Евгения Букреева
Башня. Новый ковчег 1
Пролог
– Бог видел, что мир растлился, ибо и сам образ жизни людей и животных стал порочным. И сказал Он Ною: «Я решил покончить со всеми, кто живёт на земле, ибо она переполнена их жестокостью и насилием; Я уничтожу и их, и землю вместе с ними.
Голос учителя звучал ровно и неторопливо. Книга, лежащая перед ним, с потемневшими от времени страницами, к которым даже прикасаться было страшно (настолько хрупкими и ломкими они казались), притягивала взгляд. Хотелось подойти, положить ладонь на эти страницы, впитать всем существом тепло – тепло, которое способна издавать только бумага.
– Господь сказал Ною: «Войди в ковчег и ты, и вся семья твоя. И возьми с собой чистых животных всякого рода по семь пар, самцов и самок, а от нечистых животных – по паре, самца и самку, и от птиц по семь пар, самцов и самок, чтобы род их сохранить на земле. Ибо ещё семь дней, и Я пошлю на землю дождь, который будет идти сорок дней и сорок ночей, и сотру с лица земли всякое живое существо» …
Учитель закончил читать, оторвал голову от книги и посмотрел на присутствующих. Их было трое: два мальчика и девочка. Один из мальчишек, светловолосый, с открытым, веснушчатым лицом, явно, любимец – из тех, кому многое позволяют, и которые знают это, весело рассмеялся.
– Хотите сказать, Иосиф Давыдович, что наш потоп – не первый за всю историю человечества?
– Вполне возможно, – учитель мягко улыбнулся, и эта улыбка не просто тронула его губы, она заискрилась в глазах, расползлась сеточкой добрых морщин по усталому лицу.
– Я в это не верю, – мальчик откинул со лба светлые волосы.
– А во что же ты веришь, Паша?
– В смысле, Иосиф Давыдович, я не верю во все эти кары небесные и всё такое. Вот возьмите наш потоп, тот, который случился почти сто лет назад. Надо быть полным тупицей, чтобы не понимать его причины: экология, войны, астероид, вызвавший приливы и мощный тектонический сдвиг. То есть это даже не одна катастрофа, а серия катастроф, техногенных, природных, социально-экономических…
– Сейчас Паша нам опять лекцию читать будет, – насмешливо перебила его девочка.
– Не буду. Я хочу сказать, что это не какой-то там Господь Бог, это мы сами всё сделали.
– Но ты же не будешь отрицать тот факт, что нынешнее человечество поступило ровно так же, как и ветхозаветный Ной. Построило свой Ковчег, – снова улыбнулся учитель.
– Да. Но мы-то пошли куда дальше, чем этот ваш ветхий Ной, – засмеялся мальчик. – У нас целая Башня, и в ней есть всё, что нужно человеку – электричество, производство… да мы всем себя обеспечиваем сами и можем прожить тут хоть тысячу лет.
– А если что-то пойдёт не так?
– Да что может пойти не так? – мальчик оглянулся на своих друзей, ища поддержки.
– Ну а если? – не сдавался учитель.
– Ну если… – мальчик задумался. – Тогда я считаю, надо сделать всё возможное, чтобы Башня функционировала, как можно дольше. Башня – это наш дом, а дом надо беречь. Человечество уже не уберегло землю, и её затопило. Люди должны учиться на своих ошибках.
– То есть, Паша, Башня – первична?
– Конечно.
– А ты как считаешь, Аня? – учитель повернулся к девочке.
– Я думаю, главное – это всегда человек. Беречь надо людей, а не какое-то там… производство, – сказала она.
– А если человек башкой не думает? Наворотит дел, и Башне нашей каюк, ну? И всем тогда конец, – светловолосый прищурился.
Девочка сердито закусила губу. Видно было, что это не первый подобный их спор, и по всему выходило, что ей пока так и не удавалось переспорить приятеля.
– А ты что думаешь, Борис? – учитель обратился к красивому мальчику с тёмными волнистыми волосами. Он стоял чуть поодаль, молчал и улыбался, как бы немного снисходительно, свысока.
