Евгения Сафонова
Белая королева
Наша жизнь продолжила отсчёт до той весны, когда нам предстояло явиться на бал Добрых Соседей. Но прежде я должна была поднести им новые дары – на сей раз сама. Представить им нового наследника фамилии и других наших детей: так было заведено со дня, как умер прародитель рода, заключивший сделку.
Я готовилась к этому дню, ведь от него зависело многое. Я готовила лучшую шерсть, и мягчайший шёлк, и флейты тончайшей работы, и украшения из золота и камней, столь искусные, сколь способен создать человек. Но ещё я смотрела на свою падчерицу, чья краса расцветала день ото дня, и вспоминала, что говорил мне муж незадолго до того, как покинуть меня.
«Если однажды тебе придётся вести её к ним, сделай так, чтобы они не увидели всей её красоты».
Я смотрела на её лилейную кожу, на волосы, схожие с золотой пряжей, на лицо, точёное, как у храмовых статуй. Смотрела и понимала: стоит мне привести падчерицу к вересковому холму, и она затмит собой все сокровища, что я там оставлю.
Я знала, что грозит людям, которые привлекут внимание Людей Холмов. Знала и боялась этого. А в жилах её текла их кровь, и однажды белая птица, что служит их посланцем, уже говорила с ней.
Мне следовало выдать её замуж и услать подальше. Однако я не хотела, чтобы она познала те же страдания, что я. Она была вправе выбрать себе мужа по сердцу. Она едва разменяла четырнадцатый год своей жизни, и я не хотела принуждать её к раннему браку, как принудили меня.
Незадолго до дня, когда мы с детьми должны были пойти к вересковому холму, в голову мою пришло решение, как уберечь её от алчных взоров Людей Холмов.
То решение оказалось неверным. Но по сию пору я не знаю, могло ли хоть одно моё решение её спасти.
В тот вечер, когда нам предстояло знакомство с Добрыми Соседями, я следила, как детей одевают в лучшее, что у них есть. Всех, кроме моей падчерицы. Я загодя велела сшить для неё мешковатое платье из тёмной шерсти и серый плащ, подбитый мехом – тёплый, но невзрачный.
В тот вечер я сама расчесала волосы всем своим детям, и падчерице – тоже. А после смазала её жемчужные локоны гусиным жиром, и присыпала их мукой, чтобы они утратили блеск, и заплела в простую косу.
В тот вечер я следила, как мои дочери белят лица и красят губы помадой из измельчённых ягод – столичная мода, только добравшаяся до наших мест. Я не запретила падчерице делать то же, но и не помогла, а краситься она не умела. Пудра прятала её сияющую кожу, помада – делала чрезмерно красными губы, которые без неё были нежнее роз.
Я знаю, что должна была объяснить ей всё, и я пыталась. Она не слушала мои доводы. Она верила, что фейри не могут ей навредить. Недаром её род прозвал их Добрыми Соседями, верно?
Пусть она увидит их, решила я тогда. Увидит своими глазами и поймёт, что они столь же прекрасны, сколь и страшны; поймёт, зачем я пытаюсь спрятать её от них.
Я ошибалась. Все люди ошибаются, – но не все их ошибки так дорого стоят.
Я повела падчерицу вниз, туда, где остальные уже ждали нас.
Мои дети поглядели на неродную сестру в наряде, едва ли достойном дочери барона, на её косу и нелепо раскрашенное лицо. Я видела, что они удивлены, но они смолчали. Я рассказывала им о своих опасениях – мягко, не желая обидеть сравнением не в их пользу, – и они поняли меня. Они не стали смеяться, чтобы не ранить чужое дитя ещё больше, но я заметила на губах дочерей улыбки, прежде чем они отвернулись, пряча их.
Моя падчерица тоже заметила их. И запомнила. Но это я поняла много позже.
Она заметила и то, что волосы моих родных дочерей не забраны в косы, не смазаны жиром и не присыпаны мукой. Что платья их из парчи и бархата, а плащи расшиты золотом. Добрые Соседи любили красивые вещи, и наше семейство должно было понравиться им, чтобы мы не утратили их расположения. Но за своих детей я не боялась. Ни одна из моих дочерей не была настолько красива, чтобы на неё решили охотиться.
