Евгений Рудашевский
Город Солнца. Глаза смерти
Глава пятая. Исчезновение Абрамцева
Пропал Абрамцев, владелец аукционного дома «Старый век». Тот самый, что сладко улыбался маме и носил красный платок в кармашке. Вечером не вернулся домой, телефон был недоступен. Его дочь Кристина сразу позвонила в полицию, но в розыск Абрамцева объявили только утром.
Других подробностей Максим не дождался. Мама настойчиво просила его не заходить в аукционный дом. Исчезновение владельца не повлияло на работу выставки, однако теперь там постоянно крутились следователи, и мама опасалась, что они начнут задавать вопросы. Абрамцев оформил необходимые документы на «Особняк», но мама не хотела рисковать.
– Ты сможешь как-нибудь без блокнота?
– Смогу.
– Вот и хорошо.
Абрамцев был старым другом мамы. Кажется, их познакомил отец. А может, и нет. Неважно. Главное, что в последние годы они почти не общались. Конечно, мама переживала за Абрамцева, вот только выглядела не просто взволнованной, а скорее напуганной. Она что-то скрывала от Максима, и ему это не нравилось.
Притворяться мама не умела. У неё подгорали сырники, выкипал чайник, падали тарелки. Потерянная, раздражённая, она сегодня чуть не вышла на улицу в пуховике, шерстяной шапке и тапочках. Только отчим, кажется, ничего не замечал. Был слишком занят, с рассвета сидел за верстаком. Менделеевский Дом метролога сделал ему большой заказ на резные панно с историей посёлка.
Пять часов. Скоро начнёт темнеть. Нужно было готовиться к семинару по зарубежной литературе, составлять план репортажа, а Максим без толку ходил по гостиной, будто хотел измерить её в шагах: от дивана к трюмо, от кресла к окну.
Перс лежал на столе, у старой фарфоровой вазы с лепным рельефом, и на беспокойство хозяина не обращал внимания. Он спал, как и вся деревня за окном.
Нужно было успокоиться.
Максим рухнул на диван. Затаившись, смотрел, как взметнувшаяся пыль летит через полосу мягкого солнечного света. Через час должна была вернуться мама. Может, удастся услышать от неё хоть какие-то новости.
«Особняк на Пречистенке», по-прежнему завёрнутый в ткань, теперь лежал у Максима в комнате, в шкафу. Отчим никогда не заходил к нему, поэтому мама предложила спрятать картину именно там. Спрятать… Глупо. Максим не понимал, почему мама так боится рассказать Корноухову про аукцион. И ведь она воспользовалась сыном. Давно поняла, что ей больше негде спрятать картину. Поэтому и взяла его с собой на выставку. А так бы и Максим ничего не узнал. Впрочем, сейчас это беспокоило его меньше всего.
Исчезновение Абрамцева поначалу казалось чем-то безумным, нереальным, будто увиденным в новостях или кино. Ведь люди так запросто не пропадают. Почему-то вспомнилась недавно прочитанная «Фламандская доска» Переса-Реверте.
– В самом деле, кто убил рыцаря?
Максим усмехнулся, а потом задал себе вопрос, от которого всё это время старательно отмахивался:
– Что, если тут замешан «Особняк»?
Зазвонил мобильный. Максим вздрогнул, торопливо вытащил его из кармана. Подумал, что звонит мама. Но нет, это был всего лишь Дима. Спросил, есть ли новости. Максим попросил его сегодня не звонить. И больше не задавать вопросов.
– Если всё выяснится, ты же скажешь, хорошо?
– Хорошо.
– Тут и Аня спрашивает.
– Аня?..
– В общем, мы будем ждать.
– Понятно.
После разговора Максиму стало легче. Какой бы там ни была история «Особняка», едва ли из-за неё стоило похищать человека. Максим понял, что всё это время переживал не из-за Абрамцева, а из-за странного состояния мамы.
Ей следовало обо всём рассказать отчиму. Так будет правильно. Корноухов имел право знать, что происходит в её жизни.
