Евгений Николаевич Бузни
Настасья Алексеевна. Книга 4
Помимо губернатора и старшего полицейского приехали первые лица норвежской угледобывающей компании «Стуре Ношке», туристической компании СПИТРА, что расшифровывалось, как спитсберген трэвел адженси, начальник аэропорта, старшие служащие авиакомпании «САС» Скандинавской авиалинии, гостиниц, торговли, и другие более-менее важные персоны. Всех их привезли с вертолётной площадки автобусом. Только губернатор Улсен и второе лицо на Шпицбергене – горный инспектор Вик приехали на консульском чёрном седане-внедорожнике.
Гости вошли в холл на первом этаже шумной смеющейся толпой, громко и радостно приветствуя встречающих и хорошо знакомых им Евгения Николаевича и Настеньку, пожимая им руки и похлопывая по плечу, как близких друзей, непременно вставляя фразу: «Glad to see you»6 или «Glad to meet you»7. К стоящим рядом директорам шахт они подходили, почтительно протягивая руки и представляясь. Настенька переводила. Некоторые, встречавшиеся не раз с директором Баренцбургской шахты, восторженно кричали: «О, мистер Лёня!», а Леонид Александрович в ответ смеялся и несколько подобострастно, пожимая руки, говорил: «Good evening!»8 и «How are you?»9, проявляя тем самым некоторые познания в английском языке. Он носил с собой в кармане небольшой русско-английский разговорник, чтобы при случае можно было что-то ввернуть в свою речь из разговорных фраз.
Настенька как-то предложила ему позаниматься с группой на её курсах, но директор гордо заявил, что то, что надо, он и так скажет. Правда, иногда получалось очень смешно. Как-то раз, представляя делегации своего заместителя, мужчину крупного телосложения, Леонид Александрович весело произнёс:
– She is my help10.
Настенька едва удержалась от смеха, заметив, что директор перепутал местоимения «он» и «она», в то время как руководитель норвежской делегации тихо спросил Настеньку по-английски:
– Они, что, голубые?
Пришлось пояснить ситуацию не только норвежцам, но и самому Леониду Александровичу. Так что Настенька внимательно слушала его высказывания на английском, чтобы вовремя вмешаться и поправить. К счастью, он пользовался своими слабыми познаниями в иностранном языке не часто, по крайней мере в присутствии переводчиков.
Директор рудника посёлка Пирамиды был несколько угловат, менее подвижен, чем Леонид Александрович, крупнее ростом и мрачноватым по характеру, иностранными языками не владел и на приветствия просто отвечал рукопожатием, говоря по-русски: «Здравствуйте! Очень рад». Но он был почти таким же деятельным как Леонид Александрович. Хотя, слово «почти» я употребляю здесь условно, так как до мастерства проделывать всякие хозяйственные операции до коллеги ему было далеко.
Впервые Настенька познакомилась с ним в начале своего приезда на Шпицберген, когда уполномоченным треста ещё был Василий Александрович, который в одну из первых поездок в Лонгиербюен, зашёл с Настенькой к директору бутикена (так по-норвежски называется магазин) и сказал, что директор «Пирамиды» предлагает купить у него пару десятков русских самоваров. Тот, конечно, согласился и сделка состоялась. Через несколько дней сам Пётр Николаевич Пригаров сопровождал на буксире партию упакованных самоваров. Директор бутикена приехал в порт на машине и расплатился с Александром Филипповичем за выгруженный тут же товар. На Пирамиде работала своя переводчица Людмила, но директор почему-то её не вовлекал в эту торговую процедуру, а предпочёл действовать через уполномоченного, который хорошо всех знал в норвежском посёлке. Позже он привёз с собой в Баренцбург несколько самоваров в подарок Василию Александровичу и один специально для Настеньки, чтобы она не задавала лишних вопросов, какие самовары были проданы, и кто получил деньги.
