Евгения Михайлова
Струны черной души
Часть вторая
От сумы и тюрьмы
Глава 1
По поверхности бездны
Они приехали быстро, хмурые, грубые мужики. Я сразу определила их для себя как врагов. Спросила, кто из них следователь. Сказала:
– Мы с дочерью переживаем страшный стресс, поэтому вряд ли сейчас можем что-то прояснить. Скажу главное. Я вернулась из Подмосковья и обнаружила тело мертвого мужа, а рядом дочь без сознания. Понятия не имею, что могло случиться до ее прихода. Моя дочь не может пока говорить. Она страдает заболеванием сердца. Мне пришлось выводить ее из приступа, поэтому не смогла сразу позвонить в полицию. Сейчас Таня спит под препаратами. Я не позволю ее разбудить. Речь о ее жизни. Сразу скажу, что мы не давали ключей посторонним людям, даже знакомым. Но это, разумеется, не значит, что ни у кого не было возможности сделать копию.
– То есть вы утверждаете, что ваша дочь вошла в закрытую, как обычно, квартиру и увидела убитого отца?
– Да, именно это я и утверждаю. Вряд ли смогу сейчас хоть что-то предположить о том, что произошло на самом деле.
– Сейчас и не нужно, – сказал следователь. – Пусть поработает эксперт. Мы вас вызовем. Обеих. Дочь будут допрашивать в присутствии специалистов.
Эксперт все же настоял на том, чтобы он осмотрел Таню. Она не проснулась, когда он брал ее отпечатки пальцев, проверял, что у нее под ногтями. Да, ножки ее он тоже осматривал.
Я держала и давила свое сердце, как полуживого птенца, который в отчаянии может вырваться из груди. Меня осмотрели и записали все в протокол, само собой.
Я объяснила, что сначала хотела вытащить нож в надежде спасти мужа. Потом вспомнила, что этого нельзя делать.
Да, касалась его, проверяла пульс. Трогала лицо, прощалась. Сказала, что в квартире ничего не пропало, насколько я смогла проверить. С ноутбуками вообще обошлось.
Следователь просто спросил:
– Я правильно понял: у вас один компьютер и один ноутбук на троих?
– Да.
Следователя звали Николай Васильевич Никитин. Человек без внешности, возраста, эмоций и особых примет.
Когда они все уехали на рассвете, когда увезли тело Толи, я бессильно упала в кресло. О том, чтобы лечь на нашу с мужем кровать, не было и речи.
В этом кошмаре у меня была крошечная надежда. Этим казенным людям нужно просто казенно выполнить свое дело.
Если они не схватили преступника за руку, если не нашли прямых улик, если никто не будет требовать найти убийцу, – то им же спокойнее. Поищут для виду, поспрашивают, заполнят свои протоколы, – и все уйдет в раздел их «висяков», как чаще всего и бывает.
Я – потерпевшая по делу, но я дам понять свою позицию.
Мужа не вернешь, дочери требуется все мое внимание и помощь, жажды мести нет. В смысле, как у вас получится.
Разумеется, на самом деле я точно знала, что буду искать правду, что приму любую. И если это сделала не Таня, то найду способ искать и наказать убийцу.
Такое роковое «если не».
Это возможно, лишь когда минует опасность со стороны следствия для дочери и меня. Если все же Таня, – значит, преступление совершил Анатолий.
Мне нужно в нем разобраться. И я в любом случае приму приговор дочери, научу ее с этим жить.
Я просидела до позднего утра, застыв и почти не дыша.
Я держалась из последних сил за свою жалкую надежду. Я сжимала ее в зубах, впивалась в нее ногтями. Заклинала всем для меня святым – не покидать меня.
Но никому и ничему не верьте в горе. Даже надежде. Она тоже предаст вас.
Глава 2
Следствие
Если бы я была следователем, дознавателем, прокурором или судьей, – почему нет? – то, разумеется, тоже не искала бы деликатных слов и мягких прикосновений к ранам.
Задача тут одна – услышать правду или хотя бы ее подобие. Есть труп с ножом в груди – должен быть убийца. Проще не бывает.
Никто не обязан примерять на себя роль потерпевшей, она же подозреваемая, она же мать дочери, которая могла быть или причиной преступления, или убийцей. Возможно, тем и другим.
Я четко это понимала, была готова ко многому, верила в свою устойчивость и выносливость. В способность вести ситуацию в том направлении, которое выберу я. Но…
Невозможно вообразить себе, что в этих тисках происходит с душой, чувствами, с самой возможностью ощущать себя человеком.