Максим в последнее время старался поближе сойтись с отчимом. Чувствовал, что их отношения важны для мамы. Идея подарить Корноухову букридер принадлежала именно Максиму. Отчим много читал. Библиотека, оставшаяся ему от родителей и дополненная им самим, давно разрослась: поначалу занимала стены его комнаты, затем перекинулась в коридор, в мастерскую, а теперь отвоёвывала пространство гостиной, постепенно сменяя старую посуду в поставцах.
Хороший ридер. С коленкоровой крышкой, удобным переключателем страниц и аккумулятором, которого хватало на две недели постоянного чтения. Максим решил при первой возможности купить себе такой же, а как-то за ужином спросил отчима, понравился ли ему подарок.
Корноухов признался, что ридером не пользуется. Сказал это без претензий. Мягко и честно. Корноухов вообще заранее сам решал, какой именно подарок купить ему на день рождения или Новый год. И других просил составлять списки. Максиму такая система не нравилась, он не принимал в ней участия. Отчим не настаивал.
В другое время разговор бы на этом закончился, но рядом сидела мама. И она переживала. Видела, что Корноухов никак не найдёт общий язык с пасынком. Максим, пересилив себя, спросил:
– Чем бумажные книги лучше?
Вопрос прозвучал как вызов.
Максим был уверен, что услышит что-нибудь банальное про книжный запах, про глубину тактильных ощущений и девственный хруст переплёта, едва сошедшего с термоклеевого биндера и ещё не забывшего тепло печатных пластин. Однако ответ Корноухова оказался неожиданным:
– Я люблю делиться книгами, а книгой в ридере не поделишься.
– Почему?
– Потому что она не стои́т на полке и никто из твоих друзей её не заметит. Ты и сам о ней забудешь. В том-то и дело. Я хочу запоминать прочитанные книги. Для этого нужна обложка с именем автора.
Максим неуверенно пожал плечами. Впрочем, признал, что и сам частенько забывает автора только что прочитанного в ридере произведения. У него был старенький «Оникс» с шестидюймовым экраном. Не самая удобная модель, но Максим к ней привык.
– Можно переслать файл.
– Можно, – кивнул отчим. – Но иногда хочется дать именно книгу. Да и самому бывает приятно пролистать её. Откроешь где-нибудь посередине и втянешься. Мне это нравится.
Мама сидела довольная. Надеялась, что сын продолжит спор, но Максим молчал. Не хотел ничего говорить. Обдумывал услышанное.
– И потом, – отчим всякий раз, отвлекаясь от еды, промокал салфеткой губы, – книга должна жить. Переходить от человека к человеку, из поколения в поколение. Вот у меня стоят «Страсти ума» Стоуна, может, видел? Книжка мне досталась от отца. Отличный биографический роман о Фрейде. И жизнь самогó Фрейда там описана подробно, а вот про его смерть в книге ничего не сказано. Не знаю, почему так. Может, Стоун вкладывал в это какой-то особый смысл. В общем, отец прочитал книгу, а на последней странице от руки сам добавил: «Фрейд умер 23 сентября 1939 года в Лондоне от двух уколов, сделанных лечащим врачом по его просьбе, – боль стала невыносимой». Так что теперь эта книга с историей. И мне это нравится. Я вижу в ней не только текст. А с ридером пропадает общность. Ты будто всегда начинаешь с пустого места.
Ридер в итоге пылился на полке в гостиной, и Максим, сидя на диване, сейчас поглядывал на его узкий коленкоровый корешок.
Зазвонил мобильный. Мама. Сказала, что придёт через двадцать минут.
– Есть новости?
– Дома поговорим.
– Хорошо.
Ничем путным заняться в эти двадцать минут Максим не смог. Вновь ходил по гостиной. Поглядывал на вырезанные отчимом панно. И на синюю маску, заинтересовавшую Диму. Это было изображение Ямараджи. Персонификация смерти. Подарок отца, одно из последних напоминаний о нём.
