Евгения Кретова
Макошин скит
Все началось именно с него.
* * *
Кафе «Тростиночка», середина апреля
Стас и Гораций переглянулись.
– Раф, завтра надо дать ответ, участвуем или нет, прислать первые рефы хотя бы, концепт какой-никакой, – Стас морщился, будто от зубной боли, смотрел исподлобья. – Это крайний срок, по-хорошему – сегодня.
Рафаэль все знал – в письме арт-директора были четко прописаны сроки. Порывисто поднял руки к голове, взъерошил темные курчавые волосы, прошептал:
– Нет идеи, понимаешь? Концепта нет. И тут лучше вообще не светиться, чем влезть и облажаться. Понимаешь?
Они по-прежнему сидели в кафе «Тростиночка». К краю стола сдвинуты чашки и прозрачный чайник с зеленым чаем. В центре стола – ворох мятых салфеток, листов из блокнотов и стикеров. Результат их мозгового штурма. Ребята терли виски.
Татьяна с надеждой предложила:
– Может, разойдемся? Со свежими силами завтра соберемся и снова все обдумаем? Сегодня все равно одно по одному топчемся.
Парни покачали головами:
– Ты же слышала – сегодня надо хоть что-то выдать.
Татьяна опустила плечи, прикрыла глаза. Стас кивнул:
– Раф прав. В нашем деле стабильный рост важнее фееричной победы. Хотя не всегда…
В разговор вступил Семен.
– От нас ждут чего-то особого. Покажешь середнячка, скажут, что прежний успех – случайность. И выбросят в утиль.
– Ну так и я том, – Рафаэль положил кулаки один на другой, опустил на них подбородок. Прикрыл глаза. Что-то неуловимое вертелось в голове. Ускользало сигаретным дымом сквозь пальцы.
– Чего мы хотя бы ищем? – Татьяна пошевелила ворох бумажных шариков – их забракованные идеи.
Рафаэль сам толком не знал. Будь у него время, он бы продумал, просмотрел на компьютере прежние работы «The Photograph», вышедшие в финал конкурса, просмотрел бы последние интервью арт-команды… Сейчас время – непозволительная роскошь. Но в одном он был уверен:
– Нужна необычная локация.
Семен вскинул голову:
– Необычная для нас или для них?
– Для них, конечно… Но в рамках стереотипов о стране. С чем у них ассоциируется Россия – Достоевский, снег, пугающие просторы и инфернальные холода.
Гораций оживился:
– Может, пока снег совсем не стаял, нату́рную съемку замутим, по ходу решим, подойдет или нет. По прогнозу видел, циклон прет, мокрый снег обещают.
Рафаэль покачал головой:
– Нет, по ходу ничего решать не будем. Мы же не школьники, в самом деле. Да и времени нет пальцем в небо тыкать… Нужно наверняка действовать.
Стас вздохнул.
– А что тогда?
Рафаэль молчал. Идея, будто гусиное перо щекотала под носом, свербела в горле, просилась наружу. Неясная, несформированная, но близкая, протяни руку и поймаешь. Рафаэль пока хватал пустоту.
Татьяна прищурилась, вспоминая.
– А что, если пройтись по этническим корням?
Гораций прищурился:
– А что? Этно-тематика сейчас в тренде.
Ребята одновременно усмехнулись на его очередное «в тренде». Стас скептически отмахнулся:
– Да ну, этнодеревню хочешь подснять? У них этих этнодеревень, как зимой снега, у них они появились раньше, чем у нас бизнес-центры… Этим их не удивишь.
Татьяна мотнула головой, упрямо поджала губы.
– Я думаю сделать как раз что-то знаковое, древнее, с мрачной историей, что-то дикое… Ну, как вам объяснить… С опорой на сторите́ллинг.
Стас хмыкнул:
– Сторителлинг… Скажешь тоже. Это что за зверь такой?
Гораций воодушевился, придвинулся ближе:
– Погоди-погоди, Татьяна дело говорит. Это сейчас тема из тем – сторителлинг…
– «В тренде»? – хором закончили за него фразу ребята и засмеялись.
