Евгений Рудашевский
Город Солнца. Глаза смерти
Глава седьмая. Путаница в датах
Елена Яковлевна была недовольна тем, что её оторвали от работы. Аня это сразу почувствовала – в то мгновение, когда Погосян сказал, что на картины Берга они с Екатериной Васильевной пойдут смотреть вдвоём, а Максима, Диму и Аню оставляют с хранителем фонда живописи.
– Леночка, расскажите им что-нибудь интересное. Уверен, у вас найдётся занимательная история, – Андрей Ашотович кивнул ей с неизменной галантностью.
Елена Яковлевна в присутствии Погосяна улыбалась, но, едва он увёл Екатерину Васильевну в глубь хранилища, посмотрела на своих подопечных с гримасой нескрываемого раздражения. И вместо обещанной истории произнесла:
– Ничего не трогайте. Если будут вопросы, задавайте.
Дима приоткрыл рот, но, к счастью, так и не придумал, что сказать в ответ. Аня постаралась незаметно оттеснить брата и прежде всего извинилась перед хранителем за то, что они по стечению обстоятельств вынуждены помешать её работе.
Аню всегда тянуло сгладить любую замеченную неровность – успокоить недовольного, утешить обиженного. Если ей это удавалось, она чувствовала необъяснимое удовлетворение, а однажды поверив в себя, уже не опасалась вступать в примиряющий разговор даже с совершенно незнакомыми людьми. Знала, что под внешним раздражением отъявленного зануды нередко прячется душевный, по-своему интересный человек. Требовалось лишь найти к нему подход.
Одежда Елены Яковлевны – вельветовые брюки и жакет с воротником-стойкой – казалась опрятной, но уж слишком закрытой. Косметикой она не пользовалась, только бальзамом для губ. Седые волосы лежали аккуратно. На безымянном пальце не было обручального кольца. Под ногтями – въевшиеся следы от чернил. Над губами – заметные чёрные волоски. Из всего этого Аня сделала вывод, что с Еленой Яковлевной нужно вести себя как послушная гимназистка. И первым делом восхитилась тем, как в хранилище всё надёжно и компактно организовано.
Сказала, что учится на графического дизайнера и недавно была в одном из хранилищ Третьяковской галереи, где до сих пор часть фонда держали на деревянных полках. Здесь же, в Русском музее, давно перешли на металлические щиты, что не могло не вызывать восторга.
Такой подход Елене Яковлевне пришёлся по душе. Она согласилась с тем, что пожар – главная опасность для любого хранилища, и с сожалением припомнила несколько печальных случаев из практики Русского музея. Снисходительно обрадовалась, когда Аня упомянула Евдокию Глебову – сестру художника Филонова, которая в блокадные годы на санках перевезла в музей более четырёхсот работ своего брата. И так, слово за слово, завязался разговор, в котором хранитель поначалу только отвечала на Анины вопросы, а затем стала по своей воле рассказывать о переданных сюда полотнах.
Аня была довольна. Разговор незаметно перерос в обещанную Погосяном экскурсию. Хранитель вела их вдоль щитов – больших металлических рам, на каждой из которых висело от четырёх до десятка картин. Щиты стояли боком на рельсах и по нажатию соответствующей кнопки сдвигались друг к другу так плотно, что между ними не удалось бы просунуть даже руку. Тут же, на торцах, висели описи с подробным указанием экспонатов, их перемещений и проверок. Большие полотна хранились отдельно – снятые с подрамников и накрученные на вал. Ну а самые крошечные, по большей части миниатюры на эмали, были распределены по ящикам. У стен стояли картины, подготовленные к выносу на очередную выставку.
Елена Яковлевна говорила обо всём этом с видимым увлечением. Аня изредка подбадривала её короткими вопросами, но тут опять вмешался Дима. Решил ни в чём не уступать сестре и похвалил одну из картин, назвав её похожей на фотографию:
– Хорошо, что они тогда рисовали. Фотоаппаратов не было, но всё сохранилось для истории.
Аня посмотрела на Максима в надежде увидеть сочувствие, однако Максим в эти минуты был рассеян – явно думал о полотнах Берга, которые сейчас в одном из соседних помещений рассматривала его мама.