Максим не видел отца девять лет. Не знал, где он теперь, чем занимается, да и жив ли вообще. После развода отец поначалу заглядывал к ним. В последний раз даже приехал с подарками, хотя не было ни Нового года, ни дней рождения. Подарил Максиму глобус, а маме эту страшную маску.
Первое время Максим интересовался отцом. Мечтал однажды съездить с ним в одну из тех экспедиций, о которых рассказывала мама. У неё на столе тогда стояло много фотографий. Максим доставал их из рамок, читал подписи. Там были снимки из Индии, Танзании, Боливии. Теперь фотография осталась одна, и та лежала у мамы в столе. На ней она, совсем ещё молодая, с таким же молодым отцом и с кем-то из общих знакомых стояла на фоне большого, увешанного воздушными корнями дерева. Все трое улыбались. Ярко, задорно. Максим никогда не видел у мамы такой улыбки. Снимок был сделан за год до его рождения.
Надпись на обороте: «Ауровиль. Mysterium tremendum».
Ауровиль – «город рассвета» на юге Индии, куда ещё лет двадцать-тридцать назад со всего мира съезжались художники, писатели и просто мечтатели в надежде найти приют и творческую независимость. Город свободы и равенства всех культур, задуманный как эксперимент – попытка построить своё идеальное государство посреди индийской нищеты. Улицы и главный храм Ауровиля, фотографии которых Максим нашёл в интернете, казались ему красивыми, но излишне причудливыми, а потому одновременно привлекательными и отталкивающими. Зачем туда ездили родители, Максим не знал.
В первый год после развода он часто просил маму показать что-нибудь связанное с отцом. Однако не спрашивал, где теперь Шустов-старший, не просил о встрече с ним, да и вообще не выказывал никаких эмоций. Ходил в школу, занимался своими делами и даже сам себе не смог бы сказать, действительно ли переживает. Просто хотел подержать в руках что-нибудь принадлежавшее отцу. Тогда мама впервые достала письма, которые тот писал ей в молодости.
Это были странные письма. Отец любил всевозможные шарады, загадки. С университета приучил маму переписываться шифром, который помогал им скрываться от любого, кто хотел проникнуть в их тайны. Мама объяснила Максиму, как именно читать письма, и он долгими вечерами, отложив уроки, сидел за составлением расшифровок.
Ему, конечно, было любопытно, о чём переписывались родители, – все эти обсуждения старинных артефактов, потерянных сокровищ, которые отец обещал непременно отыскать, заброшенных городов, чьи здания давно затянуло лианами и прочей липкой растительностью джунглей, разговоры о книгах, картинах, мечты однажды открыть собственный антикварный магазин, чтобы по заказу богатых коллекционеров пересекать океаны, дождевые леса и сельвы… Но Максим прежде всего надеялся встретить хоть несколько слов, посвящённых ему. Жадно вчитывался в каждое новое предложение, вздрагивал, встретив малейший намёк на их Масика, который научился ходить, повадился выбрасывать вещи с балкона, прочитал первую книгу и был так похож на отца. Подобных упоминаний удавалось найти ничтожно мало. Родителей прежде всего занимала их собственная учёба и работа.
Для большинства писем отец использовал простейший шифр Цезаря, где лишь требовалось прибавить к каждой букве заранее определённое количество других букв, следуя строго по алфавиту. Так, в слове «сын» при шаге в одну букву «с» превращалось в «т», «ы» превращалось в «ь», ну а последняя буква записывалась как «о». В итоге получилось «тьо». Подобные записи было легко разгадать, даже не зная точного шага, – обыкновенным подбором, и в них, как правило, ничего интересного Максим не находил.