Админ обиженно отмахнулся:
– Да ну вас… Ржете еще.
Рафаэль кивнул Татьяне:
– Говори.
Девушка поправила волосы, убрала за ухо темную прядь.
– Здесь недалеко, километрах в шестидесяти, есть старый скит, вроде как староверов, но может и язычников, название такое – под старину. Ну-у, то есть как – есть… Был! Гнилое место, кто там ни поселится, тот или помрет, или без имущества останется. Да и сам скит нет-нет, да загорается. Говорят, про́клятое место, никто туда не суется. Поговаривают, будто здесь в давние времена женский монастырь действовал. Так вот скит вполне мог быть от того монастыря. Еще при язычниках монастырь основан был, очень старый. Его княжеские дружинники спалили за что-то вместе со всеми монахинями. Оттого место и нежилое до сих пор.
– Не было у язычников монастырей; а в наших краях после Никоновской реформы поселилось много староверов – Семен уже гуглил информацию. – Значит, монастырь и скит[3] или сожгли монголы, например, или, если речь идёт только про раскольничий скит, то какая-нибудь карательная экспедиция, – он отложил сотовый. – Но это не точно.
Татьяна отмахнулась:
– Я не историк и не религиовед. Да и не в том суть, сейчас столько всего намешано, пойди, разберись, где правда, а где додумано и за истину выдано. Я рассказываю, что слышала… Но место красивое, загадочное. Мрачное. Голые ветви деревьев, почерневший остов часовни. Да, там каменная часовня сохранилась. Представьте: таинственные фрагменты росписи и пустые круглые глазницы окон, будто выколотые глаза великана. Скажи, Раф, чем не концепт?
– Скажешь тоже – великана. Тебе книжки писать надо, – Стас откинулся на спинку стула, смотрел отстраненно и скептически ухмылялся.
Рафаэль поднял вверх указательный палец:
– Татьяна дело говорит.
Стилист фыркнул:
– Бред…
Татьяна продолжала:
– «Бред» – это потому что не ты предложил, да? – Стас умолк. А Татьяна продолжала рассказывать: – Пару лет назад эту землю заселила община, присматривает за часовней. Разобрала старое пожарище, заложила новый фундамент. Своими силами стройматериалы закупает, своими силами возводит. А в соцсетях вчера видела – опять сгорела постройка. В комментах народ сразу про нечистую силу вспомнил и про эту легенду о сожженных заживо монахинях. Или как там они назывались у староверов. – Она окинула взглядом ребят, задержалась на сосредоточенном Рафаэле: – Я думаю можно раскрутить эту тематику, охота на ведьм, борьба с еретиками… Дико, стихийно, броско получится. И социальная тематика, опять же… Что скажешь?
Рафаэль задумался:
– А какой процент обработки фото допустим? – вместо ответа он посмотрел на Горация.
Тот соединил подушечки указательного и большого пальцев.
– Зеро, – отозвался.
Рафаэль кивнул, прикидывая, какие фото можно сделать.
– Значит, надо спецэффекты использовать… Есть парочка идеек. Нужны лампы, сухой лед… Надо проехать на эту локацию, посмотреть, можно ли снимать прямо там…
Семен кивнул:
– Я проеду завтра, посмотрю, пощелкаю местность с разных ракурсов. Ночную съемку будем делать?
Раф задумчиво кивнул:
– Пока не знаю. Нет, думаю, что нет. Наоборот, утро ранее. Когда иней на земле и пар изо рта.
Кажется, его пальцы сомкнулись, захватив, наконец, юркий хвост невесомой идеи.
Глава 3
Скит
Конец марта, Смоленск
Ночью опять подморозило. Когда она вышла на крыльцо, едва не упала – днем с козырька натекла большая лужа, которая теперь застыла наледью на ступеньках.
