательно.
Он сидел на нижней ступеньке своего престола, одной рукой держался за поднесенную псом кость, расставив колени – поза самая изящная и непринужденная. Даже он, обладатель самого изощренного ума во вселенной, не может не раздвигать колени, увидев меня, но сам этого не осознает.
– О моем поясе. Он у тебя. – Теперь я уже не спрашивала.
– Да нет, зачем мне твой пояс? – Он выпустил кость, отряхнул руки, поднялся по ступенькам своего сидения и уселся, так что мне приходилось задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо. – Зачем мне твой пояс? Я ведь не женщина и рожать не собираюсь.
Он даже засмеялся такому нелепому предположению.
– Зато сотни и тысячи женщин – собираются. Отдай мне пояс, если не хочешь стать их убийцей. Воевать с рожающими женщинами! Тебе самому не стыдно, до чего ты докатился? Это вот так ты пытаешься завладеть всем миром? Сам будешь ходить к роженицам? И забирать их младенцев еще до того, как они испустят первый крик? Этого ты хочешь?
– Сколько вопросов! – Он поднял руку, заслоняя лицо, будто от дыма. – Ты будто жена, у которой муж не ночевал дома!
– Я хотя бы не лезу в чужие дела! Мы же с тобой договорились. – Я старалась взять себя в руки и говорить спокойно, но меня трясло от ярости, и я сжала кулаки. – Мы заключили договор: ты получаешь тех мужчин, что посвящают себя тебе, а я – остальных. Против всякого договора ты переманил к себе почти всех валькирий, у меня теперь живут только дисы…
– Я не виноват, если девушкам у меня больше нравится, – он улыбнулся так обольстительно, что у любой земной женщины дрогнуло бы сердце. Его нынешний облик был пронзительно хорош, и он рассчитывал на это. Вот только шрам все портил – разве что Хель он мог бы внушить страсть. – У меня им веселее. Чего хорошего сидеть среди баб за прялками, когда можно слушать рассказы о подвигах и наблюдать сражения, в которых мужчины являют свою доблесть! А при девушках и мужчины сильнее стараются один другого превзойти. Ты сама можешь убедиться. Сколько раз я тебя приглашал к нам на пир! Зайди хоть один раз, может, тебе понравится!
И подмигнул мне. В чем ему не откажешь, так это в упорстве. Истинно великаньем…
– Ты зря ломаешься, – он понизил голос и даже слегка наклонился ко мне со своего престола. – Все убеждены, что ты давным-давно моя – и в Асгарде, и в Мидгарде, и где угодно.
– Я знаю, кто разнес эти слухи, – я старалась говорить спокойно, но презрение против воли кривило мне губы и сказывалось в голосе. – И кто ему приказал это сделать.
– Ты уже ничего не потеряешь, если будешь со мной поприветливее. Зато очень много приобретешь.
– Пока я хочу приобрести одно – мой пояс. И если ты сейчас же мне его не отдашь, я пущу слух, – я прищурилась, – что ты по ночам переодеваешься в платье жены, надеваешь мой «пояс рожениц» и в таком виде пляшешь перед своими друзьями. Твое любимое оружие ведь можно обратить и против тебя!
Он расхохотался – так искренне и самозабвенно, что даже откинулся на спинку престола и раскинул руки. Но я хорошо знаю мужчин, – кто сможет в этом со мной тягаться, даже из их числа, – и ясно слышала в его смехе принужденность. Ему было не так весело, как он хотел показать.
– Никто тебе не поверит! – Отсмеявшись, он выпрямился, и его нежно-карие глаза приобрели холодное, жесткое выражение.
– Неважно, – я улыбнулась. – Такой рассказ всех позабавит, все будут передавать его из уст в уста и вот так же громко смеяться! Локи первый постарается разнести его по всем девяти мирам.
– Будут передавать, – он почти перебил меня, – что за глупости придумала Фрейя, из обиды, что я не обращаю на нее никакого внимания!
