Евгения Басова
Подросток Ашим
Во дворе метёт, и ветер кидает в тебя иголки. Совсем темно. Мишка вспоминает: он видел – другихдетей родители вносят в вестибюль садика на руках. Он думает об этом, пока идёт возле папиной ноги, представляет, что его несут, и ему тепло и не страшно. Пола папиного тулупа хлопает его по плечу. За длинный тулуп дети в группе прозвали его папу «почтальон Печкин».
Папа откуда-то знал об этом. Иногда он сам повторял: «Я почтальон Печкин», – и усмехался в усы.
У него усы были, да. Вспомнил.
Таньке, когда её записали в детсад, иной раз позволялось остаться дома. Папа говорил, что её надо баловать, она – будущая женщина. А Мишка – мужик и должен терпеть. А ещё папа не выносил, если мама обнимала и целовала Мишку.
Мишка сейчас думает задним числом: должно быть, в комнате вместе с папой жила смерть, когда он ещё жив был, когда лежал на тахте и надо было всё делать тихо. А сейчас смерть ушла, не глядит за ними, но мама уже редко целует Мишку, потому что он большой стал…
Болел папа долго. А когда он ещё здоров был, он всё время учился. Из кухни доносились голоса мамы и папы и плач Владика. А им с Танькой в комнате запрещалось шуметь. Мишка иногда подходил к закрытой кухонной двери, только чтобы услышать, как мама говорит:
– Вот, вот, здесь всё есть!
Она громко листала книгу, а потом, видать, находила нужную страницу, хлопала книгой об стол:
– Смотри сюда, вот этот абзац!
Мишка с Танькой стояли не дыша, как вдруг дверь резко раскрылась. Он еле успел отшатнуться. Это была мама, она обняла его одной рукой – другой она Владьку к себе прижимала. А Танька впереди них побежала в комнату, боясь, как бы отец не увидел, что они подслушивали.
– Я что придумала! – сказала им мама. – Только тихонько.
Она опустила уснувшего Владика в кроватку, открыла шкаф и вытащила небольшой мешочек из старой материи. Мишка с Танькой сидели на коврике, мама наклонилась и высыпала перед ними множество разноцветных пуговиц, больших и маленьких, с дырочками и с петельками, пластмассовых и деревянных, и железных, и сделанных из настоящих ракушек.
– Это старинные пуговицы, – сказала мама. – Ваша прабабушка любила шить. И бабушка тоже любила…
Танька онемела перед таким богатством. А мама сказала:
– Вот вам игра – сосчитать пуговицы. Кто насчитает больше, тот победитель.
И снова ушла на цыпочках в кухню.
Они сразу же стали сгребать пуговицы к себе, без счёта, и каждый старался захватить больше. Получились две примерно одинаковые кучки.
– Мои не считай! – на всякий случай велела брату Танька.
Мишка принялся считать свои, он сбивался и начинал снова, несколько раз. Один раз пришлось начать заново, когда почти всё уже было сосчитано. И, наконец, он объявил Таньке:
– У меня двести тридцать четыре!
И Танька парировала:
– А у меня сикстильон!
Мишка знал, что такого никак не может быть. Но чтобы доказать Танькину неправоту, он принялся пересчитывать и её пуговицы. Тоже сбился. И, наконец, догадался раскладывать их десятками. Так если даже забудешь, шестьдесят восемь сейчас должно быть или семьдесят восемь, посмотришь, сколько уже перед тобой десятков – и вспомнишь.
Мама, оказывается, глядела, как он раскладывал пуговицы на десятки, и теперь она обняла его сзади. Предупредила:
– Тихонько!
А после спросила шёпотом:
– А вы знаете, почему мы считаем десятками?
Они так и не смогли догадаться. Мама подсказывала:
– А как считают маленькие? По пальчикам. И наши дальние предки тоже учились по пальцам считать. А вот представьте, если бы у нас было на руках по семь пальцев, как бы мы считали? А если бы всего по четыре? Как мы бы стали считать эти пуговицы?
Мама опустилась с ними на коврик и сообщила таинственным голосом:
– Есть такие планеты, где у людей совсем не пять пальцев.