Девушка ахнула, схватилась за поручень, успев перехватить сумку с нехитрым скарбом – кружкой, тарелкой и ложкой, парой сменного белья и носков, это все, что ей разрешили взять с собой. Осторожно ступая по мерзлой земле и вдыхая сладковатый воздух притихшего города, направилась к автобусной остановке. Проходя мимо мусорных баков, притормозила, достала из кармана сотовый, вынула из него сим карту и батарейку. В таком, разобранном виде, бросила телефон в мусорные баки. Сим-карту положила на ладонь. Рука дрогнула над вонючим нутром контейнера, не решаясь отпустить последнюю ниточку, еще соединявшую ее с прежней жизнью.
«Отринуть все прежнее», – прозвучал в голове строгий голос.
И Карина послушно перевернула ладонь, наблюдая, как крохотная золотистая пластинка, сделав кувырок, полетела вниз и затерялась среди мусора. Вот так.
«Все, что было – мусор и тщета, избавься от него без жалости, не то балластом будет, будет тянуть назад», – снова всплыло в памяти.
Девушка вздохнула и, не оглядываясь, решительно направилась в сторону шоссе.
В четыре утра от остановки отходил первый автобус до автовокзала, опаздывать никак нельзя – идти пешком, а это почти сорок минут, не хотелось. И на рейсовый в область тогда точно не успеет. Придется ждать следующего. А там… А там, когда рассеются тени, когда прошедшая ссора перестанет казаться чем-то серьезным, Карина была не уверена, что решимость не изменит ей и не заставит вернуться, набрать с телефонного автомата номер Рафаэля. Она мысленно повторила его номер, словно проверяя крепость нити, которую разорвать невозможно, это вам не пластинка, которую можно выкинуть. Память услужливо подбрасывала ей воспоминания, в которых они с Рафом были счастливы, а в душе шевелилось сомнение, которое убеждало, что она поступает жестоко с парнем, что он того не заслуживает, и что хорошее дело не начинается с обмана. Она велела себе прекратить – ведь для его же, Рафаэля, блага все делается. Ей нужно разобраться. Понять, что происходит в душе и найти свой путь. Не его, не матери, не кого-то еще путь. Свой собственный.
«А то ты не знаешь? – ворчало внутреннее сомнение. – Ты сколько раз это с Рафаэлем обсуждала?»
«Все решено», – отрезала.
И чудовище внутри замолчало.
В самом деле, все решено, уже ничего не изменить. Она даже вернуться домой не может, не разбудив Рафа. И если разбудить, все равно придется объяснять, куда она с вещами посреди ночи отправилась.
«Нет, все правильно! Все к лучшему! Иначе нельзя».
Она забралась в нагретый салон полупустого автобуса, в котором подремывал пожилой полицейский, очевидно, ехавший домой с дежурства. Он приоткрыл глаз, окинул профессионально-беспристрастным взглядом вошедшую Карину, поглубже спрятал руки под мышки и снова закрыл глаза.
Карина устроилась у окна.
Ночной город поблескивал желтыми огнями, манил, словно пытался обнять и остановить.
Но она представляла себя рыцарем на закованном в железные латы коне, который прорезает мечом темноту и мчится к тому большому и светлому, которое поселится однажды в душе. А вот этот лениво дремлющий человек в форме будет ее оруженосцем.
«Господи, что за чушь у тебя в голове! – одернула себя Карина, прислонившись лбом к холодному стеклу. – Точно лечиться надо».
Доехав до автовокзала, купила билет в один конец и устроилась в кресле – до отправки другого автобуса оставалось меньше получаса. В груди трепетало волнение, закипая и разливаясь по венам. Адреналин стучал в висках. Она впервые ослушалась всех! Она впервые в жизни действовала сама, не спросив разрешения, не согласовав, не обсудив и взвесив с кем-то все «за» и «против». И это ощущение полной свободы и возможности управлять своей жизнью напоминало бунт!
Направляясь к рейсовому автобусу, Карина поймала свое отражение в темном стекле – взъерошенная, будто воробей, тревожная, с лихорадочно горящими глазами и растрепанным хвостом. Девушка, которая начинает новую жизнь.