– И пусть! Сначала они будут говорить, мол, Фрейя выдумала, будто Один переодевается в женское платье и носит «пояс рожениц». Потом станут повторять: а говорят, что Один переодевается в женское платье! Не успеешь оглянуться, как все будут знать, что «Один переодевается в женское платье», а кто знает, тот почти верит! Если у вас прошла эту чушь про меня и четырех карлов, то и про тебя в женском платье пройдет не хуже! Люди скажут, что мы все тут в Асгарде один другого стоим! И кто окажется в выигрыше? Турсы?
– Женщина, ты меня утомила! – Он оперся на подлокотник и смотрел на меня пытливо, как на редкое насекомое. – Чего тебе надо, в конце концов? Заскучала со своими унылыми пряхами?
– Мне нужен мой пояс. Ты ведь хочешь, чтобы на земле благополучно рождались новые воины? И если ты не собираешься и в самом деле сам ходить помогать им, то верни мне мою вещь.
Он помолчал. В его лице что-то изменилось, и я подумала: вот, ему надоела эта игра, сейчас пойдет настоящий разговор. Но только если он опять за свое…
– Знаешь конунга Хёгни сына Хальвдана, из Дании?
– Знаю, конечно, – ответила я: и точно, пошел другой разговор. – И что тебе до него?
– Я ему немало помогал в свое время. Благодаря мне он воевал и на Восточном Пути, и на Западном, подчинил себе чуть ли не двадцать других конунгов во всех концах света.
– Это ваши дела. Меня они не касаются.
– Он так зазнался, что стал считать, будто ему во всем свете нет равных.
– Чему ты удивляешься? Он, как видно, берет пример с тебя. Он ведь твой человек?
Он не ответил, но по лицу я видела, что угадала. Хёгни принес ему клятву верности, принял боевой клич «Один владеет мною!», даже носит золотую подвеску с его изображением и надписью: «Хёгни – человек Одина».
– Я хочу, чтобы ты нашла ему достойного противника. Например, Хедина сына Хьярранди. Я хочу, чтобы они сошлись в битве, вызванной смертельной враждой, и чтобы поединок их вошел в предания!
– Постой… – Я кое-что вспомнила и вытаращила глаза: ему все же удалось меня удивить. – Они же побратимы!
– Да, – он кивнул. – Тем больше им будет славы, если они сойдутся не на жизнь, а на смерть.
– Зачем тебе это? – Я даже сделала шаг к его престолу и встала возле нижней ступеньки.
– Они уже не раз состязались и убедились, что ни один из них ни в чем не уступает другому. На этом они и примирились – это ведь ты их тогда помирила?
– Да, я. Меня просили об этом Хервёр и Хильд, жена и дочь Хёгни.
– Ну а теперь ты их поссоришь. Ты сделаешь так, чтобы одна из этих женщин погибла ужасной смертью, а вторая потеряла честь и увидела, как те двое будут биться насмерть. Вот тогда они убедятся, что без моей помощи ни одному из них не одолеть другого. Вот тогда они поймут, от кого исходит истинная сила и победа! И они, и все живущие ныне и в грядущих веках!
Он встал на ноги; от его фигуры веяло величием, голова мало не упиралась в кровлю. Глаза его засверкали черным огнем, в лице проявилась его истинная суть: упоение смертью и славой, которые не ходят одна без другой.
Я помолчала.
– Это нужно тебе… – сказала я потом. – А винить в их раздоре будут меня… И ныне живущие, и в грядущих веках. Скажут, что это я научила их злобе, коварству и предательству. Потому что я сама полна ими – ведь мне их раздор не нужен. К чему мне рушить мир между достойными людьми, который я сама и сотворила? Хедин уже скоро посватался бы к Хильд и женился на ней, как положено, и их побратимство было бы скреплено родством, и они прожили бы жизнь счастливо, в чести и славе…
– Сага о них была бы слишком короткой, – он снова сел и взглянул на меня глазами мастера, который придумал, как улучшить изделие. – Посватался, женился! Жили долго и счастливо! Ты многие тысячи лет делала так!