И они втроём чуть-чуть поиграли в инопланетян. Мишка раскладывал пуговицы так, будто на руках у него по семь пальцев, а Танька – будто всего четыре. А мама что-то отбрасывала в сторону и добавляла что-то. Потом папа вошёл в комнату и сказал маме:
– Куда ты пропала? Я думал, ты Владьку кормишь.
И они вместе в кухню ушли папины уроки учить.
Но зато когда Мишка «закончил» садик, это стала его мама в первую очередь. Он с ней теперь бывал дольше всех! В школе ведь как – до обеда отзанимались и по домам. И уж Мишка летел домой, чтобы Владьку носить на руках, пока мама варила борщ или печатала что-то на компьютере. Владьке главное видеть маму, тогда он спокойно сидел и трогал Мишкино ухо или за нос Мишку тянул, повторяя: «Бва, бва, бва, бва» – поди пойми, что хотел он сказать.
А если братишка начинал булькать – так он всегда разгонялся, чтобы пуститься в безудержный рёв – мама иной раз останавливала его простым: «Ну, ну…» И объясняла: «Мама денежку зарабатывает».
Отец до вечера на работе был, а им не надо было никуда выходить, потому что он сам приводил Таньку. Отец по вечерам хмурый был, маме он говорил: «Хозяюшка моя» и улыбался через силу, а в Мишку мог и тапочкой запустить, если Мишка с одного раза не слушался. Мишка отца боялся, и он видел, что мама тоже боялась, и говорила с отцом тихо-тихо. После ужина Мишка должен был Таньку с Владиком занимать в комнате, чтобы папа мог отдохнуть. Но папе не отдыхалось, из кухни долетали слова:
– Эти уроды хотят, чтобы я им всё делал бесплатно!
Папа гремел, а мама ворковала:
– Ну, не совсем же бесплатно… Мы жили на эти деньги, мои-то заработки – это копейки…
Потом были дни, когда папа с утра оставался дома, и Мишка думал: «Зачем вообще из школы домой ходить?»
Папа бесконечно рассказывал Мишке, что он, Мишка, не там поставил ранец и не так школьный пиджак повесил. Надо было перед папой стоять и это слушать. Аза едой папа изображал, как Мишка сутулится, и ахал, сколько он накрошил, и проверял у него в тарелке, хорошо или нет объедены косточки.
Мама уговаривала отца:
– Пожалуйста, Саша, помолчи, ну, пожалуйста…
Отец вскидывался:
– А ты меня не затыкай!
А если Владька в комнате просыпался от шума и тоже подавал голос, отец строго смотрел на Мишку, спрашивал:
– Ну, чего ждёшь?
Мишка должен был бежать к Владьке, совать ему под бок медведя и лису и колыбельную петь:
– Спать надо, Владя, баю-баюшки!
Брата было так сходу не уложить. А папка вскоре начал днём тоже спать, как детсадовец. Пообедает, отодвинет тарелку и скажет: «Ну что? Пойду-ка я в царство Морфея. Глядишь, время до завтра быстрей пролетит». Хотя непонятно было, зачем ему, чтобы скорее пришло завтра, потому что он опять оставался дома и укладывался в постель после обеда. И тогда Мишка должен был хнычащего Владьку выносить из комнаты в кухню и там всё время повторять ему: «Тихо, тихо…»
Однажды мама сказала Мишке, чтоб собирался гулять, и Владьку тоже одела. Втроём они поехали на бывшую папину работу. Это, вроде, уже во втором классе было. Когда начинают ставить оценки. А Танька последний год в садик ходила. Мишка успел понять к тому времени, что в садике гораздо интересней, чем в школе. Если бы только – тоже не спать, а после обеда сразу домой.
На математике ему уж совсем скучно было, и как-то раз он решил задачки в двоичной системе. Думал, учительница обрадуется – во всех тетрадках всё одинаково, а у него есть над чем покумекать. Но Людмила Юрьевна только помахала его тетрадкой перед классом и объявила:
– Прокопьев ленится решать задачи, у него в классной работе только единицы стоят, да ещё нули. Вот и получил он сегодня большую «единицу»!
Мишка не представлял, что бывает, когда приносишь домой «единицу». И он всё никак не мог выбрать момента, чтоб маме обо всём рассказать.