Она впорхнула в салон, пробежала в самый хвост, чтобы устроиться в углу, на диванчике. В ноги дул, согревая, горячий воздух. Она ехала по городу, прощаясь с ним и обещая вернуться совсем другой – обновленной, цельной, точно знающей, чего она хочет в этой жизни. Вернется, чтобы жить по-настоящему. Не завтра, не послезавтра. Может, ей для этого потребуется месяц… или два. «Да, два месяца, это наверняка». Через два месяца будет совсем весна, она заполнит эти улочки, умоет покатые крыши и позолотит купола соборов. А над реками будут парить белокрылые чайки.
Карина подремывала, чувствуя, как бесповоротно меняется ее судьба.
* * *
Конец марта, Смоленская область
Когда Карина вышла из автобуса на старенькой, еще советских лет, остановке у заснеженного поля, над ним поднималось солнце. Тонкие, словно паутина, ванильно-розовые облака тянулись над черной кромкой леса. Карину никто не ждал. Сотового не было, перезвонить и уточнить она уже не могла, куда идти дальше – не знала. Посмотрев вслед отъезжавшему от остановки автобусу, вздохнула, плотнее закуталась в куртку.
Подстелив на скамейку рюкзак, уселась на него и приготовилась ждать. Обещали встретить.
Первое время в голове роились мысли, беспокойные, шальные. Собраться, пойти назад, в город. По крайней мере, не замерзнет. Вспоминала, когда следующий автобус, чтобы добраться до поселка. Выходило, что еще через четыре с лишним часа.
Пальцы на ногах быстро замерзли, да и колени под тонкой джинсой – тоже.
Девушка встала, принялась ходить взад-вперед. Подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, старалась согреться. Терла колени. Дышала на заледеневшие пальцы и опасливо поглядывала по сторонам: неяркое солнце освещало пустырь за остановкой, поля и будто живой, враждебно темнеющий лес.
– Нда-а, вот тебя угораздило, – девичий голос за спиной.
Карина вздрогнула, резко обернулась: веснушчатая девчонка, на вид – подросток совсем: серая вязаная шапка из мохера, темный бесформенный пуховик ниже колен, в каком не каждая пенсионерка выйдет «в люди», валенки с галошами. Незнакомая девушка тем временем оглядела всю ее с ног до макушки, покачала головой, кивнув на демисезонные Каринины ботинки:
– Не по погодке-то обувь, или не предупредили тебя? – не дождавшись ответа, махнула рукой: – А впрочем, какая разница. Доберемся, переоденешься, красоваться тут не перед кем.
Карина нахмурилась:
– Да я и не красуюсь… Я…
Незнакомка засмеялась:
– Да брось ты, я ничего такого не имела ввиду. Я о том только, что еще ночью подмораживает, а днем слякоть, в таких ботиночках по поселку не походишь… Да и не зачем… – Стянув в руки мохнатую рукавицу, потянула руку: – Меня Младой зовут.
Карина сжала протянутые пальцы – едва-едва. Млада покачала головой:
– У-у, заледенела вся. Бери мои рукавицы!
– Нет, не надо, – Карина запротестовала, но ее новая знакомая настойчиво сунула рукавицы в руки. Карина вздохнула: – А сама как?
– А сама в карманы спрячу. Я уже привыкла…
В самом деле, Млада сунула руки в глубокие карманы невзрачного пуховика. Кивнула в сторону леса:
– Пойдем! К заутрене еще успеем, матушка Ефросинья обрадуется.
И шагнула на мерзлую землю, на едва заметную под выпавшим инеем тропу.
– Мы через поле пойдем? – Карина ужаснулась.
Млада кивнула:
– Так быстрее, напрямки, по полю, потом лесом. Через полчаса будем на месте. А если по дороге, то километра на три больше. – Она остановилась, настороженно посмотрела на гостью, ожидая, что та решит. Добавила с сомнением: – Замерзнешь совсем…
Карина вздохнула, шагнула следом:
– Пошли, раз ближе.
Она рассчитывала, что Млада ей что-нибудь расскажет о поселении, но та отвечала уклончиво. «Матушка все расскажет». «Матушка тебе лучше все покажет». Шли быстро, Карина сразу запыхалась, поэтому прекратила приставать с вопросами, пошла молча.