Несравнимо более прочной получалась шифровка с использованием решётки Кардано. В этом случае отец составлял отвлечённый текст, в котором описывал погоду, свои переживания из-за оценки за курсовую работу или вовсе пускался в пространные размышления о судьбе человечества. Секрет послания можно было узнать, взяв специальную, вырезанную из картона решётку. Наложив её на письмо, мама видела в прорезях ключевые буквы, из которых складывались полноценные слова и предложения. Свою решётку, а всего их было две – одинаковых, вырезанных по одному шаблону, – мама сохранила, так что Максим смог ею воспользоваться. Оказалось, в таких письмах отец обычно зашифровывал место и время очередного свидания с мамой.
С тех пор как умер дедушка, Максим в эти письма не заглядывал, а подаренный отцом глобус выбросил. В Клушино об отце напоминала только синяя маска – рогатая бычья голова с тремя глазами, выпирающей пастью и ореолом деревянных языков пламени.
К дому подъехала машина. Вернулась мама. Максим сдержался, не стал её встречать. Подождал, пока она переоденется после работы и возьмётся готовить ужин, – тогда вышел к ней в новую часть дома, на кухню.
К его разочарованию, ничего нового об исчезнувшем Абрамцеве мама не сказала. Кристина, его дочь, больше не звонила, никто из друзей на связь не выходил, а мама, хоть и переживала, предпочла держаться подальше от этого дела, чтобы не привлекать внимания полиции. Была уверена, что Абрамцев, если вдруг объявится, сам даст о себе знать.
– Лучше выброси из головы, – в который раз повторила мама, но тут же сама, опустившись на табурет, добавила: – Ужас какой-то… Бедный Дима. И Кристина… Не представляю, каково ей сейчас…
Мама выглядела измученной. Начала невпопад говорить о том, что у них в доме творчества завершился районный фестиваль, что сегодня прошёл заключительный гала-концерт и было, в общем-то, весело, но она слишком устала за последние дни. Тут же, без паузы, вновь заговорила про Кристину.
Вскоре на кухню заглянул отчим. Спросил, когда будет ужин, и обещал вернуться через десять минут:
– Только приберу у себя.
День незаметно опрокинулся в ночь. Мама зашторила окна, и теперь, при жёлтом электрическом свете, её глаза казались запавшими.
Максим терпеливо ждал, пока она выговорится. Хотел завести разговор об отчиме. Подготовил, сформулировал доводы. Был уверен, что добьётся своего и заставит маму рассказать Корноухову про «Особняк», но в последний момент сдержался. Видел, что маме не до препирательств. Решил, что такой разговор подождёт, а пока спросил про Петербург.
– Да, – кивнула мама. – Всё в силе. Поедем. У меня там хороший друг в Русском музее. Я тебе говорила. Сделаем рентген, разберёмся, что к чему… Раскроем тайну картины, – мама подмигнула Максиму, но выглядело это довольно жалко. Задора в её словах уж точно не было.
– Ты уверена?
– А что?
– Ну… Абрамцев пропал.
Мама замерла над разрезанным кабачком. Помедлила, прежде чем повернуться к сыну и сказать:
– Надеюсь, к нашему возвращению Дмитрий Иванович найдётся. И всё будет, как мы задумали. Он продаст картину. И мы забудем эту историю.
– Хорошо. И ещё…
– Что?
– С нами поедет Шмелёв.
Максим был уверен, что маме это не понравится. Более того, рассчитывал на отповедь. Ждал хоть каких-то возражений, потому что сам не был до конца уверен, стоит ли брать Диму с собой. Однако мама на удивление хорошо восприняла эту новость. Даже повеселела. Стала расспрашивать об учёбе, о новых предметах и преподавателях.
Максим неохотно отвечал, а потом вдруг всё понял. И ему это не понравилось.
– Мам?
– Да?
– Так нельзя.
– О чём ты?
Они слишком хорошо знали друг друга, и можно было обойтись без этого спектакля. Но мама, смахивая порезанный кабачок на шипящую сковороду, продолжала изображать наивность, даже пробовала сменить тему.
– Не притворяйся, – с грустью попросил Максим.
