Евгений Николаевич Гусляров
Серебрентий. Заколдованная сказка
Остался в деревне, забывшей своё название, один недужный военный ветеран Серебренников, которого тут когда-то все звали дед Серебрентий.
Жизнь его была на исходе и его всё тут будто бы и устраивало.
Единственное, чем нескладна была его теперешняя жизнь – обилие крыс, которые доедали всё, что ещё можно было им доесть и тем поддержать чудовищно неприхотливый организм.
Но и тут у деда Серебрентия взялось, откуда ни возьмись, утешение и опора.
Появился вдруг совершенно нежданный и негаданный помощник.
Однажды ночью раздалось за дверью отчаянное мяуканье.
Дед дверь отворил. За дверью мутно вспыхнул и медленно ушёл зимний закат. Вышла луна. Будто Господь коснулся замёрзшего стекла небес и остался на нём проталинкой след божьего тёплого пальца. И в отверстое небо, наверное, стала видна ему грешная земля.
И старику Серебрентию стали видны чёрные молчаливые избы и упавшие прясла.
Всё это были знаки умирающего времени. И как в это трудно было поверить, когда вот только что хмельно и вольно катилась бесконечная река жизни, которой, казалось, нет и не будет нигде конца.
А конец вот он, оказался так близок.
Где-то недалеко, у озерца, ещё не совсем погасшего, вдруг крикнула неведомая ночная птица. Дикой первобытной красоты и дремучей силы был исполнен тревожный этот звук, долетевший как будто от времён сотворения мира.
Воображению старого Серебрентия немедленно представился некто далёкий, возможно так же стоявший на этом самом месте, у такого же озерка, тысяч двадцать лет назад и слышавший голос птицы, готовящейся к неизбежному ночному убийству, которого требовала её оголодавшая плоть. Он, тот давний человек, конечно, переживал ту же жуть перед неминуемым и тот же восторг от движения жизни.
Серебрентий неожиданно почувствовал родство и нежность к тому неведомому пращуру своему, который неистребимым желанием продолжить себя в этом мире начал историю, которая продолжилась до нынешних дней.
И будет продолжаться далее.
Так ли он, тот непередаваемо далёкий предок, представлял себе будущую жизнь, какой она стала теперь?
И думал ли вообще он о такой химере, как прошедшие двадцать тысяч лет упорного великого и не всегда осмысленного пути, падений, ушибов, смертей и воскресения?