Весело переговариваясь, норвежцы снимали с себя в раздевалке верхнюю одежду: кто шубы, кто пальто, а кто и скутерные костюмы, так привычные им в большую часть года, оставляя на себе вечерние костюмы для торжественного приёма.
Приведя себя в порядок перед большим зеркалом холла, к Евгению Николаевичу и Настеньке подошла сотрудница компании САС Эллен. В нарядном голубом платье, плотно облегающим её молодую высокую фигуру, выделяя грудь и бёдра, она выглядела бы принцессой, если бы не несколько укрупнённое лицо со вздёрнутым носом, большими карими глазами с притемнёнными косметикой веками, широким ртом над примечательно крупным подбородком и неожиданно тонкой шеей, охваченной янтарным ожерельем в тон янтарным клипсам на слегка оттопыренных ушах. Она казалась выше Евгения Николаевича, но это, благодаря голубым босоножкам на высоком каблуке. Вся она буквально светилась счастьем, когда проговорила, церемонно поздоровавшись сначала с Настенькой за руку:
– Хай, мистер Женя! Do you like me?11 – и она подставила щёку для поцелуя.
Настенька перевела автоматически. Она, конечно, знала, что Евгений Николаевич учился в педагогическом институте на факультете иностранных языков, но у него первый был французский язык, а английский второй, да даже первый он практически забыл, не говоря о втором, так как работал переводчиком очень недолгое время, а потом перешёл на редакторскую и журналистскую деятельность, забросив иностранные языки, а они требуют постоянной тренировки в общении. Он даже хотел посещать курсы, которые вела Настенька, но никак не мог освободиться в часы занятий.
Простую фразу, сказанную на английском, Евгений Николаевич понял и без перевода, но он был дипломатом не по профессии, а по натуре и не мешал переводчику. И опять же как дипломат, в ответ на столь прямой вопрос он, разумеется, не мог обидеть неосторожным словом девушку, с которой регулярно встречался в аэропорту, и которая всегда отзывалась на любую его просьбу: то ли воспользоваться их телефоном, чтобы позвонить кому-то из норвежцев и попросить приехать за ним, чтобы отвезти в посёлок, то ли открыть ангар, чтобы взять электрокару для разгрузки или погрузки вертолёта.
Своя машина у уполномоченного треста в норвежском посёлке была, но недавно её отправили в Москву, да и прав на вождение Евгений Николаевич не имел. Поэтому для того, чтобы преодолеть четырёхкилометровый путь от аэропорта до посёлка, Евгений Николаевич звонил поочерёдно, дабы не надоедать, то своему другу Яну, владельцу частной телевизионной компании, то на почту Питеру, у которого тоже иной раз бывал в гостях, то ещё кому-нибудь из хороших знакомых.
В аэропорту есть телефон-автомат, но Евгений Николаевич не любил тратить норвежские кроны, имевшиеся у него в ограниченном количестве, поэтому обращался через окошко в САС, и Эллен, одетая на работе в элегантную форму авиакомпании, всегда охотно протягивала ему телефонную трубку, и сама набирала нужный номер, а он передавал трубку Настеньке.
Евгений Николаевич чмокнул Эллен в напудренную щеку и сказал:
– Настя, скажи, что она великолепна всегда, а особенно в этом наряде.
Настенька, улыбаясь, перевела. Такая у неё была работа.
– Will you marry me, Mister Zhenya?12 – спросила вдруг Эллен, даже не покраснев, таким тоном, словно спрашивала о погоде.
Настенька невозмутимо перевела вопрос, хоть он ей очень не понравился. А Евгений Николаевич спокойно ответил:
– Но я же не понимаю норвежский, а вы не знаете русского языка.
И не дожидаясь, пока Настенька переведёт, Эллен сказала по-русски:
– Я можна учить русски, а ты можна учить норвиджен.
Евгений Николаевич рассмеялся:
– Но я женат.
– Жена катын, – не то шутя, не то серьёзно сказала Эллен и провела у себя по шее рукой, показывая, что надо перерезать горло жене, и отошла к лестнице, ведущей на второй этаж, у которой уже собрались все приехавшие.