Моя падчерица запомнила и это – и это я тоже поняла много позже.
Я подняла одну корзину с дарами, велела детям взять другие и повела их за собой. Дорогой они хранили молчание, как мы и уговаривались; но, когда я произнесла имя, коему научил меня мой барон, и Добрые Соседи спустились с верескового холма, я услышала, как одна из моей дочерей ахнула.
– Рада видеть вас, Добрые Соседи, – сказала я, кланяясь гостям, как кланялся мой барон – так недавно и так давно, в прошлой жизни, где я была любима им и любила сама. – Мой благородный супруг покинул нас. Отныне мы с сыном – хранители замка и его рода, что этим вечером предстал перед вами.
– Мы знаем, госпожа, – сказал один, тот же, что говорил со мной в прошлый раз. – Нам ведомо многое. Нас печалит его уход, но не думаю, что кто-то печалится больше тебя.
Они снова были – пламя и тени, вода и блики, восторг и страх. Даже на расстоянии вытянутой руки они казались сказочными видениями, игрой света, порождениями лесной сени. В глазах говорившего со мной мерцал огонь, чарующий и безжалостный, и эти огненные глаза обвели взором всех четверых моих детей: троих моей крови и одну – чужой.
Мои родные дети не подняли взгляда, как я учила их, и я коснулась пальцев старшей дочери, заметив, что они дрожат. Дети мои были умны (я сама воспитала их так), и гламор Людей Холмов не обманул их. Они познали то, о чём прежде я лишь говорила; они почуяли суть, таящуюся под безупречными масками тех, кто так походил на нас.
Только падчерица моя смотрела на Добрых Соседей неотрывно и заворожённо. И не отвела глаз, когда взор гостя из-под холма обратился на неё. Перламутровая поволока затуманила их, зачарованная улыбка растянула её губы: чарам Добрых Соседей могут противостоять лишь немногие смертные – мой барон предупреждал меня. Один взгляд фейри заставит тебя пойти за ним куда угодно по первому зову.
Я сделала маленький, почти незаметный шаг к падчерице и положила руку ей на плечо. В равной степени для того, чтобы отрезвить её и чтобы напомнить гостю из-под холма: она моя, и я никуда её не отпущу.
Взгляд огненных глаз соскользнул с раскрашенного девичьего лица на мою ладонь.
На губах гостя из-под холма проявилась улыбка – словно трещина рассекла выбеленную пламенем головёшку.
– У тебя красивые дети, госпожа. Все, кроме одной, – полупесней-полушёпотом прозвучал его голос, прежде чем его и других Людей Холмов поглотили тени, из которых они явились. – Впрочем, она и не твоя дочь.
Я надеялась, что моя падчерица не расслышит этого сквозь пелену гламора. Но я видела её лицо, пока мы шагали к замку от верескового холма, и кожей чувствовала её молчание – холоднее зимы вокруг.
Она слышала всё. И больше, чем прозвучало на самом деле.
Настала весна. Она оказалась поздней, дождливой и ледяной. Многие посевы по всей стране не взошли. Однако солнце пригревало наши угодья, небо над замком оставалось ясным, даже когда у соседей бушевали грозы, и наши земли дали добрый урожай.
Благословение Добрых Соседей не покинуло нас, продолжив защищать от всех напастей.
Но с того дня моя падчерица отдалилась от меня.
Я старалась окружать её той же заботой, что прежде, и даже больше. Все мои объятия, подарки, ласковые слова оставались без ответа.
Я понимала, что ей нужно время, дабы простить меня; дабы повзрослеть и понять, от какой угрозы я стараюсь её уберечь. Потому я не навязывала ей своё общество.
Я знала, что она не одинока, ведь она была близка с моими дочерьми (тогда ещё была), а у меня хватало забот. Я помогала сыну управлять нашими землями. Распоряжалась скотом и урожаем. Разрешала судебные тяжбы. Считала подати. Объезжала поля, присматривая, как их пашут, засеивают и убирают. Отвечала за хозяйство в замке с сотней слуг.