– Это «Площадь Святого Петра в Риме» Григория Чернецова, – Елена Яковлевна ответила с недовольством, почти возбуждённо, и дальше говорила так, будто отчитывала Диму за проступок или несусветную глупость. – Если вы, молодой человек, побываете в Риме, то увидите, что такой вид на площадь не открывается. С точки, откуда рисовал Чернецов, фасад полностью закрывает купол, понимаете? Он рисовал реальные объекты, но в сущности создавал собственный мир, свою перспективу. И никаким современным объективом вот это всё, – Елена Яковлевна повела рукой возле картины, – не уместить в одну фотографию. Понимаете?
Дима, насупившись, кивнул. Не любил, когда его отчитывают при других. Пожалел о своём неловком замечании.
– Видите колоннаду собора Святого Петра? Она огромная, необъятная! Колоннада нашего Казанского собора более… человечная, её можно охватить взглядом. Она… она похожа на простёртые руки. Но в Риме это уже вселенский размах! Никак, ничем не объять. Только кистью Чернецова.
Хранитель ненадолго умолкла, и Аня постаралась смягчить Димину ошибку – завела разговор о том, до чего, должно быть, хорошо работать здесь и в тишине, без помех изучать искусство.
– Мне повезло, в моём фонде только восемнадцатый век и первая половина девятнадцатого, – устало улыбнулась Елена Яковлевна. – Потом живопись стала другой. Колодники, распутица, нищета, смерть… А здесь ещё погода хорошая, на деревьях – неопавшие листья. Мир, приподнятый над обыденностью. И в пейзажах, и в портретах. А главное, тут много картин-изгнанников. Некоторые полотна выезжают на выставки, иногда попадают на экспозицию. Но основная часть всегда живёт здесь. И мне это нравится. У них какая-то особая сила. Это как у Толстого: на Элен был «лак от всех тысяч взглядов, скользивших по её телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили». Тут то же самое. Полотна, которые висят в фонде, сохраняют какую-то нетронутость, чистоту.
В конце коридора показались Погосян и Екатерина Васильевна, но хранитель ещё не заметила их и продолжала тихим грудным голосом:
– Живопись сама по себе – это общение. Навсегда прерванный, застывший разговор, к которому ты возвращаешься из года в год. И ведь сколько тайн, недосказанности таят эти полотна! Как и ваша картина.
Последнее замечание оказалось неожиданным. Елена Яковлевна знала о картине, которую Екатерина Васильевна привезла в Русский музей. Собственно, тут не было ничего странного. Погосян, попросив хранителя подготовить две другие работы Берга, вполне мог рассказать ей о занимательном двухслойном полотне, однако Ане отчего-то стало не по себе.
Елена Яковлевна заметила Андрея Ашотовича и больше не произнесла ни слова.
Погосян коротко справился у хранителя о поведении её подопечных, будто речь шла о непоседливых школьниках. Впрочем, тут же, не дождавшись ответа, повёл всех смотреть «Смолянок» Дмитрия Левицкого, которые, по его заверениям, в своё время так любила Екатерина Васильевна.
«Смолянки», давно отреставрированные, но так и не возвращённые на экспозицию, стояли в одном из коридоров и были едва различимы в полумраке. Выяснилось, что рубильник там не работал больше месяца, так что рассматривать их пришлось в свете телефонов.
Екатерина Васильевна, вопреки словам Погосяна, полотнами Левицкого не заинтересовалась. Она выглядела растерянной, но о причинах своего настроения рассказала только вечером, на кухне в хостеле.
Остановились на Невском проспекте, на последнем этаже эклектичной пятиэтажки неподалёку от Аничкова моста. Это был обычный хостел – из тех, что предлагают койки в двух-, четырёх- и восьмиместных номерах, выставляют на кухне бесплатные пакетики дешёвого чая, вроде «Принцессы Нури» или «Великого тигра», и держат на входе бесконечное количество давно запылившихся и отчасти устаревших рекламных брошюр.
– Пока всё запутано, – объяснила Екатерина Васильевна, раскладывая по тарелкам только что пожаренные котлеты-полуфабрикаты. – Картины этого Берга… Их там две. Обе небольшие. Масло и холст. И они в самом деле похожи на «Особняк». Та же манера, те же приёмы. У них даже небо почти одинаковое. А главное, подписи похожи, только они плохо читаются, картины давно не реставрировали.
– Так это хорошо, – неуверенно сказал Дима, загружавший фотографии со своей шпионской ручки в ноутбук.