– Я? Ничего, – он пожал плечами. – Я ничего не думаю. Это всё рассуждения, высокие материи. Пашка с Аней такое любят. А большинство людей… большинство людей об этом даже не задумываются.
– Да? И что же они тогда делают, эти люди?
– Люди? Люди живут. Просто живут…
Глава 1. Ника
И везде, куда доставал взгляд, было море. Даже не море – океан. Мировой океан. Толща воды, тёмно-серой, многокилометровой, уходившей к горизонту, туда, где так же, как и здесь, не было и не могло быть ничего кроме воды.
Ника стояла на самом краю бетонной платформы.
Внизу ворочался неповоротливый, по-стариковски вздыхающий океан; сверху – лохмотья лиловых туч, намертво приклеившихся к воде; справа, слева, впереди и сзади – всюду – серые сумерки, и в этих сумерках тёмный силуэт Башни, её, Никиного, дома.
Даже теперь, на приличном расстоянии казалось, что до Башни можно дотронуться рукой – такой огромной она была. Но этот серый, в четыреста с лишним этажей исполин, уходящий в облака, не мог затмить те новые ощущения, которые переполняли Нику. Было здесь, среди этих бескрайних стальных волн что-то такое, что заставляло забыть о безопасных стенах Башни, что звало с собой и за собой.
Во-первых, ветер. Он бил в лицо, трепал волосы, хватал за руки, пел, стонал, нёс с собой миллион запахов и звуков.
Во-вторых, птицы. Крикливые желтоклювые чайки; неприметные, почти сливающиеся с плывущими сумерками буревестники; кайры-аристократки в чёрных фраках и белых манишках и ещё бог знает какие пернатые, чудом уцелевшие после катастрофы, раз и навсегда перекроившей землю.
И в-третьих, само море.
Странно, они, люди нового поколения, их родители, и даже родители родителей, рождались, жили и умирали среди окружающей их воды, и при этом большинство из них даже не знало по-настоящему, что такое море. Когда на уроках литературы их старенький учитель читал: «Мне моря сладкий шум милее, когда же волны по брегам ревут, кипят и пеной плещут, и гром гремит по небесам», – в душе Ники ничего не отзывалось. Море всегда было рядом как часть обыденного пейзажа. По крайней мере, для тех, кто жил и работал на надводном уровне башни. Достаточно бросить взгляд в окно общего коридора, и вот же оно, море, спокойное и равнодушное. Или неспокойное, но всё равно равнодушное и безжалостное к их мелким человеческим страстям и страхам, чаяниям и заботам.
Года два назад их завуч, Зоя Ивановна, организовала экскурсию в доки и на плавучий пирс в ознакомительно-учебных целях. Их тогда согнали в кучу в какой-то загончик, рядом с воротами, и толстый дядька, бригадир рыбачьей артели, долго и бессвязно, перескакивая с пятого на десятое, рассказывал о тяжёлых буднях рыбаков. Пахло рыбой, а от спецовки бригадира – острым и крепким потом. Вот и всё море.
И лишь сейчас, стоя наверху полуразрушенного здания, Ника вдруг отчётливо поняла, что море нельзя воспринимать отдельно: как пейзаж за окном, или как картинку в книге, или как суету рыбаков на пирсе. Нет, море всегда должно быть вместе с чем-то. С ветром, с воздухом, с шумом, с дыханием волн, криками чаек, солёными брызгами на губах.
Ей вдруг так захотелось поделиться этим вновь открывшимся знанием с ребятами. Те копошились внизу, пролёта на два ниже. Сквозь шум ветра, который господствовал здесь на открытой верхней площадке, доносились их смех и крики. Ника уже открыла рот, но передумала. Нет, вряд ли у неё хватит слов, чтобы рассказать то, что она чувствует. Вместо этого она закрыла глаза и подставила лицо колючему ветру.
– Эй!
От неожиданности Ника вздрогнула и обернулась. В проёме лестницы показалась вихрастая голова Марка.
– Дурак, – тихо выдохнула Ника, отступая от края.
– Ну извини.
Марк подошёл к краю площадки, присел, свесил ноги. Повернул к Нике смеющееся лицо. У Ники закружилась голова, она ещё больше отодвинулась к ближайшей стене, прижалась лопатками к сырому шершавому бетону.