– Сотни тысяч лет, – подтвердила я.
– Как тебе не надоело? Поколение за поколением, все одно и то же! Ты – женщина, ты умеешь только… – он скривился, – умиляться вашему бабьему счастью. Ты не понимаешь, что истинная слава достигается не счастьем, а ужасом! О тех сотнях тысяч, что родились, женились, родили детей и умерли, никто уже не помнит, даже их собственные потомки через три-четыре поколения. Счастьем нельзя создать долгую славу. А я хочу помочь этим двоим обрести славу навсегда, понимаешь ты! Я оказываю им милость. Ну скажи, я ведь отлично все придумал!
Вот сейчас он был по-настоящему красив: в его глазах горело вдохновение, лицо сияло упоением полета мысли. Прекрасного, будто полет орла на широких крыльях. Сейчас он восхищался не собой, а красотой своего замысла. В такие мгновения я даже почти… нет, не любила его, но понимала, что в нем можно любить.
Если бы только замыслы его не были тем красивее, чем более ужасную участь готовили ни в чем не повинным смертным. Его вдохновленный разум, давший ему имя, рождает много таких замыслов…
– Да и тебе будет приятно показать, на что ты способна, – он взглянул на меня и улыбнулся, будто и правда хотел порадовать. – Тут не обойтись без твоего умения… туманить людям разум и награждать безумием.
– Я этого не делаю.
– Расскажи это сотням тысяч обезумевших от любви! Я и сам от тебя пострадал. – Его губы улыбались, но глаза были холодны. – Помнишь?
Милую ждал я,
Таясь в тростниках,
Дороже была мне,
Чем тело с душой,
Но моею не стала[10]…
– Помнишь, как ты выставила меня на посмешище? Обещала, что вечером я получу то, чего хотел, но исчезла, а к ложу своему привязала суку.
– А вы пустили слух, будто эта сука и была я, что Фригг превратила меня, чтобы наказать и блудливого мужа, и потаскуху-соперницу.
– Вот видишь, как мы оба находчивы? Мы друг друга стоим! Зато тебя теперь называют сестрой суки, но я не держу на тебя зла, – милостиво закончил он. – Благодаря тебе люди научились сочинять любовные стихи. Так ты поняла меня? Я хочу, чтобы те двое сошлись в поединке и чтобы он продолжался вечно.
– Вечно?
– Да. Ты ведь уверяешь, что только тебе одной должна принадлежать власть над жизнью и смертью, а я зря вмешиваюсь и отнимаю твои права? Вот и докажи это. Ты поссоришь их, сделаешь так, что великие злодеяния нельзя будет искупить никак иначе, кроме как смертью, но сделаешь так, что оба противника будут оживать, пусть бы даже они разрубили друг друга от плеч до пояса. Чтобы это длилось и длилось, много-много лет. Чтобы не осталось на земле человека, альва, аса, вана, дверга, турса, ни одного существа не осталось, кто не знал бы этой ужасной саги.
– И который не ужаснулся бы… твоей жестокой власти?
– И твоему коварству заодно. Видишь, я готов с тобой поделиться всем, что только у меня есть хорошего. И ты несправедливо поступаешь, что… не хочешь разделить со мной…
«Лежанку», – подумала я.
– Мою власть и славу.
– Мне приходится делить с тобой мою власть. Как одинокому путнику приходится делить свое имущество с грабителем.
– Но если все равно приходится, не лучше ли покориться, и тогда нам всем будет хорошо? – Он взглянул на меня так, будто любовно упрекал в неразумии.
– Поклянись… – с колебанием ответила я, не зная, стоит ли ему верить, – что вернешь мне пояс, если я сделаю то, чего ты желаешь…
– Для меня? – Он в ожидании подался вперед.
