Евгения Малин
Штиница
В январе от Вали пришло письмо с известием – в декабре сестра родила сына. Племянника Лида, конечно же, не видела, и долго еще не увидит, до конца войны наверно, разве что на фотокарточке – отпусков нет. В том же письме сестра писала, что сокольских Лидиных подружек, товарок по практике Марусю и Соню, призвали на фронт, кажется, в состав санбигады. Соня с Марусей были родом с Кубани, из раскулаченных, так и оказались на Севере – Север их принял, как принимал, пожалуй, всех.
Лида помнила их мягкую южную речь, черные глаза и густые, по моде коротко остриженные темные волосы, которые Маруся любила завивать разогретыми на плите щипцами, а Соня – укладывать фигурной волной, смочив предварительно настоем льняного семени. Лида попыталась представить их в военной форме – и не смогла. В ее памяти они так и остались в вышиванках и ярких платках, на южный манер повязанных узлом вперед, как на подаренной фотографии. Однажды они нарядились так на самодеятельный концерт в честь дня Советской Армии в клубе, где выступали с казацкими народными песнями – пели они в самом деле отлично, а народные костюмы необыкновенно им шли.
О своей прежней кубанской жизни, как и о первых годах после высылки девчонки говорили мало, но из обрывочных рассказов подруг становилось ясно, что пришлось им несладко. В ее родной деревне ссыльных не было, но Лида хорошо помнила начало коллективизации. Богато они не жили, но отдавать в хозяйство единственную лошадь и расставаться с коровой Зорькой было невыносимо жалко. Мать плакала, отец же твердо настаивал на вступлении в колхоз и убедил односельчан последовать его примеру – как оказалось, был прав. В семье эту тему никогда не обсуждали, но из их деревни никого не арестовали и не выслали.
Лида пересчитала очередь. Шестнадцать. Господи, как есть-то охота. Терпеть надо. Мама часто говорила: «Бог терпел, и нам велел», хоть в их семье религия была не в почете. Отец был коммунистом, уважаемым в селе человеком: работал на почте телеграфистом, первым установил в селе радиоприемник – и зимой часто по полдеревни набивалось к ним в избу «послухать радио». Маме повезло: отца по инвалидности,плохому зрению, на фронт не взяли – остался с ней, в деревне. И старший брат, Анатолий, ушедший воевать полгода тому, писал исправно, что благополучен. Этим летом, в июле, исполнялось восемнадцать среднему, Виктору, но пока повестка еще не пришла – и брат, по маминым письмам, заканчивал школу и помогал в колхозе.
Посевная в этом году выдалась сложная: в деревне одни старики, дети малые да бабы с подростками. Лошадей нет – все на фронте, на деревню две старых клячи, которые едва шевелятся, пахать не на ком, дошли до того, что впрягли коров. В колхоз перед самой войной прислали трактор, но топливо для него было не всегда, а единственный тракторист ушел на фронт, едва успев перед тем обучить одного из местных ребят. В какой-то момент машина отказала, и никто не знал, что с ней делать. Ребята рвались разобрать и посмотреть, бабы едва их отговорили – не дай бог, сломают, окаянные, беды не миновать – сразу под суд. Вызвали механика из города, ждали чуть не месяц, тем временем и посевная закончилась. Трактор в итоге починили – механик прибыл все-таки, им оказалась совсем молодая девчонка Лидиного примерно возраста.
Сколько там, впереди? Одиннадцать. Интересно, сегодня повезет? Когда принесли новый бак, оставалось двадцать человек. Бака хватало на двадцать порций, если разливала тетя Люба, – и на двадцать две, если тетя Груня. Жаль, отсюда не видно, кто сегодня на раздаче, хорошо, если б тетя Люба. Тогда к ее очереди как раз принесут новую кастрюлю – и достанется порция погуще. Когда сливали остатки со дна, штиницы доставалось чуть больше, но выходила практически одна вода, и толку от нее было мало.