Дима был для неё хорошим прикрытием, избавлявшим от необходимости обманывать отчима. Достаточно сказать, мол, она решила свозить Максима и его сокурсника в Русский музей – помочь им в работе над статьёй, рассказать об атрибуции картин и обо всём остальном, что только их заинтересует. Ведь это было правдой. А деталей отчим не стал бы выспрашивать.
– Прости, – мама наконец отвлекалась от готовки. Посмотрела на сына уже без притворства. – Поверь мне, что так… так будет лучше для всех.
Максим не успел возразить. Из мастерской вернулся Корноухов. Мама воспользовалась этим и начала вновь рассказывать про гала-концерт, про завершение фестиваля и про то, как они ещё три часа разбирали декорации. Максим не слушал. Он думал о картине, спрятанной в его комнате.
Глава шестая. Русский музей
– Ты уверен, что это законно?
Дима успел похвастать Екатерине Васильевне своим шпионским набором. Ручка в чёрном алюминиевом корпусе с крохотным глазком камеры, на которую можно было делать по одному кадру каждые три секунды. Линейка, в которую был встроен самый настоящий сканер – достаточно провести по гладкой поверхности, чтобы отсканировать её и скинуть изображение на внутреннюю память. Набор отмычек, которыми, по заверению производителя, можно без труда вскрыть самые замысловатые замки.
Дима недавно купил всё это, а теперь решил как следует испытать. Снимки делал исключительно на ручку и наслаждался тем, что никто ничего не замечает.
– Есть ещё брелок со встроенным диктофоном. Но я его дома оставил.
– Я бы на твоём месте была осторожнее.
Дима пришёл в восторг от реакции Екатерины Васильевны.
– Надеюсь, ты не будешь снимать всё подряд? – спросила Аня. Она тоже напросилась в Петербург и теперь вместе с Димой, Максимом и его мамой сидела в приёмной Погосяна – заведующего отделом технологических исследований Русского музея. Ждали уже двадцать минут и пока не знали, чем себя занять. Макс сидел на подоконнике, Аня и Дима – на диване, а Екатерина Васильевна – в единственном кресле.
На пути к Михайловскому дворцу пришлось выслушать рассказ Екатерины Васильевны о его истории – от заложенного в основании ковчега с серебряными монетами до послевоенных перестроек. Екатерина Васильевна хотела помочь Диме и Максиму с их статьёй, поэтому на ходу успела завалить ворохом интересных, но в данном случае совершенно бесполезных дат, имён и фактов. Дима, стараясь шагать так, чтобы трость не слишком стучала по плитке тротуаров, больше интересовался мёрзлым небом и застывшей красотой рустированных зданий. Здесь можно было на время забыть о покалеченной ноге. Здесь Дима не чувствовал себя калекой, ощущал в Петербурге безразличие ко всему тёплому, а вместе с тем – снисходительность ко всякой вынужденной слабости.
– Года полтора назад арестовали женщину, – заметил Максим. – Кажется, в Новосибирске.
– Ты это к чему? – удивилась Екатерина Васильевна.
– Она заказала на «Алиэкспрессе» диктофон, сделанный в виде обычной флешки. На таможне посылку просветили, и вместо курьера к женщине пришли полицейские. Уголовная статья. Незаконный оборот технических средств для негласного получения информации. До четырёх лет лишения свободы.
– Круто. – Дима демонстративно поднял ручку-фотоаппарат и сделал новый снимок.
– Ничего крутого, – возразила Екатерина Васильевна.
– Но ведь это поможет заснять какое-нибудь преступление, – настаивал Дима. – Взятку или убийство. А потом написать об этом. И будут доказательства.
– Почему сразу взятку или убийство? – вмешалась Аня. – Почему не заснять что-нибудь хорошее? И потом написать об этом.
– О хорошем никто не будет читать, – ответил Максим.
– Это почему?
– Проверено.
– Кем?
– Были такие газеты. «Эквариан Тайм» в США и «Бон нувель» во Франции. Они публиковали только хорошие новости. Никаких ограблений, болезней, аварий. Только позитив.
– И что?
– Разорились. Их никто не читал. Поначалу, конечно, всем было интересно. А потом быстро забыли. И пошли читать то, что привыкли.
– Кровь, кишки, – кивнул Дима.
– Именно.
– Да уж… – Аня сочувственно улыбнулась Екатерине Васильевне.
– «Предположим, я рявкну осанну, и сразу исчезнет порок. Во всём мире начнётся благоразумие, а газетам и журналам придёт конец, потому что никто больше не будет на них подписываться», – сказал в заключение Дима.
После этого разговор затих. Аня изредка спрашивала Екатерину Васильевну о доме в Клушино, но лишь разбавляла тишину и не затевала долгих обсуждений – знала, что сейчас это неуместно. Дима всегда с восторгом следил за тем, как ведёт себя Аня. Сестра хорошо чувствовала других людей и никогда не ставила их в неловкое положение.
Наконец открылась дверь в кабинет, и Екатерина Васильевна порывисто встала.
– Прошу меня простить. – К ним вышел сам Погосян. – Накопились дела.
– Может, мы не вовремя? – спросила Екатерина Васильевна.
– Ну что ты, Катя, всё в порядке. Ты всегда вовремя.
Погосян был суховатым, чуть сутулым мужчиной лет шестидесяти, не меньше. Он не ретушировал свой возраст и сохранял удивительную плавность, которая проявлялась в движении тонких рук, в наклоне головы и походке. Чёрные кожаные туфли с короткими шнурками, жилетка с кармашком, в котором Дима разглядел самый настоящий брегет на цепочке, – всё это говорило о своеобразной старомодности их обладателя, а выглядывавшие из-под брючин ярко-розовые носки делали такую старомодность эпатажной.
– Картину я оставила на охране, – поспешила объяснить Екатерина Васильевна.
– Да, конечно. Наденька, – Погосян обратился к помощнице, – сходите за полотном. Нужно всё оформить.
– Да, Андрей Ашотович.
Погосян оставался приветлив, что не мешало ему смотреть на гостей с видом лёгкого превосходства. Едва все расселись в кабинете, он тут же обратился к Максу:
– Подоконники, молодой человек, для фикусов. Или фиалок. Хотя по мне, так лучше бы они оставались совсем пустыми. В любом случае, на фикус и фиалку вы не похожи.
Макс, по привычке присевший на подоконник, отреагировал не сразу. Но в итоге слез с подоконника и сел на свободный стул.
– Ну что, студенты, начнём с вас. Спрашивайте.
Максим и Дима стали задавать вопросы, подготовленные для проблемной статьи, и Погосян, несмотря на видимую высокомерность, отвечал подробно, без ужимок. Рассказывал про инфракрасные микроскопы с преобразователем Фурье – они помогали определить синтетические пигменты, про обычные цейсовские микроскопы холодного света – они обеспечивали бережное исследование графики и живописи. Наконец объяснил, что заменить музейный экспонат подделкой невозможно, потому что мошенник, скопировав общий вид и даже сделав картину внешне неотличимой, никогда не сумеет в точности воспроизвести микротрещины и особенности фактуры:
– Они давно зафиксированы макросъёмкой. И когда нужно установить подлинность какого-нибудь известного полотна, первым делом сравнивают его фрагменты с эталонными. Это понятно?
– Да, – уверенно кивнул Дима.
Выдержав студенческое интервью, Погосян с некоторым облегчением перешёл к разговору об «Особняке на Пречистенке» и с мягким укором сказал Екатерине Васильевне:
– Катенька, тебе следовало сразу обратиться ко мне. Раньше вы с Серёжей так и поступали. Никогда об этом не жалели.
– Кто такой Серёжа? – тихонько спросила Аня.
Макс не ответил. Даже не посмотрел на неё, будто вовсе не слышал вопроса.
Аня ещё не знала, что при Максиме лучше не упоминать его отца. Дима это усвоил чуть ли не в первый день их знакомства.
– Кстати, Серёжа не объявлялся? – спросил Погосян.
– Нет, – коротко отозвалась Екатерина Васильевна.
– Жаль. Талантливый мальчик. Очень талантливый. Если бы не любовь ко всем этим приключениям, если бы…
– Андрей.
– Прости.
Погосян замолчал. Будто против воли ушёл в воспоминания, связывавшие его с отцом Максима, и в кабинете какое-то время стояла тишина. Было слышно, как гудят кулеры включённого компьютера.
– Что-то я в последнее время часто думаю о том, как всё могло сложиться. Старею, правда?
– Нет, Андрей, ты всегда был таким. И ты ни в чём не виноват.
– Может быть. Но это я их познакомил. Хотел помочь. Не думал, что он…
– Андрей.
– Прости.
В разговоре с Екатериной Васильевной Погосян с ощутимой грустью погружался в прошлое. Ненадолго забывался, а потом бросал на остальных такой рассеянный, недовольный взгляд, будто только что заметил их присутствие и ещё не знал, как с ним примириться.
Дима слушал затаившись. Надеялся ненароком узнать что-нибудь об отце Максима. Сам Максим смотрел в свой новенький блокнот. Что-то подчёркивал, дописывал, словно не испытывал ни малейшего интереса к словам Андрея Ашотовича, однако на деле, конечно, не пропускал ни одного из них. Дима впервые заподозрил, что Максим и сам толком не знает, где сейчас Шустов-старший и чем занимается. Если он вообще жив.
– Ну хорошо, – Погосян встал из-за стола. – Твой «Особняк» я отправлю на исследование. Вероятно, уже завтра появится кое-какая информация, но, сама понимаешь, деталей придётся подождать. Я всё сделаю, не переживай. Если будут вопросы, я позвоню, но, думаю, твоего письма достаточно. С внутренним слоем мы разберёмся.
Екатерина Васильевна встала и готовилась прощаться, но Погосян с неожиданно игривой улыбкой сказал:
– Это не всё. У меня есть новость. Пока не будем торопиться, нужно подождать рентгенографию. Но, кажется, мы нашли твоего живописца.
– То есть как нашли?
– В хранилище лежат две работы Александра Берга. Это вполне может быть именно твой Берг. Шанс есть. Хотя сама знаешь, к нам в восемнадцатом веке приезжало много немцев, голландцев, англичан. У себя признания не находили и отправлялись попытать счастья здесь. Вот только они почти не исследованы. Про нашего Берга известно немного, но кое-что есть. – Погосян показал на лежавшую на столе тонкую синюю папку. – Он родился в Петербурге, в семье архитекторов. Я уже видел его картины и…
– Что? – Екатерина Васильевна взяла папку, из которой выпало несколько скупых листков.
– Художественная манера совпадает. Годы совпадают. Ну а дальше посмотрим, что скажут в моём отделе и в секторе химико-биологических исследований.
– Я хочу на них взглянуть!
– Всё готово. Они тебя ждут. Я знал, что ты не сдержишься. – Погосян шутливо поклонился Екатерине Васильевне. – Ты ничуть не изменилась с тех пор, как… – Андрей Ашотович запнулся. Отчего-то взглянул на Максима и, ослабив улыбку, сказал: – С тех пор как мы виделись в последний раз. Прошу за мной.
Когда Погосян упомянул о существовании двух других картин Берга, Екатерина Васильевна впервые за весь день по-настоящему оживилась. С едва скрываемым азартом взяла листки из синей папки, начала читать отпечатанный на них текст. Ещё не закончила первую страницу, но уже заглянула в остальные, будто торопилась узнать нечто важное. А потом вдруг поникла. Кажется, прочитанное Екатерину Васильевну разочаровало.
Если Погосян и заметил перемену в её поведении, то никак это не прокомментировал. Открыл дверь и мягким жестом пригласил всех выйти в коридор.