В его глазах заблестела надежда. Он уже забыл о тех несчастных, которых обрек на вечную славу. Сколько власти и славы не забери, от себя не уйдешь. Он – из рода великанов, а великаны не могут не желать меня, моего живоносного тепла. И как они не могут не стремиться ко мне, так я не могу желать их в ответ. Мы как вода и огонь – от нашего слияния мы оба изойдем на пар и сгинем.
– Для Хедина и Хёгни.
Он откинулся на спинку, с разочарованием, даже обидой на лице.
И как они все не видят, что кое в чем он, великий Всеотец, обладатель тысячи ликов и имен, недалеко ушел от ребенка?
– Ты ведь этого хотел?
Он помедлил, справляясь с собой, потом медленно повернул ко мне лицо.
Он не сказал ни слова, но правый глаз его вдруг исчез, оставив черную дыру – бездонную и безграничную, как бездна.
«Клянусь моим отданным глазом», – вот что это означало. А его второй глаз, тот глаз, которого у него больше нет, если подумать, одна из самых дорогих вещей во вселенной. С него началось умение мыслить. Для всех, даже для меня, хотя я не так-то хорошо этим умением владею.
– Договорились, – только и сказала я.
Мне не нужно клясться. Я слишком высоко ценю свою достоинство, чтобы лгать. И он об этом знает.
Я повернулась и пошла прочь.
– Фрейя! – раздалось за моей спиной.
Зачем-то я повернулась. В голосе его слышалось искреннее чувство – я не верю ему, но он порой так хорошо притворяется, что красота этого притворства почти заменяет правду.
– Но ведь я… И ты сама обретаешь вечную славу благодаря мне, – сказал он, будто подносил подарок. – Если бы не я, у тебя бы не было даже имени, так у твоих бесчисленных дис. О тебе было бы нечего рассказать – ни ванам, ни асам, ни людям. А теперь каждый дверг не спит ночами, изобретая разные искусные поделки и надеясь, что они тебе понравятся и ты наградишь его так же, как тех четверых…
– Чего на самом деле не было.
– Но если бы они в это не верили, на свете было бы гораздо меньше сокровищ.
Я отвернулась и вышла за дверь. Вернусь сюда только в то день, когда смогу забрать мой пояс. И нужно спешить. Всякий день где-то заканчивается срок ожидания и женщина вскрикивает, ощутив первый позыв будущих схваток…
* * *
Средний Мир, Восточное море, Дневной остров
Проснувшись, Снефрид прекрасно помнила свой сон. Бывает, что во сне переживаешь целую сагу, и кажется, что все в ней четко и крепко связано, но как проснешься – связи и образы тают. Она же могла бы рассказать обо всем увиденном. У Фреий тоже однажды украли ее пояс с «камнями жизни». Сделал это Локи, подученный Одином, который хотел вынудить ее поступить по его воле, поссорить двух прославленных конунгов, которые были не только друзьями, но и побратимами. Осознав это, Снефрид не на шутку испугалась. Фрейя не случайно именно сейчас рассказала ей о том деле – у нее, Снефрид, тоже вчера попал пояс с дивокамнем. Означает ли это, что его украли? Скорее всего, да. И что будет дальше? Что потребуют с нее похитители за возвращение пояса?
От беспокойства не в силах больше лежать, Снефрид, натянув башмаки и кафтан, выбралась из шатра. Но снаружи ничто ее не порадовало: за ночь погода не улучшилась, небо не прояснилось, напротив – шел мелкий дождь. Прохладный воздух был напоен свежестью влаги настолько, что казалось, его можно зачерпнуть ковшом и выпить. Морские великанши все так же плели пенную сеть и рвали ее, недовольные своей работой. Три больших корабля покачивались у причала, будто три привязанных дракона, жаждущих вырваться и уплыть на волю. Дозорные пытались разжечь костер поярче, ветром несло клубы серого дыма.