– Да, не боись, не упаду! – Марк покачал ногами. – Правда здесь здорово?
Ника кивнула.
Идея смотаться сюда, на заброшенную башню, принадлежала Марку. Он вынашивал её последние несколько недель, строил планы и собирал команду. Вообще, цель у Марка была банальная – охмурить Веру, к которой он неровно дышал класса с седьмого.
Ника усмехнулась про себя. Вряд ли этот поход, авантюрный и безрассудный, мог покорить такую основательную девушку, как Вера. В Марке, разумеется, была куча других достоинств, но авантюризм всё перекрывал с лихвой. Ника и сейчас недоумевала, как Марку вообще удалось убедить Веру на этот шаг. Но всё-таки удалось, раз все они – и Вера, и улыбчивая Оля, и братья-близнецы Фоменки, вечная Маркова свита, и она, Ника, и Сашка, бог знает зачем потащившийся за ними, и сам Марк, конечно – были сейчас здесь, в полуразрушенном здании в нескольких километрах от дома.
Впрочем, наверх, кроме Ники и Марка, подниматься никто не спешил.
– Они там бытовку разглядывают, – пояснил Марк.
– Какую бытовку? – не поняла Ника.
– Ну такую, со времён строительства ещё осталась. Для рабочих. Там, правда, мало что уцелело. Что наверху было, за сто лет наши давно растащили, а что под воду ушло, так тому кирдык, что-то проржавело, что-то сгнило. Мне батя рассказывал, один мужик типа трепался, что припёр отсюда розовый унитаз. Врёт, наверно. Откуда здесь вообще могут быть унитазы.
– Врёт, – согласилась Ника.
– Верка! – крикнул Марк. – Иди сюда! Тут круто!
– Не поднимется она, да и ты, – в голосе Ники зазвучало опасение. – Отошёл бы от края.
– А что? Здесь класс. Сама иди сюда. Ну. Да не бойся. Слабо, да?
– Ничего не слабо.
Ника отодвинулась от стены, осторожно подошла к Марку.
– Давай, – подначивал тот.
Ника присела, медленно, одну за другой, опустила ноги. Судорожно вцепилась руками за край платформы и зажмурилась.
– Не бойся, – уговаривал Марк. – Главное – вниз не смотреть, а то голова с непривычки закружится.
Ника открыла глаза. Страшно, конечно, аж дух захватывает, но всё равно здорово.
– Меня батя в первый раз сюда привёз, мне шесть лет было. Я тут вообще всё как свои пять пальцев знаю, – хвастался Марк.
Марк, конечно, привирал, но в том, что он здесь бывал, Ника не сомневалась – уж больно ловко Марк направлял лодку между пролётами наполовину затопленного строения и уж больно уверенно швартовался. Отец Марка был начальником береговой охраны, и для Марка море точно не было пустым звуком. Он знал, как умеет любить и ненавидеть море, каким верным другом и каким опасным врагом оно может быть. Марк бредил морем и даже неподдельно горевал, когда его после обязательных семи классов не отправили вниз к отцу, а оставили учиться дальше вместе с другими перспективными учениками, у которых были хорошие оценки, головы на плечах и, что главное – знания в этих головах. «Всё равно, я буду моряком, – убеждал всех Марк. – Куда бы не распределили, сбегу вниз и всё!» Взрослые, слыша Марковы речи, посмеивались, но Ника не сомневалась – Марк действительно убежит.
– Слушай, а нам ведь, наверно, попадёт, да? – Ника повернула к Марку раскрасневшееся лицо.
– Чего это? Ну, то есть, если поймают – попадёт, конечно. Так ведь не поймают.
– С чего ты так уверен?
– А вот смотри.
Марк принялся пальцем чертить на грязном бетоне.
– Вот наша Башня. У нас четыре выхода: с севера, юга, востока и запада. На востоке доки и пирс. Там рыбаки. Они обычно рыбачить уходят на северо-восток подальше в море, мне батя рассказывал. Но не очень далеко. Вот если б у нас настоящие корабли были, как раньше, или хотя бы лодки с моторами, а то весла, – Марк расстроенно присвистнул, но тут же продолжил. – На юге – платформа электростанции. Северные ворота вообще закрыты.