Тебя просто выжимают, выворачивают наизнанку твои тайны, твои самые скрытые страхи и слабости, твою привязанность и самые жгучие желания.
Это все разложат на не очень чистом столе, встанут вокруг и начнут ковырять. Кто руками, кто взглядом, кто голосом запугивания и угроз.
Да, ты больше не человек, ты не женщина. Твои отношения с мужем, ваша близость, ваша взрослая и сокровенная тайна, ваши тела – их добыча.
Эти плоские, примитивные, неуклюжие и жестоко-циничные люди будут все рассматривать по тысячному кругу, не мигая холодными рыбьими глазами. Будут во всем искать грязь, мотив, преступления.
Сказать, что это невыносимо, – ничего не сказать.
Пока речь шла только обо мне, моих показаниях, я спасалась одним способом. Представляла себе время, когда все закончится. Не имеет даже значения, как. Просто закончится. И я пойду по улице, как свободный, полноценный, взрослый человек. Как привлекательная, здоровая, образованная и неглупая женщина. Как Маргарита, у которой все в порядке.
А навстречу мне идет это унылое недоразумение, которое унижало и фактически пытало меня сегодня столько часов подряд. И я подхожу со всей со своей грациозностью преподавателя танцев и укладываю его мордой в грязь. И с таким счастьем отсидела бы потом пятнадцать суток.
Да, я спасалась, пока речь шла только обо мне. Но такая возможность исчезла, когда они взялись за Таню. Вот когда бездна под ногами оказалась вулканом.
Когда Таня смогла говорить, она рассказала мне примерно то же, что я уже сообщила следствию. Только она не приходила в тот вечер домой с улицы. Она была с отцом дома. Говорит, что они вместе готовили ужин, потом ели. Потом смотрели кино. Потом…
В этом месте Таня менялась, в глазах растерянность, страх. И я видела, что она не притворяется, не пытается что-то скрыть. Она на самом деле не может вспомнить, восстановить порядок событий.
Что-то произошло.
Отец сказал или сделал что-то, что ее очень обидело. Ее даже затошнило. Она побежала сначала в ванную, потом к себе в комнату. Долго лежала на кровати, потом слышала музыку в наушниках. Дальше ничего не помнит. Как вышла, как оказалась рядом с ним, что видела в комнате, почему у нее руки были в его крови…
Тут дело в том, что у Тани с раннего детства была одна особенность. Почти болезненная стыдливость. Нет, без почти. Это на самом деле было чем-то чрезмерным, болезненным.
Я даже думала о помощи психотерапевта.
Маленький ребенок вдруг начал пугливо прятать свою наготу. Любое неловкое прикосновение доставляло ей дискомфорт, даже страдание.
Я подумала о враче, когда она уже была в младших классах. И какой-то маленький придурок на потеху другим ребятам задрал ей во дворе школы юбку. Никто особенно не обратил внимания, а Таня заболела.
У нее были все признаки депрессии, она смотрела затравленно, вопросительно и испуганно.
Я выводила ее из этого состояния терпеливо, не торопясь, пытаясь понять, в чем дело. Кажется, я поняла. Это было гипертрофированное осознание своего пола.
Девочка воспринимала его как постыдную тайну, с которой все пытаются сорвать покровы. Возможно, я пропустила какой-то эпизод ее раннего детства, сместивший представления и даже повредивший детской психике. Вспомнить это она уже не могла. Но и к врачу она бы не пошла. Это исключено: включать в такую тайну чужого человека.
Я делала все, что могла. Не очень много. Книги, картины, фильмы, музеи. Красота человеческого тела, естественность всех человеческих проявлений.
Да, она все понимала, со всем соглашалась, когда мы были одни. Она была моя ласковая, доверчивая девочка. Но с другими людьми все оставалось по-прежнему. Как было с Анатолием, я уже говорила. Он был Толя, а не отец, этим все сказано.
Я миллионы раз все анализировала, перетирала все воспоминания. Внешне все было прекрасно. Таня любила его, меньше, конечно, чем меня, но больше остальных людей.
Но события рокового вечера все сместили в ее голове.
Разумеется, в интересах ее здоровья Таню нельзя было допрашивать. Но у них не было цели – беречь ее здоровье. Они искали убийцу. Допросы, пусть и в присутствии врача и педагога, были чудовищными. В нашем конкретном случае.