В длинном ангаре стояли станки. Люди оставляли работу и подходили к ним троим. Мама тушевалась, ковыряла кроссовкой бетонный пол. А после осторожно поставила Владьку на пол и велела Мишке его за руку держать. Сказала:
– Я к мастеру схожу.
Мишке стали показывать, куда в станок железка вставляется и куда потом нажимать. А нажимать надо было сразу и на кнопочку, и на рычаг, иначе станок не заработает.
– Это защита от дурака, – объяснили Мишке. – Ну, вот, чтоб ты ненароком вторую руку в станок не сунул.
И Мишка так понял, что это его дураком назвали. А ведь никто не знал про его «единицу». Он только было обиделся, как мама появилась с ним рядом. Весёлая. И потом она шла по улице из мастерской – чуть не прыгала, хотя и Владьку тяжёлого несла.
– Только не говори никому, что мы были здесь, только не говори! – твердила она Мишке. – Как же они без папки-то нашего, мастер Алексей Николаевич, тот пожилой, ты видел его, он и сам признал, что без папки-то как тяжело, он умница у нас, он столько умеет… И он не скажет, мастер-то, не скажет, что я здесь была. Лишь бы ребята ничего папке не сказали…
Папка опять стал ходить на работу и приходить домой только вечерами, а потом его и вовсе положили в больницу.
Мишка предвкушал, как вечерами мама станет им книжку читать, как они располагаться будут теперь все вместе на квадратном родительском диване – места хватит всем… Но оказалось, что маму теперь всегда жаль, мама стала на себя непохожей. И он тогда понял, что ему вовсе не нравится, когда папы по вечерам дома нет.
Папу то выписывали из больницы, то забирали снова. А когда он дома был, они шептались по вечерам с мамой, и он должен был уже в кухне с Танькой и Владькой играть. И ночью они тоже шептались. С этих времён Мишке запомнились слова, каких он никогда прежде не слышал: «Я буду служить тебе вечно». То ли снилось ему, то ли он в самом деле видел сквозь дрёму, как мама, сидя с краю постели, склонилась совсем к отцу, и тот, видно, жаловался. Слов не разобрать, печально выдыхал: «Бу-бу-бу-бу». Так жалуются. И тут совершенно отчётливо раздался мамин шёпот: «Я буду служить тебе вечно».
Растрёпанная, носатая, а у тени на стене нос ещё больше – вороний клюв. Лохмы болтаются по ночной рубашке.
Мишка только увидел маму сквозь сон, услыхал её голос – и снова заснул крепко, спокойно. Мама сказала, что будет служить вечно – но ведь не ему сказала, отцу. Отчего Мишке сразу легко стало? И теперь легче становится, когда он вспоминает тень на стене и мамин голос. Ведь, может, и не было ничего, может, снилось ему…
Мишка на уроках сидел, думал, сколько осталось, когда он, наконец, домой побежит. Людмила Юрьевна уж сколько раз поднимала его, начинала «гонять» по темам, чтобы воспользоваться его оторопелостью и «двойку» поставить вдобавку к его «единице». Но нет, он выкручивался. И в классе слыхали, как она жаловалась на переменке каким-то другим учителям:
– Глаза пустые-пустые. А вызовешь – ну, хоть «шестёрку» ставь…
Мишка в середине третьего класса открыл число «пи». Так мама ему сказала. Они ехали в маршрутке, и стёкла маршрутки были покрыты инеем. Мама царапала иней ребром монетки, и грела монетку в руке, и прикладывала плашмя, чтобы расширить окошко. И только в него стало можно глядеть, как промелькнула старинная церковь, и они стали говорить, как же хитро она построена, вовсе без углов. Острый конус крыши на цилиндре, сложенном из древних кирпичей. И это трудней, должно быть, чем когда строишь с углами. Но наши предки вполне себе справлялись…
Мама вдруг сказала:
– А представь, был бы вот у нас дома круглый пол и нам надо было его покрасить… Как ты узнаешь, сколько надо краски?
Мишка быстро ответил:
– Мы должны знать, сколько краски идёт на квадратный метр!
Мама кивнула ему:
– Это легко! На банке написано, на сколько квадратных метров её нам хватит. А дальше как?
Мишка пожал плечами:
– Мы должны знать, сколько квадратных метров у нас в комнате.
Мама накорябала на инее круг ребром денежки и велела:
– Узнай.
И вот Мишка глядел на этот круг справа и слева и трогал его, пальцы раздвигал сколько мог и ходил ими по холодным границам круга, и перепрыгивал с одной стороны круга на другую…
И, наконец, сдался и сказал:
– Мы можем измерить только в самом широком месте. Это два радиуса, да ведь? И вот, наверно, это должно сколько-то раз убираться в площади. И в длине края тоже, чтобы мы могли сделать плинтус…
– Укладываться должно, – поправила его мама, – не убираться. Так знаешь, оно и укладывается! Это расстояние укладывается в длине «пи» раз, и площадь надо считать через число «пи»…
Мама говорила, что если бы они к папе дольше ехали, Мишка бы и вычислил число «пи», как вычисляли его много лет назад древние люди в Египте и в Вавилоне.
– Есть числа, которые существуют сами по себе. Они придуманы Богом или высшими силами, или природой, – рассказывала в маршрутке мама, – а человеку остаётся их только открыть.
И Мишка, получается, тоже сделал открытие.
С мамой хорошо было ездить к отцу. Пока никто не мешал, они разговаривали про математику, и про строительство, и про картины.
Танька в том году в школу пошла, а Владька стал ходить в детский сад. А в школе как раз открылась продлёнка. Мишке повезло, что когда он был маленький, её не было. Мама говорила:
– Как хорошо, что младшие дети пристроены.
А Таньке не повезло. Она плакала по утрам и говорила:
– Мама, смотри, я кашляю! – хотя кашлять и не получалось.
Маленький Владька подначивал её:
– Ну, ну, ты кашляни!
Танька отталкивала его, просила маму:
– Ты договорись, чтобы меня опять в садик приняли!
Мама отвечала:
– Тебе же исполнилось семь лет. Кто тебя возьмёт обратно в детский садик?
А Танька её учила, как взрослая:
– Ты сразу не говори, что не получится! Надо сначала сходить, попробовать!
И снова пыталась кашлять: «Кхе-кхе», и всем было смешно.
А потом как-то раз у неё получилось как следует, правдоподобно кашлять, и её наконец-то не повели в школу. Но это уже после было, это – через год. Танька успела привыкнуть к школе, и во втором классе её только и знали хвалить, не то что Мишку. «Четвёрок» у неё, кажется, вообще не было, одни «пятёрки». И папка рассказывал, что всем на работе хвастается, какая умная у него дочь. Он к тому времени уже вылечился и опять стал в мастерскую ходить.
Владька спросил однажды ни с того ни с сего:
– Пап, а на твоём станке есть защита от дурака?
Отец поглядел на него, не понимая. И мама быстро сказала:
– Это я рассказывала ему, что так называют – когда сразу двумя руками включать надо…
И папа сказал:
– Есть.
А мама быстро сказала папе:
– Я выгладила тебе спортивный костюм. Тот, новый!
Потому что папа опять ложился в больницу. Мама улыбалась за ужином и обещала ему:
– Кто-то же вылечивается! Значит, и ты войдёшь в это число, даже не думай. И потом, там, в больнице, тихо. Никто не будет мешать тебе писать твой диплом!
– Дипломный проект, – поправил папа.
Мама кивнула с готовностью:
– Ну да! Сделают операцию – и лежи себе, и пиши спокойно! Выйдешь как раз к защите своего проекта! А после уже ты не вернёшься в эту мастерскую…
Папа с собой целую кучу учебников увёз, и Мишка с мамой ему ещё привозили.
А потом и Танька уговорила маму, чтобы её тоже взяли к папе.
Мишка с Таней вместе бежали домой, она не осталась на продлёнку. И она прыгала от радости так, что ранец бухал об спину, и дышала громко всю дорогу: «Хрум-хрум!» И кашляла на бегу, хотя не старалась кашлять. Мама, как поглядела на неё, сразу же кинулась вызывать врача из детской поликлиники. А врач, только послушав Таньку, сразу позвонила в «Скорую». Мама с Таней уехали в машине, а Мишка должен был в этот день сам Владьку из детсада забрать, а сначала к отцу съездить.