– Да. Но по документам получается, что Берг ни разу не выезжал из Петербурга. И ещё молодой погиб при пожаре где-то на Выборгской стороне. Сохранилась заметка из «Санкт-Петербургских ведомостей». Тогда погибло шесть человек. Среди них – художник Александр Берг, успевший запомниться своим талантом, любовью к архитектуре, ну и всё в таком духе.
– Да… – Аня вздохнула.
Тем временем Максим молча ковырял котлету. Несмотря на старания Екатерины Васильевны, ужин вышел невкусный. Аня жалела, что нельзя прогуляться до какого-нибудь кафе. Она могла бы заплатить за четверых или сходить вдвоём с братом, но боялась, что Максим и его мама обидятся.
– Невозможно отследить все перемещения человека, – промолвил Максим. – Тем более в конце восемнадцатого века. Ничто не мешало ему на пару месяцев съездить в Москву. Сделать набросок, а в Петербурге закончить работу.
– Может быть, – согласилась Екатерина Васильевна. – Но это не всё. Вот, посмотри, – она протянула сыну репродукцию Берга и современную фотографию того же особняка. – Видишь?
Аня пересела поближе к Максиму, чтобы понять, о чём речь. Даже Дима отвлёкся от ноутбука и с интересом поглядывал в их сторону. На кухне никого больше не было, так что разговаривать им никто не мешал.
– Особняк за два с половиной века изменился, – наконец сказал Максим. – И что?
– Он не просто изменился. Всё это время его достраивали и перестраивали. В двенадцатом году он вообще сгорел.
– Тысяча восемьсот двенадцатом? – уточнил Дима.
– Да. И после пожара особняк полностью восстановили. Заодно приделали к нему мезонин и портик с колоннами. И флигели достроили до двух этажей.
– Всё верно, – кивнула Аня, – на картине ни мезонина, ни колонн. И флигели одноэтажные.
– То-то и оно! Флигели! – Екатерина Васильевна до сих пор даже не притронулась к ужину. – Достроили их только после пожара. Но во времена Берга их вообще не было! Ни двухэтажных, ни одноэтажных – никаких! Флигели заложили уже после смерти Берга, когда дом перешёл к Архарову.
– Архаров? – удивился Дима. – Тот самый, от которого пошли архаровцы?
– Да, Дима, тот самый знаменитый московский полицмейстер.
Екатерина Васильевна ответила спокойно, но в её голосе чувствовалось напряжение, и Дима поник. Ане стало жалко брата, который слишком часто говорил невпопад и совсем не умел молчать, когда этого требовала ситуация.
– Может, Берг где-то перед смертью увидел планы? – предположила Аня. – Узнал, что там появятся флигели, и решил предвосхитить их строительство?
Екатерина Васильевна ненадолго затихла. Затем бросила Максиму неуверенное:
– Ну, как котлеты?
Максим промолчал.
– Ясно, – Екатерина Васильевна усмехнулась, после чего отодвинула от себя тарелку и вновь раскрыла папку, из которой раньше достала репродукцию «Особняка» и современную фотографию. – Вот. У меня тут все документы. Архаров купил особняк на аукционе от московского магистрата. Тогда особняк находился по адресу Четырнадцатая часть Земляного города, приход церкви Воскресения Христова.
– Раньше были такие адреса? – не сдержался Дима.
– Да, – кивнула Екатерина Васильевна. – Идём дальше. В тысяча семьсот восьмидесятом году по заказу Архарова архитектор Семён Карин составил план.
Максим взял протянутую ему копию документа.
– «План дворам его превосходительства господина генерал-майора московского обер-полицмейстера и кавалера Николая Петровича Архарова», – прочитал он вслух.
– Это из отдела письменных источников Исторического музея. Видишь, тут подписано. Фонд четыреста сорок четыре, дело девятьсот сорок шесть, лист триста тридцать три.
– Большой там архив.
– Посмотри на план. Никаких флигелей! Вот двухэтажные каменные палаты, то есть сам особняк. Вот деревянная конюшня, каретный сарай, амбар для ссыпки хлеба, деревянные пристройки для конюхов и прочей прислуги, – Екатерина Васильевна, подойдя к сыну со спины, пальцем указывала на обозначенные и подписанные в плане строения. – И только под конец восьмидесятого года Архаров снёс все деревянные дома и заложил основу каменных флигелей.