Прошли пролеском, миновали подзастывшую, пахнущую прошлогодней листвой и гнилью, речушку, черную сейчас, в тонкой корке льда. Перебрались через мосток. Млада немного замедлила шаг, оглянулась через плечо:
– Никак согрелась?
Карина кивнула, поправила съехавшую с плеча лямку сумки.
– Согрелась. Долго еще?
– Так пришли уже, – Млада засмеялась, да тут же осеклась, будто поперхнулась смехом – у тропы их ждала темная фигура.
Черная юбка в пол, черная куртка. На голове – темно-серый платок, из-под которого виднелась узкая полоска хлопкового платка, белого, с наивным бирюзовым узором. Карина сразу узнала женщину: по строгому, пробирающему насквозь взгляду, высоким скулам, по непримиримой осанке. Ефросинья.
Млада сразу посерьезнела, сжалась и ссутулилась. Склонив голову к груди, торопливо и будто опасливо обошла матушку, пробормотала:
– Доброго здравия, матушка, вот – исполнила твое поручение, привела новую послушницу…
Матушка Ефросинья кивнула, протянув руку, замерла – Млада ловко поднырнула под ладонь, подставив макушку для снисходительного поглаживания, бросив на Карину быстрый взгляд, и поспешила дальше, оставив девушку с наедине с Ефросиньей.
– Ну, здравствуй, Агата…
Карина опешила.
– Я Карина, я вам звонила… – девушка с ужасом поняла, что пожилая женщина ее с кем-то путает.
Но та прикрыла глаза, жестом велела замолчать:
– Все мирское оставь здесь. Мысли мирские, греховные, заботы. Отныне имя твое сестра Агата, пока не очистишься, как слеза Богоматери. Тогда верну тебе имя прежнее. Но только тогда. Поняла? – Карина послушно кивнула. – И коли спрашивать тебя кто станет, всем имя называй, данное сейчас. Поняла ли?
– Поняла. Сестра Агата.
Матушка Ефросинья удовлетворенно вздохнула – втянула колкий воздух и медленно выпустила его из груди: белая нить пара взвилась вверх, легла на ивовые ветви.
– Хорошо… – проговорила сухо. – Пойдем. Сегодня начнется твое послушание. Первое время – самое сложное. По нему пойму, можно ли спасти душу твою, очистить…
– А что, бывает, что нельзя? – Карина старалась не отставать.
Ефросинья замедлила шаг, посмотрела с издевкой:
– Неужто думала, что дьявол так просто от паствы своей откажется?
– Дьявол? – Карина нахмурилась, не понимая. В голове снова мелькнула мысль, что ее с кем-то спутали. – Я вроде ничего такого не делала…
Ефросинья усмехнулась:
– Не делала, говоришь? Отца с матерью ослушалась, в блуде живешь, лицедейством занимаешься: что ж это как не дьявольские проделки?
Девушка стыдливо промолчала. Матушка заговорила строго:
– Это оно только кажется, что живешь как все, значит, не грешишь. А только не замечаешь, что город погряз в грехе и во блуде, как Содом и Гоморра. Все, все прогнило. Даже дети, агнцы Божии, и те с мальства́ к бесовским гаджетам привыкшие… Дьявольские игрища будут править миром до тех пор, пока небеса не разверзнутся и не поглотят эту обитель греха.
– Но… – Карина была готова вступить в привычный спор на тему цифровизации и компьютерных технологий, когда Ефросинья резко остановилась. Ее лицо будто потемнело, плотно сомкнутые губы почернели от злости, глаза горели. Подняв вверх указательный палец, женщина прошипела:
– Не упорствуй в грехе своем, не спорь! Ибо только на пороге исправления ты, еще одно слово, и отправлю как есть, восвояси! Тут Божье место, блудницам и грешницам не место здесь. А уговаривать и стеречь тебя никто не станет. Не хочешь, силы в душе не увидишь, возвращайся назад, в свой вертеп!