В это время сверху по лестнице спустилась невысокого роста женщина, жена консула Наталья Сергеевна в длинном вечернем платье бордового цвета с белым кружевным воротником, покрытым блёстками, и сделав широкий приглашающий жест для всех произнесла на норвежском языке «Ва ше гу!», что означало «Добро пожаловать!».
Толпа гостей чинно поднялась по ступенькам и вошла в большой зал, залитый огнями ламп. У одной его стены стоял длинный стол, уставленный на белоснежной скатерти различной снедью, соответствующей русской кухне. Глаза могли разбежаться от обилия закусок, среди которых квашеная капуста соседствовала с бужениной и кусочками сала, нашпигованного перцем и чесноком, красные солёные помидоры перемежались с зелёными малосольными огурцами и мочёными яблоками, сельдь в горчичном соусе отстояла на некотором расстоянии от селёдки под шубой, а духовые пирожки с картофелем и луком отделялись от кулебяки с треской, расстегаями с курицей и блинчиков, начинённых сладким творогом, огромными блюдами с жареным фаршированным поросёнком, стоявшими в нескольких местах стола рядом с обязательным Новогодним блюдом – сверкающим снежной белизной холодцом. Не говоря уже о различных колбасах и сырах, здесь были винегрет, салат оливье, пирожки с мясом, оладушки и, конечно, сибирские пельмени, выставленные только что на стол в большой белой кастрюле с надписью Russian Pelmeni, то есть русские пельмени. Их готова была раскладывать ещё в горячем виде шеф-повар шахтёрской столовой Алевтина Васильевна, женщина с красивым круглым лицом и тучными формами тела, вполне соответствующими главному повару. Белый передник, белый колпак, скрывавший пышную причёску, сразу выдавали её профессию.
Уйти от такого стола голодным было невозможно. В отличие от приёма у губернатора здесь был фуршет. Все выстроились вдоль стола, на котором горками возвышались пустые тарелки, брали ложки, ножи и вилки, накладывали, долго выбирая, что взять в первую очередь из богатого разнообразия и отходили к маленьким столам на четверых человек каждый, расположенные по правую и левую стороны зала, ставили наполненные до отказа тарелки и, не усаживаясь сразу, шли в противоположный конец зала, где почти как за прилавком стоял шахтёр Ваня, очень миловидный молодой парень, одетый в сюртук с галстуком бабочкой, и разливал в бокалы вина и в рюмки водку и коньяк, кому что больше нравилось.
Почему именно Ваня исполнял роль кельнера, было известно немногим. Просто он недавно подружился с бухгалтером консульства Татьяной и собирался жениться на ней. Вот она-то и предложила своего Ваню в качестве помощника на приёме. И справлялся он со своими обязанностями вполне сносно, не говоря ни слова, а вопросительно глядя на подходивших и быстро реагируя на их просьбы, сопровождавшиеся жестами, наливая кому шампанское, кому красное или белое вино, кому водку или коньяк, если уже заканчивались наполненные заранее рюмки.
Наконец все почти справились с приготовлениями к приёму пищи, и за большим столом появился консул с бокалом шампанского в руке. По правую руку стала его жена, а по левую переводчик Платон. Рядом с невысоким Платоном, казавшимся совсем мальчиком, возвышались подчёркнуто высокая стройная фигура губернатора Улсен и не меньшего ростом горного инспектора Вика.
Все поняли, что пришла минута открытия вечера, а потому надо подойти к столу. Гостей было много, так что не все даже уместились у стола на первой линии, однако это никого не смущало. Стоявшие сзади так же весело улыбались, переговариваясь друг с другом.
Но вот разговоры постепенно стихли. Николай Григорьевич начал речь. Его глаза излучали искреннюю радость по поводу встречи с полюбившимися ему норвежскими друзьями. Он испытывал счастье от сознания того, что ему удавалось способствовать сохранению добрых отношений между советскими и норвежскими посёлками, между жителями которых проходили часто только спортивные состязания, но не военные конфликты. Это и звучало в его спокойной размеренной речи. В ней сквозили нотки грусти от предстоящего расставания и надежды на память о всём хорошем, что было.