И долго не замечала, как моя падчерица всё больше времени проводит у того орешника, что посадили на могиле её родной матери. Слишком долго.
Минуло две весны с вечера, когда мои дети предстали перед взорами Добрых Соседей. Мы с сыном исправно подносили им дары в дни, когда поворачивалось Колесо года, и со временем гости из холма стали меньше очаровывать и ужасать нас. Беседы и встречи с ними превратились в обыденность, в такую же рядовую обязанность, как посев урожая, стрижка овец, сбор дани королю.
Самый лютый пожар перестаёт страшить, если ходить к бушующему огню и взирать на него постоянно.
Страшил меня только бал, на который нам с дочерьми неизбежно предстояло отправиться. Я ещё не обсуждала это с ними – готовила их постепенно, приучая к мысли, что Люди Холмов пусть и не добры, но не желают нам зла.
Однако дети первыми заговорили со мной о том, что нам предстояло. И я этого не ждала.
Они зашли в мои покои летним вечером, тёплым и душистым, пахнущим липами и недавним дождём. По лицам их я сразу поняла, что они встревожены и смущены, но причина их тревоги оставалась для меня загадкой, покуда они не заговорили.
– Матушка, – сказала моя старшая, – возможно, мы должны были рассказать тебе раньше, но нас просили не говорить тебе ничего.
– Мы обещали, что не скажем, – сказала моя младшая.
– И мы сдержали бы слово, – продолжила моя старшая, – если б не помнили, что ты говорила о Людях Холмов. Об их внимании к нашей сводной сестре, которое так тебя тревожит.
– Мы думали, её россказни про фею – выдумки, – продолжила моя младшая, – но она поклялась, что та всегда говорит правду. Что скоро принц фейри пригласит нас на бал.
– Какую фею? – произнесла я, чувствуя, как меня пробирает дрожь.
…я долго слушала их рассказ – про белого дрозда, что являлся моей падчерице в ветвях орешника на могиле её матери. Про существо, которое моя падчерица звала доброй феей и с которым делилась своими печалями. Про бал, о котором это существо поведало ей: грандиозный бал, где принц Людей Холмов выберет себе суженую. Куда он позовёт меня, моих дочерей – и, конечно, мою падчерицу, мою бедную наивную падчерицу, у которой восторженно замирало сердце от одной мысли, что она может стать принцессой Волшебной Страны, таящейся за проходом на вересковом холме.
Мои дочери были опечалены и смущены, ведь им пришлось обмануть сводную сестру, к которой они так привязались. Нарушить слово, данное ей. И всё же грядущий бал пугал их больше. Воспоминания о том единственном вечере, когда они видели Добрых Соседей, оставались свежи в их памяти, и страха в тех воспоминаниях было больше, чем восторга.
Я признала, что бал – не выдумка. Я успокоила детей, как могла. Я напомнила: меня научили, как избежать колдовских сетей фейри, и все эти годы я учила их самих тому же. Я поблагодарила их, расцеловала их виноватые лица и отправила спать, ведь солнце уже коснулось горизонта.
И тем же вечером, не дожидаясь, пока оно взойдёт вновь, я дала приказ срубить проклятый орешник.
Моя падчерица не простила мне этого. Не простила мне ничего.
Я пробовала говорить с ней. Снова и снова я пыталась втолковать, что дары Добрых Соседей таят в себе опасность. Даже если существо, что являлось ей, действительно ей покровительствует, рано или поздно оно потребует платы, и плата всегда будет больше, чем ты готов заплатить. Фейри всегда пытаются забрать больше, чем дают, – как и многие люди, впрочем.
Она не слушала меня.
Она молчала. Она вела себя покорно, ведь её учили покорности.
Но за этим таилась обида.
Моя падчерица прятала её в молчании и покорности, словно песчинку в раковине, лелеяла эту обиду до поры, когда та сможет превратиться в жемчуг ненависти.