Я даже не знаю другую девочку-подростка, которая бы так панически реагировала на подобные вопросы. Ее спрашивали, как трогал ее отец, заставляли в разном порядке описывать те часы, когда они оставались вдвоем. Прерывали неожиданными, коварными, по-взрослому откровенными и бесстыдными вопросами.
Моя версия, заученная Таней, о том, что она пришла с улицы, значительно смягчала эти допросы. Но как она могла изменить жестокую, неотвратимую суть. После осмотра гинеколога Таня слегла. Безучастная, слабеющая, почти угасающая. Перестала есть и спать. Она оказалась девственницей, что не снимало подозрений.
Я с самого начала отказалась от идеи нанимать нам адвоката. Это была демонстрация прозрачности нашей позиции, во-первых. И моя единственная возможность скрыть от следствия спрятанные деньги. Не на что адвоката.
Я допускала, что за мной следят.
Состояние моего жалкого счета им известно, как и сколько осталось на моих картах и наличными в ящиках наших с Анатолием столов. Больше я не могу тратить, пока не найду работу. А дело все двигалось к обвинительному заключению.
На версии постороннего убийцы поставили жирный крест.
Мне назначили бесплатного адвоката – неуверенного паренька с дефектом речи. Его звали Павел Афанасьев. Мы пообщались, и он сразу мне сказал:
– Ситуация настолько плохая для вас обеих, что для нас проще всего согласиться с виной Тани, тем более, даже вы не уверены в том, что убила не она. Девочка, с ее особенностями психики, в столь сложной ситуации – не преступник, а жертва. Конечно, вам стоит допустить, что отношение отчима к падчерице было особым, скажем так. Допустим, что-то произошло в тот вечер, и девочка в состоянии аффекта защищалась от сексуальных домогательств. Эксперт заключил, что она могла совершить удар такой силы. Как я понял, Таня поступит так, как вы ей скажете. Мое предложение: пусть сделает чистосердечное признание, но в той форме, которая не опровергнет все ее предыдущее показания, они не станут ложными. Она скажет, что вошла с улицы, стала, к примеру, переодеваться, а отец совершил по отношению к ней какие-то действия. В желании спастись она могла сделать то, о чем сейчас не в состоянии вспоминать. Дальше потребуется лишь согласиться с предположением обвинителя. Да, она могла схватить нож. Помнит, что он был рядом. Срок ей не грозит, только лечение в специальной клинике.
Паша изложил все, что могло быть потолком его мастерства. Это не профессионал такого уровня, который мог бы посеять сомнения у суда в том, что следствие изучило все обстоятельства. Что оно могло пропустить какой-то главный след. Они рыли на поверхности и находили свидетелей, которые лили воду на их мельницу.
Я видела показания преподавателей и учениц колледжа, которые приводили примеры того, что Анатолий относился к Тане лучше, бережнее, ласковее, чем ко всем.
Чертовы клуши, сплетницы, завистницы.
Нет, он должен был ее игнорировать, гнобить из педагогических принципов. Он считал ее дочерью! Знал, что она необычный, ранимый человек.
Признание? Клиника? Убийство богатых эмоций препаратами? Пытка изоляцией от меня? Сознание того, что она убийца, на всю оставшуюся жизнь? На прекрасную жизнь чудесной, волшебной, ни на кого не похожей девушки, женщины? Жизнь, которая не состоится, потому что ее втопчут в грязь и кровь.
Да, моя дочь могла в состоянии аффекта убить мужчину, который обманул ее доверие. Но это только наша тема, наш общий вопрос. Таня на него ответит, когда сможет, все восстановит, когда вырастет и справится, если захочет.
Официальная, казенная печать убийцы, тяжелая рука «корректирующей» психиатрии повесят на двери в будущее замок.
Нет. Так не будет.
У меня оставался единственный выход. Паша узнал о нем уже по факту.
Глава 3
Выход
Я сделала признание в убийстве мужа.
Я вошла в квартиру в тот момент, когда муж был готов изнасиловать дочку. Она была в полуобморочном состоянии, не могла сопротивляться. Я схватила нож…
Было ли желание убить? Да, наверное, было. Во мне поднялась ярость не только матери, но и оскорбленной женщины.
Лгала не потому, что боялась ответственности, а потому, что не хотела оставлять ребенка. Ей будет очень трудно без меня. У нас практически никого нет.