– Да, Советский Союз, к великому сожалению, распался, – говорил он, – однако я верю в то, что наши народы будут дружить и дальше. Так выпьем же за дружбу между нашими народами. Сколь!
Это был беспроигрышный тост. Все дружно закричали:
– Сколь!
Несколько ответных слов с благодарностью за приглашение и чудесно организованный приём произнесла губернатор.
В это время в противоположном конце зала, в непосредственной близости от столов с напитками, в нарядных русских костюмах выстроилась группа певцов, и, как только губернатор кончила говорить, заиграла гармонь и грянула песня «Калинка». Успев чокнуться друг с другом и опустошить бокалы с шампанским, норвежцы, немедленно повернулись в сторону ансамбля и подхватили всем знакомый припев:
Калинка, калинка, калинка моя.
В саду ягода малинка, малинка моя.
Потом под русские песни о зиме, о Катюше, о России гости с удовольствием поглощали пищу, не уставая подходить к напиткам, и, наконец, принялись танцевать в центре зала. В заключение бала ведущая певица Галина, одетая в белоснежный наряд русской красавицы, голова которой была увенчана золотистой короной, повела гостей цепочкой в хоровод. Он проходил и между столиками, захватывая сидящих за ними и консула с женой, и губернатора с горным инспектором, и Евгения Николаевича с Настенькой, пытавшихся избежать этой участи, но не сумевших отказать требованию Галины, и стоявшую неподалеку Эллен. Русский хоровод объединил всех: русских и норвежцев, серьёзных и легкомысленных, влюблённых и нелюбящих, политиков и аполитичных, спорщиков и инертных. Главное – здесь не было равнодушных. Взявшись за руки, единой цепочкой, под одну музыку они, разные по характерам, обычаям и положению люди, в едином порыве танцевали один танец, и все были равны друг другу.
5.
Евгений Николаевич сидел в кабинете, задумчиво глядя на лист белой бумаги, лежавший на столе. Он собирался писать письмо жене. Конечно, можно было переслать его факсом в управление треста. Оттуда позвонят домой, жена зайдёт в контору и заберёт написанное в тот же день. Это быстро, но разве хочется, чтобы все могли прочитать твои мысли, обращённые одному человеку? Вот и приходится вкладывать письмо в конверт, покупать норвежскую марку и отправлять по норвежской почте. Так письмо дойдёт за неделю. Норвежские самолёты летают на архипелаг почти каждый день. Если же отправлять письма российской почтой, то есть ожидать прилёта самолёта из Москвы в Лрнгиербюен, то, как минимум, месяц, а то и два в зимнее время пройдёт, пока письмо достигнет адресата.
Можно, правда, звонить домой по телефону. Однако международная связь стоит дорого. А переговоры с официального телефона в конторе всегда фиксируются и ежемесячно нужно отправлять отчёт в трест с указанием номеров телефона и времени разговора. Так что домой Евгений Николаевич звонил крайне редко и только для того, чтобы узнать, что с женой всё в порядке и сказать пару слов о себе. Иногда он позволял и Настеньке переговорить со своим домом, но только в его присутствии и очень коротко.
Настенька. Она стала головной болью для Евгения Николаевича. Разумеется, не по причине её работы. Тут вопросов не было. Языком владела она хорошо, как английским, так и русским. Грамотная во всех отношениях, она много работала, часто засиживалась допоздна, пока Евгений Николаевич, сам любивший трудиться над письмами и протоколами далеко за полночь, не прогонял её спать.