– Это из-за той аварии, да? – перебила его Ника. – Папа работал на северной электростанции, пока её не затопило. Ты там когда-нибудь бывал?
– Не-а, – покачал головой Марк. – Издалека только видел, когда с отцом плавали. Близко туда опасно подходить. Большую часть платформы там вообще на хрен снесло, даже издалека жутко выглядит. Батя говорит, от всяких придурков северные ворота и закрыли.
Ника прыснула. В данный момент они и были этими «всякими придурками». Марк, глядя на неё, тоже засмеялся:
– Короче, северные ворота закрыты, а мы вышли через западные, вот здесь, видишь?
Он ткнул пальцем в схему.
– И пошли на северо-запад к заброшке. А чтобы пришвартоваться по нормальному, надо обогнуть её вот тут, севернее. Прямо не войдёшь, здесь арматурины торчат, а часть вообще под водой, мигом брюхо проткнут и пикнуть не успеешь. А если с юга огибать, то там течение сильное. Если бы у нас была лодка побольше, да гребцы поумелее, может быть и справились, а так унесёт в море и капец. Поэтому нам пришлось во-о-от такой крюк делать и с запада подбираться. Здесь и заход получше, и вообще. Короче, нас никто не заметил, – подытожил Марк.
– А из окон? – засомневалась Ника. – Из окон точно видели.
– А из окон сверху никого не различить, – засмеялся Марк. – Так что можешь успокоить своего Сашеньку.
Марк угадал точно – Ника и правда высказывала не свои, а Сашкины опасения.
Сашка ныл с самого начала всей затеи. И как они доберутся вниз, с верхних уровней на нижние, и как достанут лодку, и особенно как выберутся из самой Башни – всё вызывало у него сомнения.
Ника же воспринимала происходящее, как весёлое приключение. Почти вся её жизнь проходила наверху: в просторной квартире надоблачного уровня – по выходным, и в школьном интернате – по будням. И ещё пару десятков этажей вниз, куда можно было добраться без риска напороться на какой-нибудь КПП, и где не было ничего интересного. Обычные жилые этажи, похожие друг на друга, как серые унылые клоны. Школьные экскурсии, вроде той, к пирсам и рыбачьим артелям, были не в счёт.
Сегодня всё было по-другому.
Примерно пятьдесят этажей их компания преодолела пешком. Они хохотали и горланили, перепрыгивали через ступеньки, обгоняя друг друга. На первом же КПП их тормознули. Молодой охранник, старше их на каких-то пару лет, весело подмигивал, отпуская несмешные шуточки, а второй, грузный мужик с потухшим взглядом, особо не вслушиваясь в сбивчивые объяснения Марка, устало замахал руками – проходите, мол, не задерживайте.
– Чего ты, Марк, им втирал? На фига? – поморщился Сашка, когда они миновали охрану. – Достаточно было Нике свой пропуск показать и сказать, что она – Савельева. И нас бы всех сразу пропустили.
– Перестань, Саша, – Ника нахмурилась. Пользоваться именем своего отца она не очень-то любила.
– Учись обходиться без протекции, – Марк похлопал Сашку по плечу. – К тому же на обычных жилых этажах КПП держат только для видимости. Надо, вот и наставили охрану по всей Башне. А вот ниже, там на каждом пропускном пункте не люди, а звери. Особенно на закрытых этажах.
– Как это, на закрытых? – округлила глаза Оленька.
– Так это. Не знала что ли, что в Башне есть пустые этажи?
И Оленька, и Вера разом помотали головами. Ника тоже помотала головой за компанию, хотя она о пустых этажах слышала от отца, но никогда об этом не задумывалась.
– Батя мне говорил, что ещё до Закона начали перекрывать этажи, а потом ещё больше этажей позакрывали. За ненадобностью. Мы с пацанами однажды хотели на один проникнуть, ни фига не вышло, – Марк весело засмеялся, словно, в этом было что-то смешное, и Ника, не выдержав, прыснула вслед за ним.