И моя неродная дочь не простила родных, разоблачивших её тайну. Прежде я часто заставала падчерицу в их покоях. С того дня – ни разу.
Вскоре я узнала, что её видели на дороге, ведущей к вересковому холму. Что она днями напролёт бродит по окрестностям замка.
Она искала существо, притворявшееся белым дроздом.
Чтобы у неё не было времени на эти поиски, я давала ей одно поручение за другим. Сперва – прясть, шить, учиться всему, что должна знать девушка её круга. Она справлялась слишком быстро, и тогда я велела ей помогать слугам на кухне. Выносить помои. Таскать воду. Лущить горох маленькими белыми руками, что были нежнее цветочных лепестков.
Я знала, что это недостойно дочери барона. Я знала, что слуги начинают шептаться за моей спиной. Но это не оставляло моей падчерице возможности искать встречи с тем, что положило на неё глаз.
А ещё она день и ночь была на виду.
Порой от усталости она засыпала прямо у кухонного очага, над очередным мешком гороха, распластавшись на перепачканном пеплом полу. Её красивые платья отныне пылились в шкафу: длинные, до земли, рукава их и тяжёлые юбки легко пачкались, мешали работать, прожигались искрами от огня. Моя падчерица пошила себе простые наряды из льна, как у служанок, которым она помогала.
Я по-прежнему старалась баловать её, как могла, и теперь – вдвое усерднее, чувствуя вину, но она отвергала мои подношения. Украшения. Одежду. Сласти. Она даже трапезу с нами делить перестала: уносила еду в свою комнату прямо с кухни, где теперь так часто бывала. Я пробовала уговаривать её, пробовала приказывать, но, когда я принуждала падчерицу сесть с нами за стол, она просто не брала в рот ни куска. И не говорила ни слова, пока всё не заканчивалось.
Сердце моё разрывалось, когда я видела, как она идёт по двору с ведром в руках, со следами пепла и золы на лилейных щеках.
Я находила успокоение в мысли, что едва ли Люди Холмов положат глаз на подобную замарашку. Рано или поздно моя падчерица выйдет замуж, покинет эти земли, уедет прочь от верескового холма – и в новом имении займёт место, которого достойна по праву рождения. Даже если она не сделает этого до бала, куда её жаждут заманить, бал пройдёт, и гости из-под холма потеряют право посягать на нас. Женщины нашего рода окажутся в безопасности ещё на три десятка лет.
Конечно же, моей падчерице на этом балу было не место. Я знала, что этим решением подвергаю опасности сделку с Добрыми Соседями, но ещё большей опасности я подвергла бы неродную дочь, если бы взяла её с собой. Она забыла бы все мои уроки, сама нарушила бы все запреты, только бы остаться в Волшебной Стране.
Я обещала её отцу иное.
Когда мы с сыном снова отнесли дары Добрым Соседям и гость из-под холма заговорил про бал, я была готова.
– Колесо года вскоре повернётся, госпожа. В праздник весеннего равноденствия наш повелитель по обыкновению даёт великолепный бал, но этот будет особенным, – бросил он, когда его спутники уже исчезли, как и корзины с нашими подношениями. Слова упали горящими угольками, прожигая душу, но я ждала этого. – Твой благородный супруг поведал тебе об иной части сделки, что некогда заключил его предок?
– Да, – сказала я, сжимая пальцы под плащом в оберегающем жесте. – Поведал.
– Тогда, полагаю, ты почтишь грядущий бал своим присутствием… как и все твои дочери. Наш повелитель хочет избрать себе новую суженую. Вдруг его благосклонности удостоится одна из них?
– Мы посетим его бал. Мы сочтём это за честь.
Прежде чем скользнуть за грань между мирами, он одарил меня улыбкой зыбкой и ускользающей, как тень от тревожного свечного огонька – или как свет призрачной башни, что виднелась в лесу в моменты наших встреч.
Я позволила себе разжать пальцы, лишь когда мы с сыном оказались под защитой стен, ставших нам родными.