– Ты же помнишь дорогу? – спрашивала мама жалобно. – Мы же с тобой сколько раз ездили…
Как будто Мишка мог забыть, как они вместе ездили.
Он вёз папе борщ, и жаркое, и морс. И всё это было толсто замотано в шарфы, чтобы не разбилось и не остыло. А яблоки просто так были в пакете.
Он выбрался из маршрутки и пошёл через стоянку с тяжёлой дорожной сумкой, лавируя между автобусами, «газелями» и легковушками. Он уже видел, что с тротуара за ним следила ватага парней, человек шесть, были там и совсем малявки, такие, как Владик, но в основном – его возраста. От ватаги веяло опасностью. Мишка обошёл крупный автобус, чтобы со станции выйти на другой стороне улицы. Но ватага ждала его уже там.
Они двигались всей гурьбой в нескольких метрах позади него и говорили нарочно громко, чтобы он слышал:
– А какая большая сумка! Сразу видно – хозяйственная!
– Мамочке помогает мальчик, не видите?
Мишка неосознанно переложил сумку в другую руку – ноша и впрямь тяжёлой была. И это вызвало взрыв нарочитого громкого писклявого смеха.
Он двинулся быстрее, почти бегом.
– У-У-У-У-у! – завывал кто-то совсем близко. – Так он ещё и спортсмен!
И другой голос вторил:
– Тяжеловес!
Больница находилась на окраине посёлка, дальше станции. Мишка решил срезать дорогу. В конце улицы начинались гаражи. Мишка свернул в проход между гаражами, чтобы избавиться от преследователей. И только потом понял, что не сам свернул, его оттеснили. Кто-то из парней уже успел обогнать его, обойти по тротуару, толконув по дороге мимоходом, и получалось, что они были всюду, и кроме как в гаражи, идти было некуда. Здесь кругом всё было засыпано пушистым нехоженым снегом. Видно, машины в гаражах стояли на отдыхе до весны.
И здесь, на пушистом снегу, ватага, наконец, обступила его.
– Ну-ка, что мы несём? – спросил один из парней.
Мишка резко дёрнул сумку к себе. Но кто-то стукнул его под коленку сзади, так что от неожиданности он упал и выронил сумку. В ней зазвенело. Мишка вскочил на ноги. Увидел, что двое уже раскидывают и пинают по снегу лотки с обедом. Один детсадовец заверещал:
– Яблоки! Ой, яблоко мне!
И большой парень дал ему в лоб.
– Мобильник есть, что ли? – обратился другой большой к Мишке.
И ещё один кивнул на детсадовца:
– Нам скорую вызвать надо. Вот, его бабушке.
Мишке сколько раз говорила мама, и отец говорил: если будут отнимать у тебя деньги, мобильник, много на одного – отдай, не противься. Главное – чтобы ты сам целый был, а мобильник другой купим.
Но Мишка знал – так, сразу ему мобильник не купят, надо будет ждать ещё какого-нибудь поступления денег. А самое главное было в том, что они говорили – им скорую вызвать. Для бабушки. Хотя всем ясно было, что они врут.
Скорую для больной бабушки вызывать – хорошо. Получалось, что плохое они прикрывают хорошим. И Мишку просто захлестнула нелепость происходящего. У него сейчас отнимают его вещь, прикрываясь заботой о ком-то, кого, может, и на свете-то нет.
И уж дрался он в тот раз так, как никогда в жизни не дрался. А драться-то он не умел. И он царапал ногтями лица и в перчатки впивался зубами, и бил головой, и ногами бил, дрыгался, когда свалили его и он встать не мог. Потом он уже не мог сопротивляться, и больно уже не было, только ощущение потери и безнадёжности, ощущение, что всё рушится. Так бывает, оказывается, когда твоё тело пытаются разрушить нарочно, и нарочно стараются, чтобы тебе больно было.
Он чувствовал, что у него шарят в карманах. Потом было очень тихо. Он и очнулся-то от тишины, от того, что было невероятно тихо, спокойно, бело. Падал пушистый снег, и его было много. Только вокруг места, где он лежал, снег только ещё прикрывал следы, только начинал засыпать пятна.