Вопрос состоял в другом. Они были давно друзьями. Но пока был жив её муж Володя, отношения складывались чисто дружескими. И даже когда Володя умер, а в стране произошёл переворот, и Евгений Николаевич предложил Настеньке поехать с ним на Шпицберген, он не думал ни о чём ином, как о том, чтобы помочь девушке справится со своим горем и уйти от проблем в стране, хотя как их можно было избежать? Они преследовали всюду. Однако, оказавшись за тысячи километров от жены, и когда рядом находится одинокая красивая женщина, с которой ты дружишь, с которой ты постоянно связан и работой, и хождением в столовую, и плаванием в бассейне, и игрой в настольный теннис, и поездками на снегоходах, когда все вокруг подозревают, что вы с нею любовники, не думать о близости с нею выше сил мужчины.
Он женат, а что это значит? Детей у них до сих пор нет, а познакомились и поженились они с Люсей уже давно. Память всегда готова и услужливо представляет картины прошлого.
Евгений Николаевич, тогда ещё просто Женя, хоть и работал уже в книготорге в должности заместителя директора, будучи в активе городского комитета комсомола, был приглашён на очередное комсомольское мероприятие, проводившееся в этот раз в Гурзуфе, в международном студенческом лагере «Спутник». Как всегда на таких вечерах, было весело, пели хором комсомольские песни, танцевали, устраивались конкурсы. Женя часто бывал в числе заводил. Он брал в руки микрофон и запевал:
Главное, ребята, сердцем не стареть.
Песню, что придумали, до конца допеть.
В дальний путь собрались мы, а в этот край таёжный
Только самолётом можно долететь…
И десятки молодых голосов ребят, никогда не бывавших в тайге, но готовых в любую минуту туда отправиться вместе с запевалой, дружно подхватывали:
А ты, улетающий вдаль самолёт,
Сердце своё сбереги!
Под крылом самолёта о чём-то поёт
Зелёное море тайги.
Им, поющим, казалось, что они тоже, как Женя, запевающий песнь популярного певца Эдуарда Хиля «Смелость города берёт» готовы уезжать на край света строить новые города, и потому они вторили ему хором:
Город нас переживёт, -
Нашу песню споют тогда:
– Смелость города берёт,
Смелость города берёт,
Смелость строит города!
Счастливый, Женя оставлял микрофон, сходил со сцены и устремлялся в танец с первой попавшейся девушкой, упоённо кружился в вальсе, отплясывал, лихо раздвигая каблуки туфель, чарльстон, отдыхал душой и телом, с затаённой усмешкой глядя на партнёршу, в медленном танго. Он принадлежал всем и всех любил, никому не отдавая предпочтения. Он был частью целого общества, такого же как он взбалмошного, мечтающего о подвигах, желающего делать жизнь лучше, чище, красивей, общества, которое называлось советская молодёжь.
В детстве, читая о подвигах лётчика Гастелло или о Маресьеве, он мечтал поступить в лётное училище и летать на самолётах. Читая о том, как водолазы поднимают из морских глубин затонувшие суда, возмечтал о подводной жизни в скафандре на голове. А здесь, танцуя и отгадывая ответы на кроссвордные вопросы ведущего вечера, он мечтал стать журналистом, хотя и поступил учиться на заочное отделение института иностранных языков, полагая, что одно другому не мешает. Потому на каждом комсомольском вечере он любил запевать главную песню журналистов со словами:
Трое суток шагать,
Трое суток не спать
Ради нескольких строчек в газете.
Если бы снова начать
Я бы выбрал опять
Беспокойные хлопоты эти.
И по взмаху его руки молодёжь хором повторяла последние три строки. Так было и в этот раз. Молодёжь жила, росла, воспитывалась песнями. Какие были песни, такими были и их почитатели или, по крайней мере, старались быть такими.
Выходя из здания «Спутника», Женя увидел двух девушек, как выяснилось, поджидавших его.
– Женя, ты один? Ты нас не проводишь?
Его нисколько не удивило, что незнакомые девушки обратились к нему по имени. Он давно привык к тому, что его все знают.
– Конечно, пойдёмте, – охотно согласился он.
Девушкам было едва ли по восемнадцать лет. Обе были среднего роста, чуть ниже Жени, у обеих были короткие причёски, на обеих были летние относительно короткие цветастые платьица чуть ниже колен и с короткими рукавами.