– Какая глупость, – сказал Паша. – Я, конечно, буду говорить о самообороне, защите близкого человека. Она допускает даже убийство. Но… Ваш покойный муж по всем характеристикам – не безумный агрессор, которого иначе невозможно остановить. Это будет понятно всем. Он тот человек, который испугался бы одного вашего появления. Но… как хотите. Дело ваше.
– Да, – сказала я. – Мое. Это должно как-то закончиться. Каждая минута чудовищного разбирательства убивает моего ребенка. Я и так боюсь, что слишком затянула.
Меня арестовали днем.
Утром я долго говорила с Таней, заставила ее повторять наизусть все, что она будет говорить и делать дальше. Позвонила папе, попросила срочно приехать. Договорилась со знакомым юристом, что он оформит папину опеку над Таней на время моего заключения.
Вы не поверите, но нам всем стало легче.
Таня даже вздохнула и сказала, что они с дедушкой ко мне сразу приедут. Что она будет ждать, учиться, даже готовить. Ее врач обещал написать ей справку на время процесса. Она не должна это слышать.
Мне было все понятно, почти спокойно.
Они, эти казенные лбы, получили, что хотели, но были ошарашены внезапностью. В любом случае я подарила им возможность покончить с неудобным делом, отчитаться о раскрытии. Получите, распишитесь и не благодарите.
Ночью меня разбудили в СИЗО.
Тело Тани нашли на скоростной трассе на окраине нашего района. По ней проехал большегруз. Версия – самоубийство.
– Этого не может быть! – я кричала, билась, рвалась.
Этого не могло быть. Это второе убийство, вытекающее из первого. Но я уже ничего не могла. Ни достучаться, ни призвать помощь, ни доказать что-то.
Я была в клетке.
У меня не было ни прав, ни голоса, ни выхода из несправедливости, рокового несчастья, непоправимой потери, не совместимой с моей жизнью. Она мне не была больше нужна.
Я призывала все высшие силы послать мне тупость и безразличие. Только не эта острая, испепелившая мои внутренности боль.
Часть третья
Зона
Глава 1
Мое шоу
Зона – это не место. Не срок по приговору. Это даже не ограниченность в передвижении, действии, не чудовищное вторжение в человеческие потребности.
Это черный занавес, который опускается за сознанием свободного, независимого человека. Ты засыпаешь и просыпаешься в теле, ставшем чужим. Ты представляешь интерес только для конвоя и преследователей. Твои мысли подлежат сожжению, настолько они неуместны и устарели. Твои страдания необходимо завалить самой тяжелой и надежной плитой, чтобы они сохранились до свободы к ним вернуться.
Нет ничего унизительнее, чем страдания узника, – кому-то для потехи, кому-то на радость.
Я с готовностью уходила в свою зону мрака и отчуждения.
Есть такая наука – заморозить и заблокировать в себе все человеческое, теплое, нежное и уязвимое. Мне было все равно, на какой срок.
Оставшиеся силы я потратила на главные распоряжения. Договорилась с Пашей, что он добьется полной посмертной экспертизы Тани и получит на руки заключение.
«Папа с тобой расплатится, я ему сказала». И написала запрет на кремацию мужа и дочери. Они еще смогут что-то рассказать. Когда я вернусь.
Это все, что я сделала для своего будущего на тот случай, если оно будет.
Перед судом Паша пришел ко мне с идеей:
– Маргарита Викторовна, все изменилось. У нас больше нет причины поддерживать ваше признание. Мы можем сказать, что Таня только вам призналась в убийстве, что покончила с собой, потому что не вынесла вашего ареста. Вам не нужно больше спасать дочь. Вы не виновны.
– Ты себя слышишь? – спросила я презрительно. – Ты предлагаешь мне оговорить мою девочку именно сейчас, когда она окончательно стала беззащитной? Оболгать ее память? Забудь о таких ходах, иначе ты никогда не станешь адвокатом.
В свое шоу-суд я ступила спокойно. Они все играли по моим правилам.
Эксперт даже внес коррективы в свое заключение: допустил, что смерть Анатолия наступила на час позже, чем он предполагал ранее.
Я рассказала правду о своих подозрениях последних лет. Они были на самом деле, я помнила каждую мысль и каждый укол открытия. Озвучила совершенно бесстрастно, но прозвучало все, конечно, более чем достоверно. Отвергла сама версию самозащиты или защиты дочери.