Она застыла, словно вмерзла в черную землю. Карина смотрела на нее, словно завороженная.
– Вижу, вижу, матушка. Я понять хочу. Одуматься. Отдышаться… – При этих словах глаза матушки Ефросиньи чуть потеплели. – Я не просто так сюда приехала, и, не разобравшись, домой не вернусь!
– Смотри… Замечу прежнее в речах или взгляде, от скита отлучу. Так и знай.
– Хорошо, матушка Ефросинья, я поняла…
Они двинулись вперед и скоро вышли из леска.
Перед Кариной открылся вид на небольшой поселок на пригорке: отсюда были видны пять или шесть срубов, обнесенных забором. За ними, чуть в стороне, на соседнем холме – черная после пожара церквушка.
– Скит? – она вспомнила сказанное матушкой Ефросиньей слово.
– Скит. По древнему монастырскому укладу живем, заведенному еще при первых Патриархах, от того и скит… – Они подошли к калитке, матушка ключом отворила ее, пропустила Карину вперед: – Ну, проходи-проходи. Сейчас все в трапезной. Оставляй пожитки свои в сенях, а сама ступай к сестрам. После келью твою покажу, послуша́ние назначу…
Карина остановилась на деревянном помосте из плохо струганных досок, огляделась – внутри поселение оказалась побольше. Центральная улочка, если так можно было назвать тропу, укрытую деревянными плахами, сворачивала к холму. Узкими спусками подбиралась к небольшим, деревенского типа срубам. Над поселением поднимался теплый, манящий дым и запах свежего хлеба. Девушка сглотнула слюну, в одно мгновение почувствовав, как замерзла, проголодалась и устала.
– Матушка Ефросинья, вы как монашки тут живете? – спросила, почувствовав на себе изучающий взгляд женщины.
Та кивнула.
– Можно и так сказать. В нонешней церкви тоже греха много. Мы же из веры самое чистое берем, в самые истоки глядим. Там она, благодать, на глубине спряталась, только стойким и настырным показывается, кто достоин познать ее и ей следовать… Сперва несложное тебе послушание дам. Что прибрать, покрасить, чем помочь сестрам. Потом посложнее. А там видно будет… Там решу, смогу ли помочь душе твоей истерзанной.
Она развернулась к девушке, сцепила натруженные пальцы. Посмотрела пристально, будто пригвоздив взглядом к помосту. Толкнув дверь, кивнула Карине:
– А теперь ступай, Агата. Да помни о грехе своем.
Карина вошла в жарко натопленные сени. Вдоль стены – лавка, под ней рядком – галоши разных размеров и степени чистоты, На вбитых в стену крючках – нехитрая одежда послушниц, пуховики да куртки. В углу – деревенский умывальник, рядом с ним, на гвоздике – колко накрахмаленный рушник, чуть примятый сестрами, вытиравшими им только что руки. У двери лежала, словно приклеенная к полу, домотканая дорожка. Карина огляделась, нашла тряпку, вытерла ею подошву обуви. Но, подумав, все-таки разулась – уличная грязь намертво вобралась рифленой подошвой и не вычищалась. Вздохнув, девушка поставила ботинки в ряд с другой обувью, вымыла руки.
Автоматически поправила волосы, пригладила хвост влажной рукой. Скрипнула дверь, из щели показалось уже знакомое веснушчатое лицо Млады.
– Пришла уже? Так заходи, чего мнешься, время трапезы закончится, обед ждать придется! А он после дневного послушания только… У нас с этим строго!
Бросив взгляд на ноги Карины в голубых хлопковых носочках, снова покачала головой, велела:
– Обуйся, здесь не город, полы холодные.
– Так ботинки грязные…
Млада махнула рукой:
– Все одно сейчас мыть буду. Заходи скорее, дует, всех сестер заморозим с тобой.
Карина послушно обулась и проскользнула следом.
Трапезная оказалась простой избой. Деревенская печь посредине, от нее – длинный стол, грубоватый и обстоятельный. За ним, на приставленных к нему лавках, сидели женщины разных возрастов. Темная одежда без украшений, длинные юбки в пол делали их похожими друг на друга. У всех головы плотно повязаны платками – ни прядки волос не видно.
На вошедшую послушницы посмотрели без интереса, сразу вернувшись к трапезе.
По центру стола стояло несколько глиняных горшков с крышками, в больших самодельных тарелках – крупно порезанные ломти серого хлеба, рядом – домашний сыр, поделенный дольками по числу послушниц и крынки с молоком и водой.
– Садись-садись, не тяни, – поторопила Карину Млада. Подтолкнула к лавке.
Женщина, сидевшая с краю, не взглянув на Карину, молча сдвинулась, освободив место.
– Здравствуйте, – девушка кивнула, окинула всех взглядом, рассчитывая на ответное приветствие. Женщины еще раз на нее посмотрели, некоторые кивнули, другие – промолчали. Та, что освободила ей место, пробормотала:
– И тебе здравия.
– Садись уже, – прошипела Млада, с грохотом поставив перед Кариной тарелку, ложку и чистую кружку. Придвинув к ней ближайшую крынку и горшок, пояснила: – Кашу накладывай, сколько хочешь. Хлеб бери, сыр. Молоко наливай, тебе сегодня как вновь прибывшей полагается. С завтрашнего дня вода только будет… – она осеклась, пожала плечами: – А впрочем, не знаю, как матушка велит, просто завтра постный день.
Карина кивнула.
Ложка оказалась деревянная, словно реквизит исторического фильма. Да и все здесь выглядело, словно подготовленное для киносъемки, даже послушницы с неприветливыми и строгими лицами – будто актеры массовки. Девушка наблюдала, как Млада приглядывает за столом. Примостившись на табуретке у окна – кому надо хлеб придвинет, кому крынку передаст. Больше всего за Кариной приглядывала. Заметив, что девушка положила в тарелку всего пару ложек каши, нахмурилась, беззвучно потребовала положить еще. Карина пожала плечами, послушалась, уверенная, что она столько не съест – не ела она прежде пшенную кашу «без ничего» – мама всегда добавляла тертое яблоко, корицу или курагу. Да и молоко Карина не пила с детства.
– А можно воду? – спросила у Млады.
Та пожала плечами, отодвинула от нее крынку с молоком. Приставила полупустую – с водой.
Женщина, сидевшая рядом, пробормотала:
– Зря выделываешься, матушка такое не любит…
– Я не выделываюсь, я просто молоко не пью.
Женщина напротив оторвала от тарелки потускневший взгляд, в нем мелькнул интерес, не живой, а тяжелый, с притаившейся злобой на дне. Скривив губы, усмехнулась:
– Да что ты ей объясняешь, пару дней покапризничает, на третий жрать любую баланду будет.
– Тише ты! – прикрикнули на нее сразу несколько голосов.
Карина растерянно оглянулась. Млада обошла со спины, похлопала по плечу:
– Не обращай внимания.
Женщина напротив подняла голову, пробормотала:
– Младка, а что ты о ней печешься? Надеешься, матушка тебя простит? – все рассмеялись. – Так не жди, не заработала ты еще прощение. Да и милый-благоверный тебя не велел выпускать…
– Заткнись, Клавдия, – острое, приправленное неведомыми Карине конфликтами и неприязнью, веселье захлебнулось в одно мгновение – в трапезную вошла Ефросинья.
Посмотрела строго на притихших женщин.
Молча направилась на свое место – во главе стола, Карина не заметила, что там стоит лавка и приготовлены приборы.
Проходя мимо девушки, матушка покосилась на ее тарелку, кружку с водой. Спросила холодно:
– Отчего молока не дали Агате?
Млада отозвалась:
– Воды попросила.
Клавдия, мстительно взглянув на девушек, уточнила:
– Отказалась она. Говорит, не пьет…
Матушка Ефросинья села на свое место, наложила кашу, придвинула ломоть хлеба. Взяв с тарелки кусок сыра, откусила от него. Остальное положила на хлеб.
– Это правда? – светло-голубые глаза, словно льдинки, посмотрели в упор.
Карина почувствовала, как по спине стек холодок, будто эти льдинки за шиворот кто подложил. Сглотнула.
– Да нет… Не то, чтобы я…
Матушка Ефросинья перевела взгляд на Младу:
– А ты почто ее прикрывать вздумала?
– Я просто сказала, что она воду попросила, потому что она попросила. – А о том, что прежде от молока отказалась, не сказала… – заметила матушка.
Млада замолчала, закусив губу, опустила голову. Пальцы вцепились в полотенце – Карина видела, как побелели костяшки. Женщины за столом притихли, перестали жевать. Матушка Ефросинья смотрела на Младу, ждала ответа. Карина беспомощно оглядывалась, она понимала, что происходит, что-то ужасное, заставившее всех сидеть, словно они кол проглотили.
– Матушка Ефросинья, это моя оплошность, не вините Младу. Она ж не со зла…
– Еще бы она со зла, – матушка цокнула языком, вытаскивая застрявший между зубами кусок сыра.
Карина взмолилась:
– Я же не знала, что отказываться нельзя. Я просто с детства молока не пью.
Ефросинья скользнула по ней взглядом:
– И кашу не ешь, небось?
Карина с опаской кивнула:
– И кашу, – оглянулась на Младу, – такую не ела, мама в нее яблоки добавляла, курагу.
Ефросинья усмехнулась:
– О том забыть можешь. Мамкино меню дома будешь дегустировать, больше ценить станешь…
– Матушка Ефросинья…
Женщина не позволила договорить:
– То, что за Младку заступилась, мне любо, за то хвалю. Что норов свой показываешь, за то наказана будешь, сперва не строго, потому что по незнанию и недоумению. Но впредь знай – что дали, то и едим-пьем. Разносолов у нас тут не водится, радуемся тому, что Бог шлет. Он пока к нам милостив, с голоду не пухнем. Но гневить его тоже не стоит.
– Простите, матушка, – Карина растерянно опустила глаза.
Ефросинья будто ее не слышала, продолжала в том же холодно-обстоятельном тоне:
– Что же касается тебя, Млада, то вижу вранье в тебе еще глубоко сидит. – Карина отчетливо услышала сдавленный вздох, который вырвался из груди новой знакомой. – Вечером подойдешь ко мне. Будем думать, что с тобой делать.
Млада кивнула.
– Что же до тебя, Клавдия…
Женщина, сидевшая до этого с спокойным и самодовольным видом, встрепенулась.
– А я-то чего?
Ефросинья посмотрела на нее, будто пощечину дала, повысила голос:
– Будто не понимаю я, с чего вдруг такая внимательность и желание рассказать, на чем Младка споткнулась? Думаешь, забыла я про молоко скисшее, которое ты на девку спихнуть хотела?
– Не думаю, – Клавдия потемнела лицом.
– То-то же… Уж не знаю, с чего ты надумала с Младкой счеты сводить, но знай, не терплю я гневливости. То грех не меньший, чем вранье или прелюбодеяние.
– Да, матушка…
– На ближнюю заимку поедешь.
Клавдия округлила глаза:
– К-как на заимку? За что?.. Сегодня?
Матушка Ефросинья снова посмотрела на нее. Прижгла ледяным взглядом:
– Ты еще и спорить со мной вздумала? Сбирайся, сказала!
Клавдия, зыркнув на Младу, резко поднялась и вышла из избы. Ефросинья проводила ее взглядом, добавила оставшимся:
– А вы чего клювы пораскрывали? Вас дела не ждут, сестра Ольга послушания не назначила вам?
Женщины хором забормотали:
– Назначила, назначила.
– Ну так заканчивайте трапезничать и принимайтесь, работа сама не сделается, грех из душ ваших ленью не выбьется. Младка, тебя это тоже касается. Вечером ко мне зайдешь, после вечерни. Вон с Агатой и заходи.
– Хорошо, матушка.
И Млада, подобрав подол, ссутулившись, торопливо выскользнула из избы.