– Меня зовут Люся, – сказала одна басовитым голосом.
– А меня Валя, – сказала другая.
Так они познакомились и пошли по тёмной набережной Гурзуфа, охваченные совсем недавно упавшей на город ночью. Справа мирно размеренно плескалось море, которое было заметно лишь по белым всплескам падающих маленьких волн, убегающих совсем недалеко, и тут же исчезающих на сером песке, едва просматривающемся при свете редких фонарей набережной.
Валя что-то щебетала по поводу конкурса с перетягиванием каната, когда они были в команде Жени и неожиданно все попадали, перетянув группу противников через черту, а Женя Валю и Люсю даже не заметил.
– Ну, где ему было заметить, – пробасила Люся, – он же стоял первым и тоже упал.
Весело вспоминая эпизоды вечера, они шли втроём, когда вдруг Валя остановилась и, сказав, что что-то забыла в зале, быстро убежала, оставив Женю и Люсю одних. С этого всё и началось.
Сначала они долго шли молча. Потом Люся предложила:
– А хочешь, мы поднимемся вон на ту скалу? Я там ходила. Подняться можно.
Это был выступающий в море мыс, возвышавшийся над водой метров на десять. Со стороны берега он был сначала пологим, потом тропа круто взбиралась вверх, но там шли проделанные кем-то ступеньки, а на самом верху их ожидала небольшая площадка.
Будь здесь Женя один, ему могло бы показаться страшным на такой высоте над невидимым внизу морем. Оно ощущалось, его дыхание доставало сюда и, казалось, притягивало к себе, манило. А над головой в абсолютно чёрном небе ярко сияли звёзды. Только луны не было. С нею было бы светлее и сказочнее. Да, могло быть страшно, но рядом была девушка, а Женя был поэт. Он взял её за руки, боясь, что она упадёт в море. Она приблизила к нему своё лицо. Звёзды отражались в её глазах. Молодые люди, как море, оба тяжело дышали. Земные мысли вдруг отошли куда-то в небытие. Остались волшебные чувства, о которых невозможно думать и можно только повиноваться им.
В этот вечер, после того, как они расстались, уехав последним рейсом автобуса в Ялту и разойдясь по своим домам, он долго не спал и писал стихи:
Ты шла, плыла, летела в гору…
И вот он славный пятачок.
Две бездны здесь столкнулись в споре,
Столкнулись вдоль и поперёк.
Морская чёрная стихия
Манила томной глубиной.
Мечтой уже над ней парил я.
Вслух разговаривал с тобой.
И на пьянящей высоте
Ты наконец сказала: «Стой!»
Ты стала ночь, как я хотел,
А я ласкающей волной.
Через несколько дней Люся пришла на работу к Жене в книжный магазин, где находился его кабинет. Был конец дня, и они пошли по летней, залитой вечерним солнцем набережной, но уже не в Гурзуфе, а в Ялте.
Ленкоранские акации с пушистыми розовато-фиолетовыми цветами, нежными недотрогами, раскрывшими свои тонкие щупальца над зеленью такой же нежной зелёной листвы, свисали почти над головами прохожих, едва не задевая их своими раскидистыми ветвями. А рядом возвышались либо сосны, либо кедры, либо кусты благородного лавра, под тенью которых приятно радовали глаз цветочные клумбы.
Но это всё по одну сторону набережной, там, где за этой буйной зеленью шёл узенький тротуар, примыкающий к низкому парапету из диорита, отделяющему верхнюю набережную от её нижней части, являющейся одновременно и местом для прогулок и в то же самое время местом причаливания не только множества катеров, но и больших океанских лайнеров, с бортов которых сходят прямо на набережную сотнями отечественные и иностранные туристы.
Как правило, море в этой части набережной спокойно, так как надёжно прикрытое далеко в море выступающим молом с башней маяка на конце, оно даже в сильный шторм успевает разбить свои бушующие волны о мощные стены пирса, и сюда докатываются лишь его всё ещё волнующиеся, но заметно сбавленные отголоски.