Мишка не понимал, его была кровь или чья-то. Потом понял, что и во рту у него тоже кровь, сплюнул красным и стал есть снег. В снегу он увидел знакомую синюю крышку от пластикового лотка. Присел, удивился, что лоток так и оставался закрытым. Он был цел, и внутри было жаркое. Поселковые разбили банку с морсом, вылили борщ и унесли фрукты. Пустая сумка виднелась в снегу поодаль.
Мишка медленно пошёл среди гаражей, понёс отцу мамино жаркое.
Когда он добрался до больницы, нужная дверь была уже заперта, и ещё одна дверь тоже была заперта. Сбоку Мишка увидел звонок, но испугался и не позвонил. И у него не было мобильника, чтобы сказать отцу, что он здесь, под окнами, он принёс жаркое!
Отцовская палата была на втором этаже, на стекле был приклеен большой номер «7», и Мишка бросался снежками, пока не попал один раз, и потом второй. На второй раз за стеклом появилось чьё-то неоформленное, непрорисованное лицо. А потом и отец выглянул в окно, в узкую форточку, и велел к первой двери идти – отец договорился, чтобы Мишке открыли.
Он не спросил, почему Мишка только жаркое принёс, и почему не позвонил по мобильнику, и где мама – вообще ничего не спрашивал.
Ночью Мишку рвало, и мама «скорую» вызвала, чтобы по тёмному городу ехать в больницу. Мишка лежал на длинных носилках головой вперёд и точно въезжал в ночные огни, всё кругом мелькало. Мама сидела с Владиком на руках и говорила кому-то растерянно:
– Уже трое из семьи будут в больнице лежать…
Но всех троих быстро выписали. Мишка с Танькой опять стали в школу ходить, а папа стал лежать на диване, и когда мамы не было, надо было выносить тазик, в который его рвало, и после этот тазик споласкивать. А главное, надо было, чтобы всегда было тихо.
Мишка слышал, как Владька говорил маме:
– Давай снова попросим, чтоб папу приняли на работу?
А она отвечала:
– Да куда же сейчас – на работу? Раньше наш папка никому не сгодился, а теперь он вот такой…
Мишка не разобрал, что мама сказала дальше. В её голосе было столько горечи, что он вообще перестал что-нибудь понимать. Только машинально отметил, что мама, оказывается, и с Владькой тоже ходила за папу просить – без него, Мишки. Потому что когда они вместе в мастерской были, Владька ничего и помнить не мог.
Мишка ощутил подобие ревности оттого, что это, оказывается, был не только его с мамой секрет. А он и без того чувствовал, как всё привычное рассыпается на кусочки – как тогда, за гаражами ему казалось, что его тело сейчас рассыплется и перестанет быть.
Теперь всё, казалось, вот-вот перестанет быть, и он в такие минуты мамины слова повторял про себя на разные лады: «Я буду служить тебе вечно, вечно…»
Он и сейчас иногда вспоминает – не часто, чтобы слова не потеряли своей волшебной силы. Он их про запас держит. А самое плохое ему уже почти не вспоминается. Только начнёт наплывать огромное пространство с редкими группками людей и незнакомый человек с необыкновенно добрым лицом скажет: «Здесь наша могила, а ваша – вот, рядом», – как Мишка сразу головой помотает и начнёт думать о чём-то обычном, что у всех есть. Быстрей, быстрей – вспомнит, какой диск он у Толика взял, игра-то не идёт без диска… Да только и об игре думать надо было осторожно, чтобы не вспомнилось о том, что за компьютером сидеть сколько хочешь ему разрешили только когда не стало отца. Прежде надо было каждый раз спрашивать, даже чтобы домашнее задание сделать.
После уже мама разбирала в кухне бумаги, исчерканные тетради и распечатки, тоже исчерканные кое-как поверх аккуратных строчек.
– Это папины работы. Папины конспекты. И вот контрольная, так и не сдали… – говорила она им троим, сидевшим молча. А что-то она откладывала в стороны и объясняла:
– Это я ему писала. И это… Вот, это всё можно выбросить…
И было странно: если живой человек что-то писал, то можно выбросить, не дав никому прочитать. А если человек уже умер, то написанное приобретало особую ценность и все бумаги надо было запихивать в этажерку, и уминать, чтобы они не топорщились в разные стороны.
И тут мама перебила его мысли – сказала, что он может садиться за компьютер, когда ему будет нужно. А до этого он мог только у Борьки Сомова или ещё у кого-то из ребят поиграть немного, но нельзя было даже самому выбрать игру.
Мишкины родители использовали компьютер как печатную машинку, ну и для выхода в Интернет, им мало что было нужно, и Мишка теперь говорил маме, что ещё купить, писал на листочке, и мама всё покупала, не переспрашивая. И когда он открыл корпус, чтобы добавить оперативной памяти, мама тоже ничего не сказала, только заглянула вовнутрь с интересом. И он знал, что, само собой, он ничего не сломает, и было удивительно – что берёшь и делаешь именно то, что нужно, и никто не мешает тебе. Так удивительно, просто до этой затычки в груди, которая мешает тебе дышать.
У Мишки появлялась иногда… затычка. Как будто без причины. Мама про отца говорила, что он самый необыкновенный человек, которого она знала, и Мишку просто раздирало от желания узнать, что в его отце было такого особенного. Он теперь винил себя за то, что слыхал от отца в основном придирки и замечания. Что-то в Мишке не так было, если самый лучший, самый умный на свете человек не говорил с ним так, как всегда говорит мама. Потеря чего-то, чего он так и не узнал, была с Мишкой теперь всюду. Он думал о себе: «Я олух, я совсем никудышний человек», – хотя у него вдруг появилось много тем в разговорах и его все слушали.
И теперь можно стало друзей приводить.
Мишка показывал им свой первый мультик – как человек с головой Толика Петрова запускает мяч в густую крону дерева, и оттуда валится ещё один мальчик, Димка Моторин, и начинает за Толькой гоняться. Они спотыкаются об ещё одного из класса, он лежал на песке и теперь издаёт жуткий звук, вроде такого «Мяу!», а они оба летят кувырком, а после все начинают колошматить друг друга. Кулаки так и мелькают, и не поймёшь, где чей, и всё это под оглушительную барабанную дробь. Владька не спит, он в садике, и вообще – никто не скажет тебе: «Тихо, тихо…» Головы Мишка взял с общей фотографии класса, а туловища, ручки и ножки нарисовал сам, и было в самом деле смешно, все чуть ли не под столом ползали, и Петров с Моториным тоже, а потом, отсмеявшись, Моторин сказал:
– У меня папка запаролил компьютер, а мой нетбук в сейфе держит, из вредности…
И в его словах слышалась такая неприкрытая печаль оттого, что он не может в ответ сделать мультфильм про Мишку, что Мишка опешил – выходит, зря он старался и делал такой мультфильм?
В растерянности он спросил у Димки:
– А если вдруг твой папа умрёт?
Все сразу перестали смеяться и стало тихо, только по инерции Борька Сомов ещё хмыкнул разок. И Толька начал что-то говорить: «А вот, это…» – и не докончил. А через минуту все уже потянулись в коридор обуваться. Мишка понял, что сказал что-то не то, и что друзьям разонравилось у него в гостях.
«А всё потому, что я думаю про то, что он умер, – ругал себя Мишка. – Надо думать про то, что у всех бывает, не только у меня…»
Мишка самое страшное прогонял, но вспоминалось вокруг да около страшного. Как Владька подошёл к нему и спросил: «А нас не будут колоть?» И Мишка только потом понял, что это соседка, тёть Маша, маме зачем-то укол сделала. Та, которая учила её папе делать уколы.
И ему стоило огромного труда выговорить наугад: «Не, нас не будут».
А их и впрямь не кололи.