– Да там нечего делать на этих этажах, – нахмурился Сашка. – Там электричество отключено и вентиляция тоже.
– Не, вентиляция не может быть отключена, – засомневался Лёнька Фоменко.
– Да какая разница, – перебил его Марк. – Всё равно туда не попасть. Там охрана —звери, я вам говорю…
Со зверями им столкнуться не пришлось, потому что, не доходя до следующего КПП, они свернули к одному из грузовых лифтов, который довёз их прямиком до четырнадцатого этажа.
– С людьми надо уметь договариваться. Это тебе не над учебниками корпеть, – привычно поддел Марк Сашку, который, чем ниже они спускались, тем больше хмурился.
На четырнадцатом этаже, где находились выходы и спуски на воду с подъёмниками, размещались судоремонтные цеха и ещё что-то (что, Ника не знала). Марк, ловко ориентируясь и здороваясь чуть ли не с каждым встречным, провёл всю компанию к складским помещениям с лодками, снастями, тросами и прочими причиндалами.
Потом они терпеливо ждали, пока Марк договаривается со «своим» человеком.
«Своим» человеком оказался крепкий старик с хитрыми глазками. Нике он не понравился. Старик называл мальчишек ребятушками, а девчонок – девчулями, и всё-то у него было такое ласкательно-округлое: лодочка, дверочка, тросики, вёслушки – что, слушая его, становилось сладко и приторно во рту.
– Нормальный мужик, во такой! – уверял всех Марк.
Но у Ники были сомнения.
«Нормальный мужик» взял с них нехилую плату.
Уже в лодке Марк объявил, что с каждого причитается по две сотни.
– Отдадите потом, когда вернёмся, – сказал он.
– Две сотни! – возмутился Сашка. – Нехило так. За такую ржавую посудину.
Вера презрительно фыркнула.
– Сам ты ржавая посудина, – огрызнулся Марк. – Лодка – капец какая здоровская. Сто лет плавала и ещё столько же проплывёт.
– Так что, так можешь и передать своему Сашеньке, – ещё раз повторил Марк.
Ника хотела возразить, что никакой он не её Сашенька, но не успела. Сашка, словно подслушав, материализовался наверху.
– Ребята, вот вы где, мы вас везде… – Сашка осёкся на полуслове.
Глаза его, прикованные к сидящей на краю платформы Нике, округлились.
– Ника! Отойди немедленно от края! Ты что, с ума сошла! – заорал Сашка. – А ты!
Он набросился на Марка. Его лицо покраснело – как и большинство блондинов Сашка краснел быстро, вспыхивал до корней волос, теряя разом половину своей привлекательности.
– А ты тоже хорош! Ты хоть понимаешь, как это опасно! Здесь вообще всё рушится прямо под ногами, а ты сам сюда припёрся и Нику притащил!
– Никто меня сюда не притаскивал! – попыталась встрять Ника, но напрасно.
Сашку уже было не остановить. Да и Марка тоже. Махнув рукой, Ника поднялась и стала спускаться вниз, пусть собачатся вдвоём, если им так хочется.
Обратно плыли молча. Марк и Сашка обиженно пыхтели, один на носу, другой на корме; Фоменки, шумно сопя, гребли; Вера делала вид, что Ники не существует, и только Оленька безуспешно пыталась всех расшевелить.
А на входе в Башню их ожидал ещё один сюрприз.
Завуч, Зоя Ивановна, собственной персоной. За спиной Зои Ивановны суетился «свой» человек.
Глава 2. Сашка
– Да, от тебя, Поляков, я такого не ожидала.
Зоя Ивановна буравила Сашку своим фирменным немигающим взглядом. Умела держать жертву, что и говорить. Из малышни мало кто выдерживал такую обработку – сдавали и себя, и товарищей с потрохами, но к старшим классам вырабатывался кое-какой опыт, и уже не всегда финальный счёт был в пользу завуча.
Сашка сидел в кабинете Зои Ивановны. Жалюзи окон, ведущих в коридор, она никогда не опускала, и поэтому все, кто проходил мимо, таращились на очередного виновного, распекаемого Змеёй (кличка у Зои Ивановны была неоригинальной), то есть в данном случае на Сашку.