По другую сторону набережной перед старинными двухэтажными зданиями, построенными ещё в прошлом веке, прижимаясь друг к другу, теснятся магазины и рестораны, а перед ними, как бы специально отделяя праздно гуляющих отдыхающих от спешащих в магазины покупателей и стремящихся идти не по центру, а по краю набережной, выстроились разлапистые пальмы и кусты лавровишни.
Дальше, если идти в сторону гостиницы «Ореанда», набережная меняет свой вид. Портовая часть заканчивается, и начинается открытое ветрам море. В ненастную погоду, разыгравшись, оно иной раз не довольствуется тем, что разбивается о нижнюю набережную, а докатывается веером брызг до редких смельчаков, находящихся на верхней набережной у самого парапета. И потому справа, поддерживая всё же зелёный вид набережной, растёт уже не благородный лавр, который не смог бы устоять против солёной пыли, несущейся с моря облаками в непогоду, а стройный ряд вечнозелёного тамарикса, очень выносливого растения, ставшего на страже между людьми и морем.
В этот день общественные распространители, или, как их называли, – пропагандисты книги, работой которых руководил Евгений Николаевич, а в данном случае учащиеся школы-интерната, уже свернули свои раскладные столики и сдали их вместе с оставшейся литературой в книжный магазин. Ещё совсем дети, они с большим энтузиазмом предлагали проходившим мимо отдыхающим купить что-нибудь почитать, справедливо полагая, что чтение облагораживает человека, делает его лучше. Иной человек прошёл бы мимо книжного прилавка с обычным продавцом, но остановится, видя весёлые, озорные и в то же время убеждённые детские глаза, верящие, что книги читать надо.
Но сейчас их уже не было. Женя шёл с девушкой, весьма смущённый от сознания того, что совершенно не знает её, но она неожиданно под влиянием ночных чар стала ему близкой. Почему? Как это произошло? Его окружало великое множество девчат, секретарей комсомольских организаций, в которых он организовывал народные книжные киоски. Некоторые из них недвусмысленно давали понять, что влюблены в него.
Однажды группой комсомольцев они пошли на несколько дней в поход по горам. На одном из ночных привалов после общего ужина у костра с песнями и шутками все утомлённые забрались в свои спальные мешки и заснули крепким сном. Женя в походе зацепился рукавом куртки о колючую ветку и разорвал его. Кусок материи висел почти у локтя, но Женя не переживал: мало ли что в походе происходит? Дома можно отдать маме – она зашьёт. Каково же было его изумление, когда утром он обнаружил, что рукав куртки аккуратно зашит. Это секретарь комсомольской организации хлебокомбината Валя Бердута встала рано утром, когда ещё все видели последние сладкие сны, ворочаясь и потягиваясь в спальниках, поднялась и принялась за починку, о чём её, конечно, никто не просил. Женя не сразу, но увидел, что рукав стал целым, и догадался, кто автор ремонта, да Валя и не отпиралась, а, потупив свои большие с зелёными зрачками глаза, сказав просто:
– А чего тебе ещё два дня ходить оборванным? Вот и зашила.
И книжный комсомольский киоск у неё работал очень хорошо. Женя был доволен, выделял премию киоску за отличную работу, добивался грамоты горкома комсомола. Но на личных отношениях это никак не отражалось. Женя всегда был очень занят по работе, разъезжая по всему Южному берегу Крыма, организуя в санаториях и на предприятиях торговлю книгами через народные магазины, а вечерами выполнял задания заочного института, и ни на какие свидания с девчатами не ходил. И вдруг ни с того ни с сего не то чтобы влюбился, а так вот получилось, что вечер провёл с девушкой как влюблённый.