– Мой муж был лишен агрессии. Он даже испугался, увидев меня. Он ничего непоправимого не успел сделать. Но я не могла больше справляться с собой. Да, это был гнев оскорбленной матери, ревность обманутой жены. Не сожалею. Прошу понять меня правильно: мне жаль, что муж умер, но я не думаю, что такой сильный порыв эмоций можно было выразить другим способом. И жить с этим мы с ним не могли бы. Готова ответить. Заслужила это. Большего наказания, чем гибель дочери, для меня не может быть.
Меня слушали внимательно, временами почти сочувственно.
Смерть Тани произвела на них всех впечатление. Им, как и мне, было известно, что я могла бы выдвинуть обвинение против следствия в доведении до самоубийства.
В процессе следствия я постоянно делала заявления, писала жалобы на жестокость допросов. На суде я не произнесла об этом ни слова, как, разумеется, и о своей уверенности в том, что самоубийства не было. Было убийство.
Паша зачитал по бумажке длинный список моих смягчающих обстоятельств. Судья в некоторых местах кивала.
Все это учли, как и мой новый статус осиротевшей матери. Приговор – пять лет колонии общего режима. Точнее, где-то за Серпуховом.
Прощаясь, папа плакал и говорил, что приедет.
– Пожалуйста, не нужно, – попросила я. – По крайней мере, до тех пор, пока я не смирюсь с мыслью, что ты видишь меня за решеткой. Подожди, пока освоюсь. Надеюсь, мне разрешат оставить мобильный телефон. Позвоню или напишу тебе адрес, ты сможешь прислать посылку. А пока присмотри за Таней. Сделай все, как я сказала. Следи за могилой, спрячь как следует документы, которые принесет тебе адвокат. До встречи, мой дорогой. Мы справимся и с этим. Я не убивала Анатолия, если для тебя это важно. Просто так было нужно сказать. Поймешь когда-то.
Куда еще тащиться человеку с моей смятенной, смертельно раненной душой, если не на зону. За колючую проволоку между мной и мной.
Вчера и сегодня. Между жизнью и ее отсутствием.
Глава 2
Имя нам – криминал
Двадцать серых, уродливых подобий женщин – такой была моя семья на ближайшие пять лет. «Рабочая хата» в бараке. Общий стол, параша, баланда, койки со смешанным дыханием, хрипами, храпом и матом. Пройдет немало времени, пока я начну различать их по лицам, голосам, отношению к себе.
Первый этап знакомства – это волна насмешливой неприязни, недоброго любопытства и неприкрытой зависти.
Во-первых, я социально чужая.
Интеллигенция на Руси до сих пор обязана оправдываться за «образованность», которая традиционно вызывает дикарский протест и массу подозрений.
Во-вторых, я еще не была похожа на них. Сама удивлялась. Из пожара своего стремительного горя я вышла с тем же лицом и с той же фигурой. Даже похудеть не успела.
Из маленького карманного зеркала на меня смотрели знакомые большие темно-серые глаза. Их отстраненность и горькое безразличие со стороны могли казаться покоем. Брови тонкие, овал лица строгий, рот казался свежим и совсем не бескровным. А кожа – гладкая, нежная, окрашенная в смуглый, чуть золотистый цвет, – мое наследство заморской прабабки, – она, как всегда, поражала воображение других женщин.
Ведь я попала в то единственное место, где никого не заподозрят в макияже и даже просто в каком-то уходе за собой. Плеснула с утра в глаза вонючей водой, отстояв очередь, – вот и весь уход.
Не стану описывать тягостный процесс обживания места, непригодного для жизни вовсе.
Невозможно передать сложности контакта с обозленными, отчаявшимися и реально опасными людьми твоего пола. Это непредсказуемый спектр самых парадоксальных эмоций и их проявлений. Скажу лишь одну вещь.
Я справилась, я не стала жертвой, мишенью, растоптанной, использованной подстилкой, девочкой для насмешек, унижений и битья, потому что мне стал интересен этот чудовищный, этот мой новый мир.
Я хотела в сплошной массе рассмотреть отдельных людей, у меня это получилось. И навстречу однополому сексуальному призыву не пошла, сумев никого не обозлить отказом. Получилось доступно объяснить свою ориентацию, которая не пошатнулась от обстоятельств. При всем понимании другого выбора.
Речь, конечно, только о случаях добровольного, обсуждаемого предложения. Другие случаи без комментариев и понимания: здесь работали только мой яростный протест и хорошая физическая подготовка.