Как и вчера, время среди знобкого ненастья тянулось бесконечно. Но нельзя же спать круглые сутки, тем более на жестком ложе из овчин, брошенных на каменистую землю! Те люди из корабельных дружин, у кого не было шатров, ушли под защиту ближайших зарослей и там сделали себе шалаши: на кораблях слишком качало. Над кострами висели котлы с похлебкой из толченого ячменя и остатками вчерашнего барана, но под ветром кипение то и дело пропадало. Снефрид сидела у костра, но лишь иногда, когда ветер дул в ее сторону, вместе с дымом на нее веяло рваными волнами тепла. Казалось, она срослась с плащом, как с собственной шкурой, и не верилось, что когда-нибудь можно будет обходиться без него.
В двух других станах – у Хлёдвира и Кетиля – дела шли примерно так же, люди бродили туда-сюда, кто по разной надобности, кто просто от скуки. Кто-то под навесом из паруса играл в кости на щите, и Снефрид поглядывала туда краем глаза, вспоминая Ульвара. Он с детства был привержен этой забаве, она-то и навлекла на них все трудности. Если бы он не проиграл на Готланде весь груз пушнины стоимостью в три с лишним сотни серебра, который принадлежал ему только на треть, ему не пришлось бы скрываться, идти в сарацинский поход, в котором он пробыл три года, а потом поселяться в Меренланде – на самой границе Утгарда. Не возьми Ульвар в тот далекий уже день, три лета назад, черный роговой стаканчик с костями в руки, сейчас Снефрид жила бы на хуторе Южный Склон, полученном Ульваром от отца, доила бы коз, делала бы сыр и пряла шерсть, как все обычные женщины… Но в тот день норны от Ульвара отвернулись. Да и когда они ему улыбались, улыбки их были весьма ехидны…
Задумавшись, Снефрид не сразу заметила, что возле нее остановились двое – Асвард и Кетиль Пожар. Кетиль был из троих фелагов старшим по возрасту – ему было, пожалуй, за пятьдесят. Довольно рослый, он с годами огрузнел, хотя не слишком; его продолговатое лицо еще сильнее вытянулось, когда волосы попятились почти до затылка, зато рыжевато-пегая борода была так пушиста и длинна, что он заплетал ее в две косы по сторонам подбородка, достигающие середины груди и такие толстые, что они украсили бы и голову какой-нибудь небогатой девушки. Нрава Кетиль был приветливого, и казалось, что многочисленные морщины на его загорелом лице образовались от привычки часто улыбаться.
Но сейчас и Кетиль, и Асвард выглядели озадаченными и встревоженными.
– Снефрид, ты бы сходила… – начал Асвард и оглянулся на Кетиля.
– Что случилось?
– Друг наш Хлёдвир… нездоров, – сказал Кетиль.
– Сильно нездоров!
– Ему требуется помощь. Такая особенная помощь… – Кетиль неопределенно поводил в воздухе руками. – Думается, ты, Снефрид, сможешь ему помочь лучше, чем кто-либо другой.
– Хлёдвир захворал?
Снефрид встала на ноги, придерживая вокруг себя полы плаща, чтобы ветер не подлез под них. Вспомнила: кажется, с самого утра она Хлёдвира ни разу не видела.
– Что с ним?
– Думается, тебе лучше пойти и посмотреть самой.
– Никогда такого не видел… – добавил Асвард. – Его вроде как мучают духи…
– Духи?
– Происки это каких-то двергов… иначе такой хвори у человека быть не может!
– О боги! Я сейчас!
Снефрид прихватила из шатра свой целящий жезл – орудие изгнания духов – и торопливо направилась вслед за двумя фелагами через свой стан в соседний, к шатру Хлёдвира.
Хлёдвир, как положено хозяину корабля и вождю дружины, обитал в самом большом шатре. Но узнать его легко было не только по размерам, но и по тому, что перед ним собрались люди – десятка два. Не заглядывая внутрь, они прислушивались, что там происходит; на лицах отражалось изумление и тревога. Одни подходили, другие отходили, недоуменно крутя головой, оставшиеся переглядывались, обменивались замечаниями.
При виде Снефрид все расступились. Пробежал многозначительный ропот. Снефрид не успела ни о чем спросить – изнутри раздался крик боли, и народ отшатнулся от шатра.