Лгать Добрым Соседям нельзя, но я не лгала. Обе мои дочери действительно собирались на их бал, в их совершенную блистательную ловушку. Туда, где их повелитель выберет новую суженую (оставалось лишь гадать, что приключилось с прежней).
А моя бедная наивная падчерица, как гость из-под холма сам некогда справедливо напомнил, мне не дочь.
Даже в день смерти отца она не плакала и не кричала так горько, как в день, когда я сказала: она не увидит Волшебную Страну и бала, что даёт её повелитель.
В день смерти её отца меня не осыпали словами, которые я до проклятого бала считала незаслуженными. И поныне её обвинения, её проклятия хлещут мою память плетьми.
Не знаю, сколько в них правды.
Я по сей день уверена: будь она родной мне, я поступила бы ровно так же. Но, будь она родной мне, возможно, я не сносила бы её уединение так покорно. Я не боялась бы лишний раз заговорить с ней, не молчала порой о тех или иных вещах, опасаясь задеть её. И финал был бы иным.
В одном я могу поклясться: то, в чём она тогда обвиняла меня, в чём после обвинила меня людская молва, – ложь. Я любила её. Я желала ей только добра. И всё же не сумела её спасти.
Потому, даже если люди простят меня, я себя не прощу.
Я готовилась к этому балу так, как ни к одному приёму в жизни. Нам с дочерьми пошили новые платья – достаточно красивые, чтобы не оскорбить взоры обитателей Волшебной Страны, но покрой их скрадывал достоинства наших фигур, а не подчёркивал их. Ах, как хотелось мне сверху донизу расшить их не стеклянными каплями и шёлковыми нитями, а веточками рябины и железными бусинами, но это оскорбило бы Добрых Соседей.
Я заставила дочерей заучить все правила, которые помогали людям покинуть Волшебную Страну невредимыми. Не есть. Не пить. Не расставаться с одеждой, в которой ты пришёл. Не принимать дары. Не дерзить, не благодарить, не молчать, если к тебе обращаются. Не смотреть им в глаза, но не отводить взгляд первой, если всё же посмотрела. Держаться меня. Не покидать бальный зал. Не позволять увести себя туда, где я не смогу их найти. Ничего не забирать из их дворца.
И уйти с бала раньше, чем наступит полночь.
Ко дню, когда настало весеннее равноденствие, они могли повторить всё это разбуженными среди ночи. Иногда и повторяли. Порой я заглядывала к ним перед сном и слышала, как они беспокойно бормочут сквозь дрёму.
А в назначенный вечер мы пришли к вересковому холму.
Мы поднялись на него, как нас учили, и спустились с другой стороны. Там ждал лес, очень похожий на тот, что окружал холм в мире людей, и всё же не тот.
В людском мире весна едва вступала в свои права, но ледяное дыхание зимы ещё чувствовалось всюду. Здесь сверкающая изморозь лежала на зелёной траве под ногами, на шелестящих древесных кронах, смыкавшихся над головами, – будто чья-то прихоть решила украсить всё инеем, заставить лето притвориться зимой. А воздух пах не снегом – прелой листвой.
Впереди сияла огнями башня. Свет её больше не казался призраком, миражом, обманом зрения. Сияние голубых окон вдали ласкало, как солнце, хотя здесь, в лесной тени, оно никак не могло коснуться моей кожи. И всё же я чувствовала этот свет на щеках, в глазах, на пальцах – будто он обвил меня призрачными лентами и тянул вперёд.
Я сама не заметила, как лес оказался позади, а башня – прямо перед нами. Я не чувствовала земли под ногами, не помнила, как шагала по ней, – будто башня и её гостеприимно распахнутые двери сами приблизились к нам, а деревья расступились, открывая проход.
Я только радовалась, что крепко держала дочерей за руки, и перед башней они оказались вместе со мной.
Замок Добрых Соседей выглядел почти как наш, оставшийся за вересковым холмом, и плющ густо обвивал обычный серый камень, из которого его сложили. Но когда мы переступили порог, моему взору открылся зал столь просторный, что я поняла: стены, увиденные нами снаружи, никак не могли вместить его.