Я увидела рядом женщин с их горем, трагедиями, потерями. За дикими, хулиганскими выходками вдруг следовал приступ страха или боли. И нередко так получалось, что за помощью, разъяснениями и утешениями они обращались именно ко мне.
«Ты, Маргоша, у нас ученая…»
Да, у меня были «коллеги» – мужеубийцы. И, странное дело, моя статья уравновесила страшный недостаток моей интеллигентности. Когда все немного привыкли ко мне, сокамерницы говорили почти с гордостью:
– Это Марго. Она вообще учительница и тоже мужа грохнула. Он директор был. Потому что правильная баба. За дочку постояла.
Примерно так начинался мой смешной авторитет. Его преимущества переоценить сложно. Он в какой-то степени помогал избегать насилия – садистского и сексуального.
Был период, когда я не разрешала себе даже провалиться в крепкий сон.
Я давилась жуткой бурдой, чтобы не утратить физические силы. Они были нужны для сопротивления.
С этой же целью я завела что-то похожее на флирт с майором «отрядником».
Смешно сказать, но этот козел в меня настолько влюбился, что проглотил байку о моей внутренней травме, из-за которой я якобы и убила мужа.
Согласился на компромиссный вариант. После убогой, скотской прелюдии он совершил половой акт сам с собой. Моего присутствия хватило для его блаженства. После любовного свидания он попросил разрешения сделать «фотку на память». И в дальнейшем я время от времени поддерживала «роман», чтобы другие не лезли. За это завхоз по его распоряжению выделял мне лучшие куски и большую порцию. Но самое главное – меня по ночам пускали в физкультурный зал для персонала.
Наступило время, когда я знала о своих подругах по несчастью практически все.
Среди них были совершенно невиновные, отбывающие срок за других. Были тяжелобольные, страдающие, оставленные близкими, оставившие детей, о которых ничего не знали.
Им всем хотелось человеческого тепла, любых, самых банальных советов, ободряющей информации, крошечной надежды.
Я научилась их жалеть и ценить жалость к себе. Но дальше версии, которая значилась в моем досье, конечно, никого не пустила.
Да, есть место, где убийцей быть почетнее, чем заключенным с непонятным статусом «политическая».
Вот этих, как правило, ни в чем не виновных, травили злостно, по приказу вертухаев. Это были настоящие жертвы. А поскольку у нас политических в теории нет, то у них самые нелепые уголовные статьи.
У одной девушки из нашей «хаты» было нанесение тяжких увечий с целью убийства полицейского на митинге. В деле фигурировал его сломанный зуб. Чтобы вы поняли: она весила сорок один килограмм, была страшно близорукой и падала в обморок при виде крысы.
Из-за нее я и вступила однажды в настоящую жестокую драку. Потом меня же, окровавленную, бросили в изолятор как зачинщицу. Я там выла от боли и зализывала раны. Вытащил меня мой отрядник, отправил на пару дней в «больничку».
Я вышла оттуда злая и готовая к мести. И тут домушница, которая в числе других калечила меня, ночью стала орать и подыхать, по всему, от отравления.
Все безучастно смотрели, как ее выворачивает. Когда она завопила: «Марго, помоги, хоть придуши, не могу больше», – я ответила:
– Так ты же специалистка. Придуши себя сама.
Понаблюдала еще немного, а потом встала и начала ее промывать. Грубо, как засорившуюся ржавую трубу.
Из препаратов нашла по тумбочкам только соду, зато много, килограмма два. Барахталась с ней до рассвета, отмечая, что брезгливость во мне полностью атрофировалась.
Утром я удивилась, что моя пациентка жива. А она смотрела благодарно, как недобитая собака. Во мне не было больше ни ненависти, ни желания мести.
В том содружестве под названием «исправление криминала» за отсутствие совести платили жалкие, уязвимые тела. Их рвала на части боль, они корчились во мраке абсолютного равнодушия.
Кто-то выживал, кто-то нет в царстве победившей жестокости, приговора всему живому и человеческому. И я добывала в себе уцелевшие, живые клетки тепла, не сожженные собственным отчаянием.
Я делилась ими с несчастными.
Могла бы сказать, что в том был только расчет: добро всегда возвращается в какой-то степени. Но нет, дело не только в этом. Что-то осталось в душе после того, как из нее с корнем вырвали любовь, доверие, надежду. Все, что делало меня живой.
Что-то человеческое осталось, но мне самой это было больше не нужно. Могла и отдать.