Асвард откинул полог, просунулся внутрь.
– Как тут? Все то же? Мы лекарку привели. Заходи, Снефрид.
Придерживая полог, Асвард посторонился, давая ей войти.
В шатре, среди разбросанных вещей, находились двое: Хлёдвир и немолодой коротко стриженный бородач, которого Снефрид часто видела возле него – раб, прислуживавший господину в дороге. Хлёдвир, в одной сорочке, лежал на спине, широко раскинув ноги; тело его содрогалось, а лицо с закрытыми глазами было искажено му́кой.
– А-а-а-а! – вскрикнул он опять, будто его ударили.
– Давно это началось? – Снефрид бросила изумленный взгляд на раба.
– С рассветом, – хмуро ответил тот. – Разбудил меня, кричит, воды отошли, воды отошли! Я гляжу – и правда, штаны на нем мокрые насквозь, подстилки мокрые… понятно, чем пахнет. Во-о-от… Поменял ему подстилки, забрал штаны, переменил рубаху, дал чистые ему – не хочет надевать. – Он кивнул на смятые шерстяные штаны, валявшиеся возле ложа. – С тех пор вот стонет, корчится. Во-о-от… Говорит, что…
– А-а-а-а! – Хлёдвир снова закричал и задергался. – Ну где же… где же повитуха? Приведите мне скорее… кого-нибудь… кто мне поможет… иначе я умру… умру от этой боли… А-а-а-а! Какая боль! – во весь голос завыл он. – Схватки! Такие жестокие… Меня разорвет… А-а-а-а, разрывает! Я истекаю кровью! Я умираю!
Зажав себе рот рукой, Снефрид бросила потрясенный взгляд на Асварда и Кетиля. Те, немолодые, бывалые, много чего повидавшие мужчины, смотрели на своего товарища со смесью брезгливого ужаса и жалости.
– Хлёдвир! – Пересилив себя, Кетиль наклонился над ним. – Дружище, что с тобой происходит? Что у тебя болит?
– Что… происходит… А-а-а-а! Неужели не видно? – Хлёдвир дергался всем телом, изгибался и корчился, не открывая глаз, речь его прерывалась вскриками. – Я ведь рожаю! О боги… какая боль! Помогите же мне! Фрейя! Фригг! Добрые дисы! А-а-а-а! Где же повитуха? Приведите же ее скорее!
У Снефрид слезы выступили от потрясения и ужаса. Рожающую женщину она видела лишь день назад, но обнаружить в том же положении мужчину… Молодого, здорового, полного сил мужчину, который лежит, раскинув ноги, будто готовится выпустить из чрева дитя… О таком жутком колдовстве она даже никогда не слышала. Неудивительно, что Асвард и Кетиль бледны от ужаса.
– Мы-мы привели тебе п-повитуху… – заикаясь, пробормотал Асвард. – Вот она. Если она тебе не поможет, то я не знаю… Ну, п-поговори с ним, – он оглянулся на Снефрид.
Стиснув зубы, чтобы не стучали, а заодно подавляя неуместный, лихорадочный смех, Снефрид подошла и, как недавно Катлу, взяла Хлёдвира за руку.
– Я… пришла, – сглотнув, выдавила Снефрид. – Ч-что с тобой… – Она запнулась еще раз, не зная, как к нему обращаться.
Кем Хлёдвир себя воображает?
– Я рожаю! – взвыл он. – Спасибо тебе, добрая женщина! – На миг он приоткрыл глаза и бросил на Снефрид неузнающий взгляд. – Помоги мне! Прошу тебя! Я умру!
– Я, конечно, помогу тебе! – Опасаясь, как бы вытаращенные глаза не выскочили из глазниц прямо наземь, ободрила его Снефрид. – Все будет хорошо! Поверь мне! У тебя…
Будь здесь настоящая роженица, она могла бы осмотреть ее, проверить положение дел, пощупать, как лежит ребенок, правильно ли идет… Но тот «ребенок», который имелся между раскинутых волосатых бедер Хлёдвира, в осмотре не нуждался. Живот был плоским, как и положено у здорового мужчины лет двадцати четырех или чуть больше.