– Я понимаю – братья Фоменко. Или Шостак. Но ты, Поляков, как ты мог?!
Да если бы Сашка знал! Он сам сотню раз задавал себе тот же вопрос. Какого чёрта он потащился на эту заброшку? И причём именно сейчас. Накануне распределения. Накануне собеседования. И ведь знал же, пятой точкой чувствовал, что ничем хорошим это не закончится, и вот! Хорошо Фоменкам, с них всё, как с гуся вода, и в этот раз с рук сойдёт – Сашка даже не сомневался. Или Шостак. Шостака дальше моря не сошлют, а это именно то, о чём он бредит чуть ли не с пелёнок. Девчонок родители отмажут – у одной только Ники отцу стоит лишь слегка глянуть, и вся школьная администрация по стойке смирно встанет, а у него, Сашки, нет таких родителей. Некому его отмазывать. Оттого Змея и распекает сейчас именно его, отпустив остальных по домам.
Сашка зло сжал кулаки.
– Знаешь, что здесь, Поляков? – Зоя Ивановна потрясла перед Сашкиным лицом папкой. – Здесь твоё досье. Характеристика. И рекомендация, которую я…
Зоя Ивановна звонко выделила «я» голосом.
– …лично я составляла. Чтобы тебя, Поляков, взяли в административное управление!
Сашка почувствовал, как кровь отливает от лица. Не то чтобы это заявление, которое Змея так торжественно озвучила сейчас, было для него чем-то новым, напротив, Сашка ждал именно его. Ждал и одновременно боялся, что этого не случится.
Учёба не давалась ему так же легко, как всем остальным в их компании. У Саши Полякова не было феноменальной памяти, как у Марка, или острого математического ума, как у братьев Фоменко, но у него было другое: способность методично идти к поставленной цели. А цель у него была одна – подняться. Причём не фигурально, а именно буквально – на верхние уровни Башни. Сашка, родившийся и выросший на шестьдесят пятом этаже, среди работяг, испокон веков селившихся ближе к производству, которое было тут же рядом – какие-то два десятка этажей вниз, прекрасно осознавал разницу между нижним и верхним мирами. Это пусть лохам внушают про «все люди братья и сестры, каждый член нашего общества значим, каждый уровень Башни вносит посильный вклад в общее дело» и бла-бла-бла. Уж ему-то об этом втирать не надо. Вклад-то, может, и посильный, а вот награда – разная.
Конечно, сейчас Сашке уже не грозило отправиться работать в цеха, теплицы или на фермы. Это удел неудачников, едва допинавших обязательные семь классов, тупиц, которые мнили себя королями у них на шестьдесят пятом, а на деле ничего из себя не представляли. Закидывались холодком, кустарным наркотиком, да лапали девок – вот и вся доблесть.
Перейдя в старшие классы Сашка старался реже бывать дома, у родителей. Друзей там у него не было, а местные гопники по-прежнему, как и в детстве не давали проходу, инстинктивно, чутьём мелких зверёнышей чувствуя его слабость.
Перед Сашкины глазами всплыло красивое лицо одного из них – Кирилла Шорохова, тонкое, нервное, с наглым прищуром чуть раскосых глаз и красиво очерченным ртом в вечной кривой ухмылке. Кирилл с родителями жил через три отсека от них, был года на два старше и уже работал где-то в теплицах. Сашка едва ли мог объяснить самому себе, откуда у него возникла странная неприязнь к парню, с которым он за всю свою жизнь едва ли перекинулся парой слов. Шорохов или Шорох, как того называли дружки, такие же обдолбанные придурки, был для Сашки существом из другого измерения. Но их матери дружили. Когда Сашка закончил седьмой класс, мать зачем-то потащила его к Шороховым, хвасталась Сашкиным аттестатом. Шорохов-старший уважительно похлопал Сашку по плечу:
– Молодец, парень! Не то что мой…
В его словах сквозила грусть и затаённая зависть, но Сашка на какой-то миг почувствовал себя счастливым от того, что этот немногословный, строгий человек преклоняется перед его достижениями. И почти одновременно Сашка поймал острый, как бритва, полный неприязни и неприкрытого презрения взгляд Кирилла.