Теперь Женя шёл с нею по набережной, искоса поглядывая на её вполне милое, но не так чтобы красивое лицо, на то, как она бросала на него взгляд исподлобья, и спрашивал, а Люся рассказывала о себе. И он узнал о ней почти всё. Узнал, что она из-за плохих мальчишек в классе бросила дневную школу, поступив в вечернюю, где теперь и учится в десятом классе, что мать её работает в магазине, а отец виноделом в совхозе «Гурзуф», сама она трудится на почте в отделе доставки.
С набережной они свернули на тенистую от высоких платанов Пушкинскую улицу, дошли до кинотеатра «Спартак», и Люся предложила сходить в кино. Женя поинтересовался, когда Люсе нужно идти в вечернюю школу и услышал беззаботное:
– Да я уже всё равно опоздала. Ничего, перебьются без меня сегодня.
В это время в кинотеатре шёл нашумевший фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», который Женя давно хотел посмотреть, чтобы составить своё собственное представление о широко рекламируемой картине, потому, плюнув на свои занятия, он согласился с Люсиным предложением.
Когда в зале погас свет, Люся осторожно прислонилась к плечу Жени, и он автоматически взял её руку и положил себе на колено. Они оба были охвачены тем же волнением, что и в Гурзуфе на скальном пятачке. Содержание фильма с трудом улавливалось, если доходило до сознания вообще. А при виде на экране толпы обнажённых людских тел в ночь на Ивана Купала, Люся вдруг наклонилась к Жене и прошептала в самое ухо:
– А у нас будет ребёнок.
Женя сжал ладонь девушки и долго не отпускал её. Это было знаком того, что её слова дошли до его сознания, но что именно он по этому поводу думал, она не узнала до конца фильма. Мысли же хлынули приливной волной, заслоняя всё, что шло на экране кинотеатра.
Она сказала: «У нас». Это означает, что и у него тоже. Ну, разумеется, этого следовало ожидать. Как же так? Совсем незнакомы и вдруг… Но кто же виноват? Да никто. Сам целовал, сам обнимал. Стало быть, так и нужно. Вот влип в историю. Ребёнок естественное следствие. И что же, надо жениться. Для родителей сюрприз. Такая неожиданность. Желательно поскорее, пока беременность незаметна. И друзья совершенно обалдеют от такого сообщения. Но что же делать? Не отказываться же от ребёнка. Он, конечно же, его – это ясно. А кто будет: мальчик или девочка? Впрочем, какое это имеет значение? Не придумывать же имя заранее? Ну, и ладно. Стану отцом. Всё нормально. Ну и где жить будем? У нас дома тесновато. Может, у неё? С чужими родителями? Какие они? Как примут известие? Захотят ли выдать дочку, почти ещё девчонку, за него, правда, отслужившего уже армию, но ещё студента-заочника?
Вопросы вставали один за одним и прервались лишь только, когда в зале вспыхнул ослепительно свет, все встали со своих мест и стали направляться к выходу, Женя услышал рядом с собой знакомый голос сидевшего совсем близко впереди Анатолия, корреспондента Ялтинской «Курортной газеты»:
– Женя, и ты здесь? У меня такое впечатление, что кто-то из нас дурак: либо авторы фильма, либо я. Но я себя дураком не считаю. Как ты думаешь?
– Да, да, Толя, привет тебе! – машинально ответил Женя, поднимая с кресла Люсю, продолжавшую сидеть с опущенной головой. – Ты, пожалуй, прав. Фильм странный. – И, уже обращаясь к Люсе, чтобы показать, что разговор с Анатолием закончен, сказал:
– Люся, не спи. Пора на выход.
Девушка поднялась и вскинула голову, вопросительно смотря в глаза Жене, словно желая увидеть в них ответ на главный для неё вопрос. Но не мог же он говорить о своём решении здесь, в кинотеатре, среди толпы. Он слабо улыбнулся и сказал:
– Пойдём-пойдём.
Выйдя из кинотеатра, Женя повёл Люсю через переход на Пушкинскую улицу, где они молча сели на скамейку под большим платаном, и тогда он неожиданно выдохнул из себя слова:
