Юлия Зонис
Темпориум. Антология темпоральной фантастики
Павел Амнуэль
Предисловие
Время – четвертое измерение вместе с пространством, и, значит, по времени, по-видимому, можно путешествовать так же, как в пространстве. По нашей планете человек конца XIX века научился перемещаться с помощью механизмов: ходили поезда, появились первые автомобили. Поговаривали, что можно построить летательные аппараты тяжелее воздуха и летать подобно птицам. Да и летали уже – в литературе. Вспомните «Робура-завоевателя» Жюля Верна.
Считается, что машину для путешествий во времени «изобрел» Герберт Уэллс, опубликовав в 1895 году повесть «Машина времени». На самом деле, даже у Уэллса это не было первым описанием путешествия по четвертому измерению: впервые он сделал это в забытой новелле «Аргонавты времени», написанной семью годами ранее.
Уэллс, в духе эпохи, построил для путешествий во времени машину, но и задолго до него в литературе были произведения, описывающие перемещения героев в прошлое и будущее. В давние времена люди не говорили о времени, как о четвертом измерении, но желание побывать в иных временах было не меньше, чем желание увидеть иные страны и континенты.
Проще всего было путешествовать в будущее. Для этого ничего и придумывать не надо: достаточно уснуть, проспать лет сто или двести (фантастика в том, чтобы не состариться и не умереть за это время), и вот – вы в будущем. Так оказался в будущем талмудический персонаж Хони а-Магел (1 век н. э.) – проспал 70 лет и увидел, какое оно, будущее. Ничего необычного: внуки его успели сами стать дедушками, а родные и друзья умерли. Вот и вся разница. Мир в то время менялся медленно, идея прогресса еще не овладела массами, и будущее представлялось таким же, в принципе, как и настоящее. Царь Реванта из индийского эпоса «Махабхарата» не спал, он попал в будущее иначе: отправился в путешествие на небо, чтобы переговорить с Брахмой, а вернувшись обнаружил, что на земле прошло много лет. С теми же, впрочем, последствиями: родные умерли, но, по большому счёту, ничего не изменилось. Был еще японский миф о рыбаке Таро – тот всего-то три дня провел в подводном дворце, а между тем, на суше прошло триста лет. Родственники умерли, дом в руинах, но в остальном все то же…
Если от путешествий в далекие страны ожидали всяческих чудес (людей с песьими головами, например, или великанов-циклопов), то путешествия во времени не сулили ничего интересного. Поэтому и фантазия работала скупо – до тех времен, когда воцарившаяся в век просвещения идея прогресса изменила отношение людей к прошлому и будущему. Прежде всего, конечно, к будущему, потому что оно вдруг стало загадкой.
В 1771 году о путешествии в будущее написал Луи Себастьян Мерсье в эссе (вряд ли написанное можно назвать художественным произведением) «Мемуары из 2440 года». Механизмы для перемещения в пространстве еще не появились, а во времени – тем более. Так что способ прежний: заснул в XVIII веке, а проснулся в XXV.
О том, как человек просыпался в будущем, писали в те времена немало, но самым известным произведением стал рассказ Вашингтона Ирвинга «Рип Ван Винкль» (1819). Ничего принципиально нового в этом рассказе не было, да и спал Рип не так уж долго – двадцать лет. Это даже не фантастика: современной медицине известны реальные случаи, когда пациент просыпался после 22 лет летаргического сна.
О путешествиях в прошлое до Уэллса писали гораздо меньше, чем о путешествиях в будущее. Оно и понятно: в будущее можно попасть, заснув (или побывать в таком месте, где время течет быстрее обычного). А как попасть в прошлое? Александр Вельтман в повести «Предки Калимероса: Александр Филиппович Македонский» (1836) отправляет своего героя в Древнюю Грецию на фантастической птице гиппогрифе – помеси грифа и лошади. Герой фантастической истории Ганса Христиана Андерсена отправляется в прошлое, надев волшебные галоши («Галоши счастья», 1838).
В 1881 году были опубликованы два произведения, которые, если бы их заметили, стали бы «столпами», на которых стояла бы вся последующая литература о путешествиях во времени. Эдвард Эверетт Хейл опубликовал рассказ «Руки прочь» – о том, что прошлое можно изменить, но при этом могут возникнуть иные миры (автор не употреблял слово «параллельные», но речь, по сути, шла именно об этом). А Эдвард Пейдж Митчелл в рассказе «Часы, которые шли назад» описал первое механическое устройство для путешествия в прошлое (машину времени!). Однако, ни Хейла, ни Митчелла сейчас не помнят. Странными бывают судьбы литературных произведений…
В 1889 году Марк Твен опубликовал «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», первую повесть о «попаданце» – человеке, попадающем по той или иной причине в прошлое и пытающемся его изменить. Марк Твен написал легкую, смешную вещь, но многочисленные его последователи подошли к делу очень серьезно и стали засылать в прошлое своих героев, меняя историю на все лады.
В первой трети ХХ века авторы произведений о путешествиях во времени разделились на технарей и гуманитариев (и не важно, кем они были по образованию на самом деле). Технари отправляли героев в прошлое с помощью разного рода устройств, вроде уэллсовской машины времени, а в будущее чаще всего – на звездолетах, летевших с субсветовыми скоростями, такую возможность предоставила фантастам теория относительности (парадокс близнецов).
Персонажи авторов-гуманитариев попадали в прошлое или будущее, пользуясь методом Марка Твена: для этой цели годилось все – удар по голове, сон, собственная фантазия, но чаще всего использовалась «дыра во времени».
Сами по себе способы, какими персонажи попадали в прошлое и будущее, интересовали не многих авторов. Попадали – и хорошо. Для литературы важнее не способ, а смысл. Для чего нужно было отправлять героев в путешествия по оси времени? Если в прошлое, то, естественно, чтобы исправить ошибки истории и, соответственно, сделать наше настоящее лучше. Классикой жанра стали роман Айзека Азимова «Конец Вечности» (1955) и не менее знаменитый цикл романов Пола Андерсона «Патруль времени» (1981).
Но возникла проблема. Если изменить историческое событие, то, по идее, герой вернется совсем в другое «настоящее», не то, из которого отправлялся в путешествие. Может ли персонаж, раздавив в далеком прошлом бабочку («И грянул гром» Рэя Брэдбери, 1952), предсказать, какой мир он при этом создает? Нет, слишком много разных связей существует между самыми разными явлениями и предметами.
И опять фантасты разделились на два лагеря: на тех, кто считал, что прошлое изменить невозможно (что там ни вытворяй, настоящее все равно останется неизменным), и на тех, кто был уверен, что изменяя прошлое, персонаж воздействует на будущее, меняя историю по собственному желанию.
Классикой стал рассказ Джона Уиндема «Хроноклазм» (1953), где парадокс взаимодействия времен был доведен до логического конца.
Но были противоречия, казавшиеся неразрешимыми. Что, если герой, оказавшись в прошлом, убьет своего дедушку? Тогда сам герой не сможет появиться на свет, и кто же отправится в прошлое, чтобы убить предка?
На самом деле, и из этой ситуации есть выход. Если прошлое действительно изменить невозможно, то начнут происходить непредвиденные события, которые не позволят персонажу расправиться с предком. Если же прошлое изменяемо и дедушку удастся отправить на тот свет, то возникнет развилка во времени: осуществятся оба варианта – в одном дедушка убит, и герой не рождается, а в другом, сделав свое гнусное дело, он возвращается в тот же мир, из которого отправился в прошлое, с изумлением обнаруживая, что не только сам жив и здоров, но и дедушка дожил до преклонных лет.
Идея ветвления временного потока была придумана Хорхе Луисом Борхесом (рассказ «Сад расходящихся тропок», 1944). Идея разрешала многие, если не все, темпоральные парадоксы. Если у персонажа, оказавшегося в прошлом, есть возможность выбора из нескольких вариантов, то он выбирает все, и все осуществляются, но в момент принятия решения мироздание расщепляется, возникает столько миров, сколько у персонажа было возможностей выбора. Он-то воображает, что выбрал что-то одно, ничего не зная о других мирах, порожденных его решением.
Эта чисто литературная, казалось бы, идея, разрешавшая парадоксы путешествий во времени, оказалась неожиданно правильной и с физической точки зрения. В 1957 году американский физик Хью Эверетт именно так и разрешил не фантастический, а сугубо физический парадокс, мучивший специалистов по квантовой физике с момента основания этой науки. Микромир описывается уравнениями Шредингера, которые имеют не одно, а множество решений для каждого случая взаимодействия элементарных частиц. Но мир-то у нас один! Долгое время физики полагали, что из всех возможных решений реализуется единственное, а остальные попросту «коллапсируют» (так называемая копенгагенская интерпретация). Это было некрасивое предположение, физики не любят таких решений, но мир-то действительно один, и значит…
Ничего это не значит, сказал Эверетт и предположил, что все решения уравнения Шредингера реализуются, все мыслимые варианты осуществляются, но каждый в своей вселенной. Получалось, что в любое мгновение (ведь элементарные процессы происходят постоянно!) Вселенная расщепляется на множество новых. Вы наливаете себе утром чашку кофе, и тут же возникает вселенная, в которой вы поступаете иначе и наливаете чай.
Парадокс дедушки, таким образом, разрешился. Если вам удалось оказаться в прошлом, меняйте его – свою реальность вы не измените, но создадите множество новых, в которых будут жить ваши аналоги.
Любопытный взгляд на ветвление миров высказал Альфред Бестер в рассказе «Человек, который убил Магомета» (1958). «Меняя прошлое, – утверждал герой рассказа, – меняешь его только для себя». Несколько десятилетий спустя, идея «личного прошлого» пришла и в физику – как обычно, не из фантастики, а в результате развития эвереттических идей и гипотез.
В 1962 году был опубликован роман советских авторов Ариадны Громовой и Рафаила Нудельмана «В институте времени идет расследование» – классический фантастический детектив, действие которого начинается с убийства научного сотрудника. Сыщик расследует преступление, которое невозможно понять, не осознав, что время ветвится, что каждое новое изменение в прошлом порождает новую ветвь мироздания – старое и новое существуют независимо друг от друга. Именно так и описывал ветвление волновых функций Хью Эверетт пятью годами ранее. Однако для фантастики произведение Громовой и Нудельмана стало новаторским, в нем впервые идея ветвления была перенесена с микро на макроуровень.
Не думаю, что фантасты усиленно изучали квантовую физику и ее парадоксы. Они скорее исходили из классического приема фантастики: «Что будет, если». Что будет, если путешественник во времени убьет Наполеона, прежде чем тот нападет на Россию? Что будет, если «попаданец» из настоящего в прошлое явится в Иерусалим и начнет проповедовать любовь к ближнему, а также изгонять торговцев из Храма? Что будет, если…
Так в фантастику пришли армии попаданцев, менявших историю каждый на свой лад. Способ путешествий во времени оказался совершенно не важен.
Во второй половине ХХ века физики утверждали, что в прошлое вообще невозможно попасть, но фантастов это уже не смущало. И, кстати, правильно. Ученые в свое время были уверены, что невозможно создать летательный аппарат тяжелее воздуха, и что камни с неба падать не могут. Сейчас, в начале XXI века, физики открыли и способ (причем не один!) путешествий во времени. Теории эти еще далеки, во-первых, от совершенства, а во-вторых, от того, чтобы на их основе можно было построить реальную машину времени. Однако мир ветвится (кто в этом сейчас сомневается?), и, если в одной из реальностей физикам не удается справиться с задачей, то во множестве других все получается, и машина времени выходит на старт.
Да, но тогда почему нам каждый день не попадаются на глаза странные люди – путешественники из будущего? Еще один парадокс, еще одна тема для фантастов.
О способах, реальных и фантастических, путешествий во времени можно написать большую книгу. О том, что вытворяли в прошлом наши современники, тоже можно рассказывать очень много. Произведений о путешествиях во времени (чаще в прошлое, но есть немало и путешествий в будущее) в фантастике столько, что, кажется, уже невозможно придумать что-то новое, сказать что-то свое. Разве что отыскать в прошлом эпоху, в которой персонажи фантастики еще не побывали, или историческое событие, которое фантасты еще не удостоили вниманием. Но разве так уж интересно в сотый или тысячный раз читать о попаданцах? В тысячный раз оттоптаться на давно изъезженной теме изменения прошлого? Авторам хочется сказать новое слово, найти и во времени непроторенные тропинки. Сборник «Темпориум», который вы держите в руках, такая попытка. Попытка отойти от стандартных ситуаций, стандартных литературных (и физических!) решений.
Не буду комментировать каждый рассказ сборника – не хочу влиять на личное впечатление читателя. Закончу поэтому словами из «Юноны и Авось»: «За попытку спасибо!» Авторы «Темпориума» попытались, как граф Резанов, открыть неизведанное и рассказать о нем читателям. Насколько им это удалось – судите сами.
Евгений Филенко
Пашквиль
Всякое сходство с реальными персонами, неодушевленными объектами и событиями, как в прошлом, так и в настоящем, и в будущем, как историческими, так и географическими, следует считать случайным и непредумышленным. А то, ей-богу, навешают всех собак ни за что ни про что, как будто автор уж и выдумать из головы ничего не в состоянии!
Пролог
В эти двери Кармазин всегда заходил с непонятным ощущением трудно подавляемого страха. Хотя, казалось бы, чего ему-то бояться? Не милиция, не иные, еще более компетентные органы… даже не паспортный стол домоуправления, где водятся такие злобные и циничные особи, что капитальная стена, обшитая дюймовой фанерой, с крохотным зарешеченным окошком, как представлялось, нарочно была обустроена, чтобы оберегать посетителей от когтей и клыков тамошних постоянных обитателей. А вот поди ж ты – сердце трепетало в груди, и подсекались колени, и хотелось повернуть прямо с порога, чтобы идти куда глаза глядят, но только дальше, дальше от этого мистического места.
Кармазин прочел вывеску: «…вское государственное книжное издательство». Всего-то… В особенности, если учесть, что бывал он здесь пускай и не каждый день, а раз-два в неделю уж точно. И большую часть пути совершал с большой охотой, со скрытыми надеждами, с разгорающимися, по мере приближения, амбициями! Куда всё исчезало на этом крыльце, отчего угасало? И ведь нельзя было сказать, чтобы ему тут были как-то по-особенному не рады. То есть здесь вообще мало кому были рады, но какой-то исключительной антипатии никто лично ему не выказывал. А редактор Иван Яковлевич, напротив, демонстрировал всяческую приязнь, любил поговорить на окололитературные темы и разнообразно привечал как в пределах учреждения, так и за пределами. Вот и сейчас Кармазину было назначено специально, чтобы обсудить в очередной раз концепцию и состав его запланированного на середину будущего года сборника.
Он несколько раз глубоко вздохнул – чтобы снять внутреннее напряжение, успокоить сердце и хоть как-нибудь дезориентировать роившиеся в подсознании страхи. Толкнул дверь… и как-то сразу очутился в круговороте сакральных издательских процессов.
Жизнь здесь не бурлила – она просто текла по своему руслу, практически недоступному для понимания тех, кто не был посвящен.