Вспомнив узкое лицо Шорохова, Сашка поморщился. Что ж. По крайней мере теперь-то ему точно не придется работать бок о бок с этим тупицей. Ему, Сашке, после распределения предстояло учиться дальше. И в любом из двенадцати секторов, куда бы его не направили, он сможет, преодолевая ступеньку за ступенькой карьерной лестницы, подняться наверх. Но не факт. Сашка отдавал себе отчёт, что всегда существует риск застрять в должности рядового инженера, получить жильё в одном из отсеков посередине Башни, изо дня в день спускаться на грузовом лифте на работу по утрам и подниматься по вечерам в толпе работяг в промасленных и грязных спецовках, а по выходным созерцать вокруг себя убогий мир: клетушки квартир, тусклые коридоры, освещаемые мутными лампами, серые обшарпанные стены, пыльные пластмассовые кустики рекреационных зон и облезлые скамейки. И никогда больше не подниматься к солнцу.
Сашка не мог себе такого позволить.
По его мнению, вся жизнь в Башне была одним сплошным лицемерием. Сашку возмущало даже не то, что чиновники и их семьи занимали несколько надоблачных уровней Башни, куда простым смертным было так просто не попасть – это-то как раз Сашка считал справедливым – нет, его раздражало другое. То, что власти, в своей лицемерной и показной заботе о людях пытались скрасить быт простых людей: библиотеки, кинотеатры, спортзалы чуть ли не на каждом этаже, зоны отдыха и досуга с убогой пластмассовой зеленью, с которой уже сто лет никто даже пыль не стирал. Библиотеки! Да кто вообще у них на шестьдесят пятом ходит в эти библиотеки. Шорохов, не иначе, со своими приятелями и девками.
Поляков скривился. Нет, у него всё должно быть по-другому.
Уже по окончании седьмого класса он твёрдо знал, что всё, что ему нужно – это попасть в административное управление. Потому что только оно гарантированно предоставляло своим выпускникам жильё и работу на верхнем уровне. Туда чиновники стремились пристроить своих детей, туда рвались самые амбиционные и честолюбивые, там была настоящая жизнь. Жизнь, а не пластмассовая подделка, которой пичкали остальных жителей Башни…
– Ты хоть понимаешь, в какое положение ты меня поставил? И теперь, после этой отвратительной, чудовищной выходки… какое может быть административное управление!
Слова Зои Ивановны ударили хлёстко, наотмашь. Сашка почувствовал, как легко и просто перечёркиваются несколько лет унижений, в течение которых он выполнял разного рода мелкие поручения для Змеи, всё время балансируя на грани, пытаясь остаться на хорошем счету у той, от которой напрямую зависело его будущее, и при этом не растерять тех немногочисленных друзей, которые у него были.
Сашка отвернулся, устремив взгляд в панорамное окно. Тот, кто проектировал их Башню, был идиот. Все эти огромные окна в каждой квартире и офисе, которые выходили в коридоры, равно как и сами коридоры, радиальными лучами расходившиеся от центра Башни – всё это было призвано максимально наполнить их мир, заключенный в бетонный стакан, дневным светом. На деле же, то, что органично смотрелось на верхних этажах, где не было скученности в жилой зоне, на нижних уровнях выглядело убого. Окна одних квартир упирались в окна других. Жалюзи на них почти никогда не опускались, потому что освещение в квартирах было минимальным, а ещё каких-то пару лет назад его вообще вырубали во всех отсеках с наступлением комендантского часа. Потом ограничения сняли, а привычка не опускать жалюзи осталась. Так что любой человек, проходивший мимо, мог беззастенчиво заглядывать в жилище соседа, и этот бытовой эксгибиционизм, ставший нормой, давил и унижал.