А после за столом родственник, отцовский двоюродный, всё лез к Мишке, всё повторял: «Ты старший теперь, да, за мужика остаёшься, да…»
Мишка отворачивался, а его с силой разворачивали обратно, чтобы в его лицо дышать. «Теперь ты повзрослеешь, – обещал родственник. – Взрослеют когда? Думаешь, когда в школах да в институтах отучишься? Нет, взрослеешь, когда похоронишь кого-нибудь из своих, да… Я вот, когда мать похоронил, тоже как ты был…»
Тут Мишку охватил настоящий ужас и он перестал слышать, что говорил дядя, а только глядел на маму и не знал, как защитить её. Ведь правда, вместо папы это могла быть мама. А вдруг она тоже умрёт? Мишке хотелось вскочить и кинуться к маме, поскорее дотронуться до неё, но родственники сидели за сдвинутыми столами плотно, не выберешься, Мишку с Танькой и Владькой задвинули в самый угол дивана, а мамина тарелка стояла на противоположном краю стола, и мама не сидела над тарелкой, а вскакивала, выбегала на кухню и что-то раздавала кому-то.
Мишка того дядю своего единственный раз в жизни видел, и теперь вспоминал – и его снова ужас охватывал, что мама может умереть.
Он часто, приходя, замечал, что мама без него плакала. Тётя Маша, медсестра, приходила из-за чего-то кричать на маму и называть её дурочкой, или же ласково, уже от дверей, обнимала её и увлекала за собой в кухню, точно она была хозяйкой, а мама гостьей. Объясняла: «Поговорить надо». Из кухни слышалось мамино всхлипывание и громкий голос тёть Маши, когда она теряла терпение: «Таких упёртых, как ты, свет ещё не видывал!» И бабушка тоже приходила и закрывалась на кухне с мамой и что-то от неё требовала, и говорила:
– Урод нам в семье не нужен. Не слушаешься меня – помощи моей даже не жди!
И Мишка, слыша её, думал, про кого она так – «урод», и боялся догадки строить.
Наконец мама усадила их троих на диван и объявила, что у них скоро будет сестра. Они и спросить ничего не успели, как мама сказала: новой сестре надо приготовить место, и надо вынести из дома всё лишнее, и надо покрасить двери и подоконники.
В магазине Танька потребовала купить розовой краски, а Владик – ярко-жёлтой, синей и белой. Тётя Маша привела к ним какую-то бабушку, у той был с собой валик. Валиком, как оказалось, надо было раскатывать краску, и обе гостьи ругали маму, что таких красок никто не покупает и надо было сперва посоветоваться.
Сестру назвали Сашей в папину память, и она была сестра как сестра. Мишка помнил, как Владик маленьким был, а теперь была точно такая же девочка, и непонятно было, отчего вокруг сплошные охи и ахи.
Доктор из поликлиники, разворачивая малышку в комнате на диване, говорила маме:
– Ну, я не знаю, как вам повезло. Папа-то у вас жил на лекарствах… А если бы девочка родилась… – тут доктор помедлила, – ну, скажем, без рук и без ног?
А мама отвечала, торопясь закончить разговор:
– Я знала, что мы везучие.
Мишка смутно вспоминал, что папе она тоже так говорила: «Мы везучие», а вышло всё иначе. Ему опять стало тревожно и захотелось спрятаться от всех. Он вышел в кухню. Там на полу возле батареи ещё громоздились папкины учебники.
Он машинально взял верхнюю книгу, открыл наугад, изумился, что вся страница была в формулах, подумал о том, что они могут значить. И сам не заметил, как погрузился в них и увяз. Непонятное не отпускало его. От вытащил из стопки толстый математический справочник, поглядел, как в учебнике называлась глава, стал искать что-то похожее в алфавитном списке, но ему никак не попадалось объяснение формул.
Мама заглянула к нему в книги. Оказывается, она успела проводить доктора, и на кухню пришла, чтобы сполоснуть соску-пустышку.
– Ты для начала возьми учебник только на один класс старше, – сказала мама.
Мишка и взял, для начала, в библиотеке. Позже, ближе к весне, сдал его и взял учебник на два класса старше.
В математику он каждый раз погружался, чтобы пройти новый путь. И иногда это был путь вверх по ступенькам, когда ты устал уже, а лифта нет. А иногда Мишка блуждал в лабиринте со множеством ответвлений и тупиков. Он видел, что проходит один и тот же участок уже не в первый раз, и соображал, что надо теперь повернуть не вправо, а влево.