Не было холла – лишь длинная широкая лестница, у подножия которой бились пёстрые волны танцующих. Когда я посмотрела ввысь, то не увидела ни крыши, ни башни, что должна была выситься прямо над нами: одно бездонное чёрное небо, в котором сияли звёзды, складывающие незнакомые мне созвездия, и луна – голубая, яркая и близкая, словно костёр. Она заливала льдистым светом зал, в центре коего высилось громадное дерево – кора гладкая и белая, словно кожа мертвеца, крона алая, как открытая рана. Ствол окружали пиршественные столы, где ждали яства, к которым мы не могли притронуться. Среди ветвей качался бронзовый маятник, отсчитывая часы до полуночи.
А прямо под маятником на троне из древесных лоз восседал тот, ради кого нас заманили сюда: с плеч к ногам стекает плащ из багровых листьев, на челе мерцает венец из золотых ветвей, волосы белее дерева за его спиной.
Мы спустились вниз, туда, где пели арфы, лютни и скрипки, где шелестели шелка и мерцали драгоценные камни на точёных шеях, запястьях, лбах.
Мы оказались среди танцующих, и каждый из них сиял нестерпимой, беспощадной красой. Волосы их были – золото, серебро и рубиновые нити, глаза – глубже моря и ярче пламени, платья – из солнца и луны, тумана и огненного марева, ожерелья – будто звёзды нанизали на шнуры из искристого снега. Живые цветы благоухали на их юбках, живые листья зеленели на их плащах; ленты и шпильки украшали их причёски, стрекозиными крыльями, яблоневыми лепестками и птичьими перьями расшили их шлейфы; голоса их пели слаще скрипок, а смех рождал россыпь звуков прекраснее, чем струны арф.
Я плохо помню, что творилось с нами после того, как мы сошли со ступенек в зал. Музыка, танцы, голоса и лица Людей Холмов обрушились на мой разум, разорвали мою память, оставили от воспоминаний клочки, пёстрые лоскуты, подхваченные ветром. Помню лишь пляски, бесконечные пляски; руки, касающиеся моих рук снова и снова, кружащие меня, влекущие за собой. Я – уже не я, я – древесный лист в горном ручье, бабочка, мир которой сузился до свечного огонька впереди.
И всё же осталась часть меня, не затопленная чужими чарами, помнящая предостережения, оберегающая от сладостных опасностей вокруг. Одежда людского мира охранила нас с детьми, остерегла ту самую часть разума, что позволила нам не потерять себя в пляске фейри, не забыться, не нарушить запретов.
Я не приближалась к пиршественным столам. Я искала взглядом дочерей каждый миг, когда танец разводил нас в стороны. Я смотрела на дерево с красной листвой и знала, что мы должны уйти прежде, чем маятник в его ветвях пробьёт полночь.
Одно я запомнила отчётливо. Затишье между танцами, не дольше, чем необходимо, чтобы сделать вдох-другой, – и деву на лестнице, что спустилась в зал позже всех остальных. Платье её было голубым, словно кусок чистого весеннего неба отрезали и придали нужную форму; синие мотыльки трепетали в светлых волосах, башмачки, мелькающие под подолом, сверкали при каждом шаге, точно их выточили из горного хрусталя.
Мне почудилось, что она похожа на мою падчерицу, но я знала: моя падчерица – в замке по ту сторону верескового холма, в безопасности, и такого платья у неё нет, и подобное не пошить ни одному человеческому портному. Да только взгляд мой снова и снова находил небесный наряд среди других, и я видела, как дева в голубом танцует с тем, на чьём челе мерцал венец из золотых ветвей.
Часть моего разума, не дремлющая в путах гламора, отметила это с радостью. Их повелитель положил глаз на незнакомку, не на моих дочерей; нас не будут удерживать, нам дадут уйти. И всё же что-то в этом зрелище тревожило меня, заставляло следить за девой в голубом едва ли не пристальнее, чем за родными детьми.
Опомнилась я, лишь когда маятник раскатил над залом первый гулкий удар, отдавшийся дрожью в костях и возвестивший, что пришло время уходить.
Ещё четыре удара ушло на то, чтобы найти дочерей среди гостей – те медленно замирали, завершая кружение, словно бой маятника разом лишил их сил. Пока я пробиралась сквозь толпу, я заметила, как по лестнице бежит дева в голубом, бежит так, что спотыкается и едва не падает на очередной ступеньке.
Тогда у меня не было времени осознать, что это значит. Я думала лишь о том, что должна увести детей, прежде чем станет поздно. О том, что прекрасные лица вокруг дрожат и расплываются восковыми масками; что шпильки теперь походят на рога и кости, а шёлк платьев – на паутину и крылья жуков; что в причёске одной гостьи запуталась болотная тина, а в распущенных волосах другой вместо лент вьются змеи; что юбки обнажают копыта, что с каждым мигом заостряются обнажённые улыбками зубы.
Маятник подгонял нас в спину, пока мы с дочерьми, в свою очередь, бежали по лестнице. На одной из ступеней сверкнул башмачок, прозрачный и блестящий, как горный хрусталь, и мне подумалось, что его обронила дева в голубом; но мне нельзя было забирать из мира за вересковым холмом ничего, что не было принесено туда из мира людей, даже если б захотелось.
Мы побежали дальше, не оборачиваясь. Позади оставалась музыка, которая глохла и рассыпалась на отдельные ноты, как распускаемый гобелен, голоса, что с каждым ударом часов становились всё более резкими, и смех, который теперь звучал голодно.
И башмачок.
Ещё одна ошибка, которую я не прощу себе, покуда жива.
Мы оказались в лесу прежде, чем отзвучал последний удар часов, но не остановились.
Я держала детей за руки, пока мы бежали к холму по заснеженному лесу. Ветви хватали меня за подол, горло и грудь горели огнём, ноги ныли от изнеможения, но я влекла дочерей за собой.
Я позволила себе замереть, согнуться и перевести дух, лишь когда мы вновь поднялись и спустились с верескового холма, а вдали снова засияли огни. Не голубые огни башни фейри, озарённой изнутри звёздами и колдовской луной, а приглушённый свет окон людского замка.
Я не выпускала пальцев дочерей из своих, пока мы не оказались под родным кровом. Только уложив их в постель, я сочла себя вправе дать усталому телу отдых – и, проваливаясь в сон, думала, что всё позади.
Цена уплачена. Цена ещё трёх десятилетий покоя и защиты Добрых Соседей.
Наутро я едва могла ходить, до того болели стёртые ступни. Сын сказал, что нас не было три дня. Это не встревожило меня: мой барон говорил, что в мире Людей Холмов час может показаться мгновением, год – одним днём.
Встревожило меня известие, что те же три дня никто не видел мою падчерицу.
Я поняла всё ещё прежде, чем без стука ворвалась в её комнату, впервые за всю жизнь под этим кровом. Падчерица сидела в постели, улыбаясь, точно вспоминала прекраснейшую из сладких грёз, и держала в руках башмачок.
Прежде чем она успела спрятать его за спину, я различила хрустальный блеск.
Мне не потребовалось выпытывать ответы. Моя падчерица жаждала поведать, как я заблуждалась. Мне оставалось лишь выслушать всё, что она с гневом и торжеством излила мне.
Как в ночь, когда мы с дочерьми отправились на бал, она плакала во дворе замка – и её наконец нашло существо, что притворялось белым дроздом.
О желании, что она загадала ему: попасть в обитель Добрых Соседей, возможности видеть которую её так жестоко лишили.
О волшебном платье цвета неба, которым обернулся её неприглядный шерстяной наряд (ей всё же хватило ума попросить оставить людскую одежду, лишь преобразить её).
О хрустальных башмачках, возникших на месте кожаных.
О завете покинуть бал прежде, чем пробьют часы, ведь иначе она предстанет перед повелителем Волшебной Страны в тех обносках, что бессердечная мачеха вынуждала её носить день за днём.