– Не бойся… – бормотала Снефрид, лихорадочно прикидывая, чем и как снять этот нелепый морок. – Я помогу тебе… сейчас…
Судя по всему, Хлёдвир и правда испытывает боль. Нужно снять с него морок, и тогда боли утихнут сами собой. Но как заставить его вспомнить, что он вовсе не рожающая женщина, а мужчина?
Она принесла не тот жезл! Надо было взять бронзовый – жезл вёльвы.
– У меня есть… важное средство… – между криками выдавил Хлёдвир. – Возьми… в этом мешке… под головой… Там у меня… есть дивокамень… Надень на меня этот пояс… и призови дис на помощь… тогда я смогу… А-а-а!
Дивокамень!
Снефрид обернулась к Асварду и Кетилю. Те уже не раз порывались уйти от этого безобразного зрелища, но держало их любопытство, а еще мысль, что понадобится какая-то помощь, которую они смогут оказать.
– В-вы… – Снефрид указала им на мешок, служивший Хлёдвиру изголовьем. – Вы слышали, что он сказал? Н-найдите в мешке… должен быть…
О том, что у нее появился дивокамень, она никому, кроме Мьёлль, не говорила. О его исчезновении – тоже. Если это и правда тот самый дивокамень, пусть лучше другие люди обнаружат его у Хлёдвира.
Переглянувшись, Асвард и Кетиль подтолкнули друг друга, потом боязливо придвинулись.
– Приподними его, а я достану, – сказал Кетиль.
Асвард взял Хлёдвира за плечи и приподнял; Кетиль вынул мешок из-под его головы. В схватках наступило затишье, Хлёдвир замолчал, и Снефрид платком вытерла ему потный лоб, как настоящей роженице.
Слегка дрожащими руками Кетиль развязал мешок, пошарил в нем.
– Чего искать?
Не дождавшись ответа, выкинул все на кабаньи шкуры, устилавшие землю в шатре. И среди свернутых обмоток и ремешков Снефрид сразу увидела свой белый пояс, с пришитым к нему льняным лоскутом, в который был завернут дивокамень.
– Вот это.
– Да, это он! – Хлёдвир повернул голову. – Надень на меня этот пояс, добрая женщина, он принесет облегченье моим мукам. И будем… призывать дис, чтобы скорее…
Не зная, что тут придумать, Снефрид знаком попросила Кетиля еще приподнять «роженицу» и обмотала его крепкий, стройный, мускулистый стан своим белым поясом.
Славьтесь, асы!
И асиньи, славьтесь!
Силы могучие,
Руки целящие
Даруйте нам!
Дисы-праматери,
Помощь подайте нам,
Фрейя, приди!
– как недавно в бане возле Катлы, дрожащим голосом произнесла она.
И призыв возымел действие. Хлёдвир изогнулся всем телом, так что Кетиль, не сумев удержать его, отлетел, сделал движение, будто толкал что-то животом, и закричал во все горло.
– Ну наконец-то! – простонал Хлёдвир. – Ребенок…
Все четверо в шатре воззрились на подстилку между его ног. Слава асам, никакого ребенка там не было.
Хлёдвир вытянулся на лежанке, всем видом выражая облегчение.
– Теперь можно снять, – прошептала Снефрид.
Снова придвинувшись к больному, она развязала белый пояс. И пока раздумывала, как бы половчее снять его с лежащего, Хлёдвир открыл глаза. В первые мгновения лицо его было спокойно, как у человека, который только что проснулся, но потом взгляд упал на склонившуюся над ним Снефрид, и глаза изумленно расширились.
– А ты чего здесь… – начал он, приподнимаясь.
Голос его звучал хрипло, но уже с обычным выражением, без этой плаксивой жалобы.