С ним дважды поздоровались – он ответил, не разглядев лиц. Всё виделось, как сквозь закопченное стекло для наблюдения солнечных затмений. Кармазин всегда завидовал тем, кто не терялся в этих священных стенах, кто был нагл и уверен в себе, хотя бы даже и не столь удачлив и обещающ в профессии, кого с меньшей охотой брали в сборники и вывозили на встречи с читателем. Что-то подсказывало ему, что их будет царствие издательское, а не его, пускай и более одаренного, более прилежного к перу, но не способного с агрессией шар-молота рушить стены и торить свои дороги к призрачным пока что полкам книжных магазинов… В беспамятстве он забрел в бухгалтерию, потому что попасть туда было отчего-то проще всего, и он с безрадостным постоянством оказывался там всякий раз, когда заходил в издательство. «Кармазин! – закричали ему. – Наконец-то! Мы вас обыскались! Получите четыре рубля двенадцать копеек!» – «Я? За что?..» – «За выезд в воинскую часть в марте, забыли? Ведь вы у нас не член?» Кармазин с готовностью отринул всякую причастность к сообществу избранных. «Значит, вам четыре двенадцать». Он расписался и получил. Он знал: вот станет членом и сможет получать не в пример больше.
Визит складывался не так уж и плохо. Мрачные ощущения понемногу оставляли душу.
До кабинета, где его дожидался Иван Яковлевич, он дошел почти успокоенным.
А ведь напрасно, напрасно.
Иван Яковлевич оживленно обсуждал с редактором детской литературы Танюшей, которая делила с ним кабинетный кров, некую научную гипотезу о происхождении, кажется, видов. Он вообще был эрудит и старался быть в курсе научных и культурных событий, читал даже для редактора много и на первый взгляд бессистемно, но усвоенное им знание внутри его большой, идеально круглой и всегда лохматой головы как-то само собою упорядочивалось, устраивалось на полки, в картотеки и стеллажные ящики, и становилось совершенно пригодно к полезному употреблению по первому же требованию. Завидев Кармазина, Иван Яковлевич оборвал свою речь на полуслове, несколько помрачнел и слегка скис, как будто ему предстояло исполнение неприятного, но неизбежного обязательства.
Вслух же он сказал:
– Вот хорошо, что пришел. У меня тут по твоему сборнику образовались вопросы.
Атеист Кармазин мысленно перекрестился. За последние семь или восемь лет он не раз слышал убийственную фразу «… не может быть издано» и был в постоянной готовности услышать ее опять. Фраза не прозвучала, а это вселяло надежду. В конце концов, как же долго можно? Столько писать, столько публиковаться в прессе, и не иметь ни единой книги уже попросту неприлично.
– Я готов, – сказал Кармазин и поискал свободный стул возле редакторского стола.
– Нет, нет, – поспешно возразил Иван Яковлевич. – Видишь, какой у нас бардак, всё завалено… – Свободного пространства в кабинете и впрямь было немного, всё занимали собой машинописи – как в виде распертых изнутри папок с едва сдерживающими содержимое завязочками-бантиками, так и россыпью. – Пойдем лучше прогуляемся. Погода хорошая…
И он, подхватив Кармазина под локоть, повлек на свежий воздух.
– А как же рукопись? – подивился было тот.
– У меня с собой, – сообщил Иван Яковлевич и больше не проронил ни слова.
– Обезьяны, дельфины, – послала им вслед Танюша. – А вот в Библии написано…
Фабула
Когда за ними захлопнулись все двери, а впереди пролегла залитая солнцем и припорошенная пылью улица, Иван Яковлевич шумно выдохнул и сказал:
– Вот же дура, прости господи. Нашла себе источник научных фактов – Библию… Знаешь, чего я боюсь?
– Чего же?
– Что однажды кому-нибудь из научных генералов стукнет в голову моча, и он оспорит эволюционную теорию.
Кармазин печально улыбнулся.
– Ты знаешь, – сказал он, – очень возможно, наступит день…
– Молчи, грусть, молчи, – сказал Иван Яковлевич. – Надеюсь, я до этого дня не доживу.
– Доживешь. И я доживу.
– Ну тебя к черту. Знаешь, зачем я тебя вызвал?
– Догадываюсь.
– Догадываешься?
Кармазин улыбнулся еще горше.
– Дай угадаю, – промолвил он. – «Сон несмешного человека».
– А чего тут гадать, – хмыкнул Иван Яковлевич. – Этот твой «Сон» всему сборнику словно заноза в заднице. А то и шило. Скажу больше: он вообще ни в какие ворота не лезет. Одиннадцать рассказов и две повести, сугубая производственная проза… и вот те нате, хрен в салате… «Сон несмешного человека»… Достоевский, блин! Карамзин с опечаткой!
– Название можно сменить, – осторожно заметил Кармазин.
– А содержимое переписать? – усмехнулся Иван Яковлевич.
– Ну, выкинь его, и дело с концом, – приуныл Кармазин.
– Уже, – сказал Иван Яковлевич с вызовом в голосе. – Выкинул! Вот он, твой «Сон», – и редактор извлек из внутреннего кармана пиджака сложенные на манер газетной мухобойки машинописные страницы.
– Так я заберу, – сказал Кармазин и протянул было руку.
Но Иван Яковлевич сунул бумажный жгут обратно в карман.
– А поговорить? – спросил он почти весело.
– Поговорить? Ну давай, – пожал плечами Кармазин. – О чем желаешь говорить?
– Ну вот, изволь для начала: с какого перепою тебя, упертого и отпетого реалиста, бытописателя и производственника, вдруг кинуло в фантастику?
– Видишь ли… – сказал Кармазин уклончиво. – Это ведь не совсем фантастика.
– Знаю, знаю: магический реализм. Гоголь, Булгаков, Орлов. И примкнувший к ним Кармазин!
Тот смущенно хихикнул.
– Видишь ли, друг мой… Чтобы раз и навсегда отбить тебе охоту к подобным экспериментам, следовало бы сызнова отправить тебя на литобъединение. Пускай коллеги по перу прочтут, оценят и воспоют… а мы уж тогда примем, с соответствующими рекомендациями. Но ведь ты же понимаешь: не оценят, не воспоют. Помнишь ли, что сталось с Чернецовым, когда он притащил на суд товарищей свой фантастический роман, сочтя, очевидно, что эдак ему будет легче пробиться к читателю, нежели со своими пасторалями?
Кармазин помнил. Несколько так называемых «молодых фантастов», регулярно посещавших литобъединение, архаровцы без роду и племени, с парой-тройкой публикаций в молодежных газетах за утлыми интеллигентскими плечами, переглянулись, подсмыкнули рукава и принялись рвать беднягу Чернецова в лоскутья. Спустя какой-то час от романа объемом в двадцать авторских листов не осталось ничего, хоть сколько-нибудь заслуживающего внимания, а на самом Чернецове не то что лица, а и живого места найти было невозможно. И ведь что обидно, что особенно отвратительно: топтали по делу, по уму и по логике, не придерешься. Вчинили незнание школьной физики, не говоря уж об астрономии. Посоветовали купить глобус. С геохронологией на лету разобрались. И, гнусно ухмыляясь, перечислили каждый по десятку сходных сюжетов, с именами и фамилиями, никому, кроме означенных архаровцев, не известными. А уж под конец, что было в особенности унизительно, нарыли и предъявили благородному собранию список из полутора сотен стилистических огрехов, которые Чернецов попросту прощелкал в творческом запале и головокружении от гульбы по чужим пажитям…
– Сюжет ничтожный, – продолжал между тем Иван Яковлевич. – Нулевой сюжет. Интриги никакой. Идет мужик, без отличительных черт, даже без имени, по улице. Смотрит по сторонам. Время от времени разговаривает по карманному телефону со множеством знакомых и малознакомых людей. Встречает школьную подругу, которую не видел лет двадцать. Тут бы ему встрепенуться, повести вокруг себя орлиным взором, извлечь из недр памяти некое связующее обоих воспоминание и затащить опешившую от лихости даму в койку. А он… несет сущую ахинею минут десять по собственному времени… Потом они вдвоем не без труда припоминают, как некий Чижов разбил стекло в женском туалете… и расстаются. Каждый следует своей дорогой. Не знаю, что там сталось с дамочкой, а главный герой приходит домой, пьет кефир, пялится в цветной телевизор и тупо ложится спать. Всё. Точка. – Иван Яковлевич внимательно посмотрел на Кармазина. – Послушай, ведь тебе было наплевать, чем занимается сей мужичок на страницах твоего произведения! И дамочка эта нелепая… Они были тебе не интересны и вообще не нужны. Ты просто взял и пристегнул их к реалиям вымышленного мира. Ну, чтобы хоть как-то придать своей писанине жанровые признаки.
Кармазин промычал что-то невнятное.
– Ты думаешь, я не понял? Думаешь, я совсем глупый и не просеку поляну? Или что в Главлите купятся на красивое обрамление из одиннадцати рассказов и двух повестей, в которых никакой крамолы с микроскопом не сыскать, и проникнутся к тебе такой любовью, что пропустят и «Сон»? Там сидят звери – не чета мне, и Щукорацкому нашему не чета, и Двудумову, они еще «Материалы 1-го Всесоюзного съезда колхозников-ударников» изымали из библиотек…
– Да что такого-то?
– А то, что у тебя не человек главный герой, а мир.
– И что не так с миром?
– Так ведь не наш у тебя мир, – сказал Иван Яковлевич. – Неправильный. Не тот, который мы все хотели бы увидеть спустя двадцать лет, в соответствии с решениями партии и правительства.
– Ну, знаешь ли, – смутился Кармазин. – «Нам не дано предугадать…»
– Нам, может, и не дано, – возразил Иван Яковлевич значительным голосом, – а кому полагается, всё дано. Уж тебе ли не знать, не мальчик, поди.
– Давай просто забудем, и всё, а? – сказал Кармазин жалобно.
– Забудем… – проворчал Иван Яковлевич. – Легко тебе говорить. Он меня, может быть, зацепил за живое, этот твой мир. Хотя, казалось бы, что в нем особенного? Мир как мир… мирок… противненький такой… двадцать лет тому вперед. Послушай, откуда ты его взял? Может, ты знаешь что-то, чего никто не знает?
– Сам-то себя послушай, что ты несешь, – стесненно засмеялся Кармазин. – Что такого я могу знать о будущем? Пускай даже о самом недальнем? Ну кто мне подскажет?!
– Не знаю, не знаю… Ты же никогда фантастику не писал, можно сказать – на дух не переносил. Брось, я видел, как тебя всегда косоротило от этих пижонов… И вдруг – на тебе! Выпендрился!
– Скажешь, дурно написано? – ревниво спросил Кармазин.
– Нет, не скажу. Нормально написано. Для тебя – обычно. Ни взлет, ни падение. У тебя же перо набитое, навостренное, хуже своего уровня ты уже никогда не напишешь, даже если постараешься. Но вот этот твой обычный уровень меня и пробрал до печенок. Ты вдруг, ни с того ни с сего, своим обычным пером, накропал два авторских листа совершенно тебе несвойственного текста. Почему? Зачем? Что с тобой приключилось такого, что ты вдруг изменил себе? Какое ньютоново яблоко… а применительно к реалиям нашего города, ньютонов кирпич рухнул тебе на макушку? Изволь объясниться, голубчик.
– Ну нет у меня, нет рациональных объяснений, – сказал Кармазин устало. – Ты же сам говорил: для полноценного, увесистого сборника не хватает объема, а всё равно что-нибудь придется выкидывать, чтобы ублажить рецензентов, так что нужен резерв…
– И ты сел за пишмашинку, отмобилизовался, сосредоточился и породил этого агнца на заклание? Точно зная, что все рецензенты, даже самые ленивые и покладистые, набросятся именно на него, причем так рьяно, что забудут обо всех остальных, пускай даже более слабых вещах? Потому что этот твой «Сон» настолько уязвим, что всё прочее на его фоне попросту меркнет и кажется если не шедевром, то стопроцентным проходняком?
– Не совсем…
– Верю, что «не совсем». Даже еще точнее: убежден, что «совсем не». Ты хотел, чтобы эта повесть была издана. Или, по крайней мере, прочитана неким кругом лиц. Хотя бы даже одним мною.
– Не знаю, – сказал Кармазин. – Может быть. Понимаешь… я должен был это написать. Меня как будто что-то под локоть толкало. Поднимало и несло. Давно я так легко не писывал. Иной раз сидишь утро, сидишь день, тужишься, кожилишься, а текст не идет… Тут всё было иначе. Как в молодости – не я рождал этот текст, а он сам рождался, и был очень недоволен, что я за ним не поспеваю своими кривыми пальчиками по клавишам. Наверное, это и есть вдохновение. Веришь ли, я украдкой через плечо оглядывался, кто там стоит надо мной, муза или черт с рогами…
– И кто же стоял? – ухмыльнулся Иван Яковлевич.
– Никого. Только соседка заглянула, спички у нее, видишь ли, кончились. И всё, и тишина. – Кармазин грустно засмеялся. – С таким вдохновением полагалось бы шедевры ваять, а я… вон что… «Сон несмешного человека»… обычный уровень. А что тебя так взволновало-то?
– Меня? – переспросил Иван Яковлевич. – Да всё подряд. Начиная с заголовка. Вот ты назвал повесть «Сон», а ведь дальше про сон ни слова, ни из чего не следует, что это сон!
– Ну, допустим…
– Зато как-то сразу становится понятно, что это будущее, но не самое близкое, а такое, что мы в большинстве своем до него, конечно, доживем, но законной радости от сего факта не испытаем, притом что изменить или как-то повлиять на его приход всё едино будем не в состоянии.
– Да, да, – сказал Кармазин. – Это ты верно подметил. Меня всегда выводил из равновесия идиотский посыл, что, дескать, вот мы строим будущее, что, дескать, будущее в наших руках… Да только ни хрена мы не строим. Вернее, строим, но еще ни разу не случалось, чтобы удалось построить именно то, что изначально намечено было самыми детальными планами. Помнишь анекдот про бедолагу слесаря? Который по деталюшкам выносил со своего завода швейную машинку, а как ни соберет, всё пулемет получается… Так и мы. Что бы ни начинали строить, всё равно получается какая-то глупость!
– Ну, у тебя не глупость, – сказал Иван Яковлевич. – У тебя скорее странность…
– И что же тебе показалось странным?
– А то, что этот мир у тебя обыденный, вроде того, что мы прямо сейчас с тобой видим вокруг себя, и одновременно какой-то дикий. Нелепый. Несуразный.
– Еще как назовешь? – съехидничал Кармазин. – Аргументируй.
– Запросто. Твой… гм… лирический герой в самом начале повествования перемещается с работы на автобусе. В салоне работает телевизор, по которому показывают заграничные мультики, а над кабиной водителя бежит рекламная строка.
– Всё нормально. Будущее. Дальше?
– А дальше полная задница: эта твоя бегущая строка сообщает аудитории – что? – астрологический прогноз. В будущем веке, в эпоху технологического прорыва – какие-то гадские овны, козероги и скорпионы! Потом: водитель курит, а по салону боком – боком! – пропихивается толстущая тетка-кондуктор и требует плату за проезд с пенсионеров и, что самое несообразное, с детей. С детей!
– Ну да, – пробормотал Кармазин. – Там все кондукторши как на подбор одна другой толще. Как будто их по этому признаку специально подбирали.
– Какие автобусы?! – шепотом вскричал Иван Яковлевич. – Какие кондукторы? Уже сейчас повсюду стоят компостеры для абонементов, откуда ты выкопал этих доисторических кондукторов, да еще жирных?! Где электромобили, где городские поезда на монорельсах? Ну, черт его знает… хотя бы метро? У нас ведь давно собираются метро построить… И разве в грядущем столетии никотиновая зависимость так и не будет побеждена?
– Не будет, – вздохнул Кармазин.
– Вот то-то! У тебя там все, на кого ни упадет взгляд героя, курят. Даже юные девы на улице! Стоят и курят. Как это ты их назвал: «прекрасные коровы»!