…о, теперь я понимала, почему она бежала. Существо, притворявшееся её покровительницей, подчинялось всё тем же законам, что другие Люди Холмов. Платье и хрусталь были гламором – всё тем же гламором, чарами, что теряли силу с наступлением нового дня, рассыпались песочным замком под волной.
Правда, по сию пору я не знаю, почему чары спали с платья, но остались на башмачках. Должно быть, потому, что один из них так и не покинул Волшебной Страны, протянув связующую ниточку между тем и этим миром.
Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но перед глазами моими блестел башмачок, оставшийся на лестнице замка-ловушки. Обычная свиная кожа, лишь притворившаяся хрусталём. Попавшая в мир нелюдей из мира людей – вместе с моей глупой, глупой, глупой падчерицей.
Я вспоминала, что твердил мой барон: по ту сторону верескового холма нельзя расставаться с одеждой, в которой мы пришли. Не только потому, что та хранит нас от чар и помогает вернуться домой невредимыми. Эта одежда – частичка нас; если мы оставим её Людям Холмов, они смогут нас отыскать. Всегда. Везде.
Даже в нашем мире.
Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но видела одного из них – с венцом из золотых ветвей на белых как кость волосах. Того, кто танцевал с девой в голубом. Того, кто на этом балу выбирал себе суженую.
Я выслушала всё, что падчерица мне говорила.
А после, не сказав ни слова, вышла – и, отвязав с пояса связку ключей, что хозяйка дома обязалась всегда носить при себе, заперла комнату на замок.
Я знала, что времени у нас немного.
Слуги всё же успели прибить железную подкову над дверью в спальню моей падчерицы и приладить железную кочергу вместо засова. Во дворе росла рябина, на которой под снегом алели ягоды; я набросала ветви перед порогом комнаты, а поверх рассыпала соль.
Я не решилась оградить от них весь замок, ибо гнев их был бы страшен. Тогда я ещё надеялась уберечь падчерицу, не нарушив соглашения с Добрыми Соседями – по меньшей мере внешне. Я лишь надеялась, что железо, рябина и соль послужат преградой, когда они явятся за тем, что сделалось им желанным, заставят их потерять след.
Падчерица билась и кричала за дверью. Я осталась глуха к её мольбам, и слуги, верные моим приказам, тоже.
Когда всё было кончено и день склонился к закату, я велела всем – и домочадцам, и прислуге – запереться в покоях и не покидать их до рассвета. Сама же вернулась в спальню и заняла кресло перед камином, чувствуя, как пульсируют болью натруженные ноги; в пальцах – книга, в рукаве – рябиновый амулет.
Они явились, пока я читала, не понимая смысла строк, по которым пробегал мой взгляд. Перед глазами были не слова, а хрусталь и венец из золотых ветвей, и острые зубы, и холодное железо поперёк запертой двери.
Они соткались из теней, совсем как у верескового холма. Впрочем, это были их земли в той же степени – мы сами дали им такую власть.
Они скользнули ко мне из угла, окутанного мраком – детищем ночи и пламени в очаге. Один – с огненными глазами, тот, кто всегда говорил со мной, и ещё трое. Они принесли запах земли, гари и жути, и огонь в очаге потянулся к ним, когда они обступили меня, словно смыкающиеся прутья клетки.
– Рады снова видеть тебя, госпожа, – сказал гость с огненными глазами. – Мы несём благую весть, что наш повелитель избрал себе суженую. Он не знает её имени, однако она обронила свою вещь. – Он сунул руку в складки струистых одежд, но я и без того знала, что он покажет мне. – След, оставленный ею, привёл нас сюда.
– Я польщена, что он избрал девушку из этого замка, о Добрые Соседи, – сказала я, поглядев на хрустальный башмачок в его ладони. – Однако никто из моих дочерей не говорил мне, что её удостоил танцем ваш повелитель.
– Должно быть, скромность. – Он улыбнулся. – Приведи своих дочерей, госпожа. Это одна из них. Мы подождём.
Я подчинилась. Мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться. В рукаве моём был рябиновый амулет, но я понимала: всё, что хранит меня на самом деле, – соглашение, заключённое задолго до того, как я родилась. Нарушу его – несдобровать не только мне.