Наверно, если бы не мать, Сашка вряд ли смог бы понять всю нищету их существования и воспринимал бы всё, что их окружает, как само собой разумеющееся. В конце концов так жили многие. Подростки и молодёжь закидывались дешёвой наркотой, взрослые глушили тоску самогоном. Не все, конечно – у того же Шорохова отец в жизни ни капли спиртного в рот не брал – но многие. Сашкин отец самогонкой не брезговал. В рабочие дни держался (он работал на одном из самых тяжёлых производств и несмотря ни на что числился на хорошем счету), но уже с вечера пятницы отрывался, напиваясь в стельку в компании соседа Димки, одинокого философа-пропойцы. Мать говорила, отец начал пить, когда он, Сашка, родился. Это было ещё до принятия Закона. Правительство, вводя свои меры по экономии ресурсов после аварии на электростанции, всё сокращало и сокращало производство, и после очередного сокращения Сашкин отец, как и многие другие, остался без работы. И подсел на самогонку. После Закона производство возобновили, и цеха открыли вновь. У отца опять появилась работа, но пить он так и не бросил.
Выходные были омерзительно похожи друг на друга. Отец зло матерился под аккомпанемент возвышенных и полных патетики Димкиных рассуждений, из соседней квартиры раздавался визгливый смех шалавы Альки, коротающей воскресные вечера с очередным хахалем, через коридор хныкал чей-то ребенок – и вся эта какофония была настолько привычной, что иное казалось чуждым и инородным.
И именно в такие дни мать брала маленького Сашу за руку и увозила наверх.
– Давай, херачь отсюда! – орал им вслед отец. – Дура! К солнышку она хочет, сука…
Сашке тогда было лет пять. Именно с этого возраста у него начали появляться какие-то обрывочные воспоминания. Уже прошло почти два года после принятия Закона, и жизнь начала мало-помалу налаживаться. Это выражение «жизнь налаживается» маленький Саша слышал из разговоров взрослых. Так говорила соседка Алька. Это промелькивало в пространных речах алкоголика Димки. Да и сама мать нет-нет, да и вздыхала: «Ну вроде всё и налаживается потихоньку». И только отец, слыша такие речи, злился ещё больше. Наливался яростью и хрипло кричал:
– Раскудахтались, курицы. Хорошо им стало. Ага, как же. Хорошо да просторно. Ещё бы – столько народу в расход пущено. А вы давайте, молитесь на наше правительство, в жопу его целуйте. Особенно Савельева. Знаешь, кто такой Савельев? – отец устремлял на Сашку чуть прикрытые припухшими веками, налитые кровью глаза.
– Нет, – Сашка мотал головой и весь сжимался. Он боялся отца, и когда тот обращался к нему, Сашка ёжился и втягивал голову в плечи.
– Я бы этого Савельева собственноручно, вот этими самыми руками, – отец растопыривал перед Сашкой огромные красные ладони с въевшейся под кожу чёрной грязью. – Вот этими самыми руками вздёрнул.
Сашка тогда не знал, кто такой Савельев, и единственное, что его волновало в такие минуты, чтобы отец не вздёрнул его, Сашку. Но мать всегда приходила на помощь.
– Не слушай его, Сашенька, – тихо говорила она, когда они шли по длинному коридору к лифтам. – Не слушай. Это он от злости. А ты за ним не повторяй. И не говори никому.
Сашка кивал, во всём соглашаясь с матерью…
Лифты запускали по субботам и воскресеньям и только грузовые. Они отвозили всех желающих наверх – в общественные сады и парки. Нужно было лишь выправить разрешение.
Сашка помнил, как они с матерью выстаивали огроменные очереди к лифту, как мать совала охраннику на КПП свой пропуск, а тот отмечал время отправления.
– Три часа, – равнодушно говорил охранник, отдавая им документы.
Мать никогда не пыталась внушить Сашке, что жить наверху – это то, к чему надо стремиться. Она вообще была немногословной, робкой и замотанной женщиной. Но её материнский инстинкт, помноженный на опыт человека, пережившего трудные годы, подсказывал ей, как надо действовать, и что нужно делать, чтобы сын понял, какую дорогу стоит выбрать.
И Сашка всё понял правильно.
От воспоминаний и от мысли о том, что ему опять придётся отправиться вниз, его передёрнуло. Злые слёзы подступили к глазам. Сашка наклонился и изо всех заморгал – не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, как он плачет.