– Пока не вижу ничего странного, – признался Максим.
– Ну, во-первых, сам вид на особняк у Берга довольно странный. Дом в таком ракурсе нельзя было увидеть. Потому что Архаров обнёс территорию каменной оградой. То есть тут, – Екатерина Васильевна ткнула в репродукцию, – должны быть высокие ворота, за которыми с этой точки сам особняк разглядеть невозможно.
– Он рисовал реальные объекты, но в сущности создавал собственный мир, свою перспективу, – Аня процитировала Елену Яковлевну из Русского музея.
– Может быть, – Екатерина Васильевна качнула головой. – Допустим. Правда, он наверняка писал «Особняк» по заказу одного из владельцев, а в этом случае, как правило, от художника требовали точно воспроизвести действительность. Никаких поисков перспективы. – Екатерина Васильевна отошла от стола, чтобы включить чайник. – Да и главная странность в другом.
– Дата, – шёпотом отозвался Максим.
Аня и не заметила, как он достал из маминой папки подшивку реставрационного паспорта.
– Дата, – так же шёпотом подтвердила Екатерина Васильевна.
– А что там…
Аня не успела задать вопрос. Максим показал ей титульную страницу паспорта, на которой был указан год создания «Особняка».
– Семьдесят четвёртый, – прочитала она. – То есть… за шесть лет до того, как были заложены флигели.
– Именно, – Екатерина Васильевна включила залитый чайник. – За шесть лет! Тогда ещё не было никаких планов перестройки.
– А дату точно поставил сам художник?
– Точно.
– Ну, может, он ошибся? – предположил Дима.
– Не знал, какой на дворе год? – усмехнулась Аня.
– Нарочно ошибся.
– Зачем?
– Не знаю. Заказчик попросил.
– Зачем? – не унималась Аня под шум закипавшего чайника.
– Откуда я знаю!
– Это не всё, – вздохнув, сказала Екатерина Васильевна. – Те две картины из Русского музея. Они правда очень похожи на «Особняк». Их давно не реставрировали, о колорите пока трудно говорить, но сама манера… Форма мазков, изображение растительности, то, как он делал заливку стен, как расписывал глубину неба…
– Это ведь хорошо? – с надеждой спросила Аня. – Если подтвердится, что это ваш Берг, то будет проще с картиной?
– Нет. Будет сложнее. Как я уже сказала, Александр Берг, картины которого нашлись в Русском музее, погиб при пожаре. Так вот этот пожар случился в семьдесят седьмом году! За три года до перестройки особняка на Пречистенке. За три года до того, как там заложили оба флигеля. За три года! Так что вариант с ошибочной датировкой не проходит. И даже если Берг побывал в Москве, о чём не сохранилось никаких упоминаний, то он увидел обыкновенные двухэтажные палаты с деревянными пристройками!
– А на картине ни одного деревянного строения, зато стоят оба флигеля, – больше для себя проговорила Аня.
– Именно.
– Значит, этот Берг другой. – Максим передал все бумаги Диме. – Однофамилец.
– И работал в схожей манере? – с сомнением спросила Аня.
– Всё может быть.
– Слишком много совпадений, – Екатерина Васильевна налила себе чай. – Надо подождать. Вот если экспертиза покажет, что Берги совпадают, тогда и будем ломать голову.
– Откуда это всё? – Максим указал на документы, которые Дима сейчас пытался сфотографировать на шпионскую ручку.
– Знакомый помог. Краевед. Он лучше меня ориентируется в московских архивах. Но это только начало. Он обещал раскопать что-нибудь ещё.
– Почему об этом ничего не было в каталоге?
– О чём? – рассеянно спросила Екатерина Васильевна.
Она явно устала после долгого дня. Ане стало её жаль. Нужно было скорее заканчивать с ужином и расходиться по кроватям.
– О путанице с датами. Думаю, это…
– …подняло бы цену?
– Да. Ведь это интересно. Скрытый слой картины. Датировка картины с разницей в шесть лет.
– Я тогда про особняк ничего не знала.
– А краевед? – не успокаивался Максим.
– Я написала ему на прошлой неделе.
– Почему не писала раньше?
– Не хотела привлекать внимания к картине. Думала продать её и… – Екатерина Васильевна вздрогнула, будто сказала что-то лишнее, и с опаской посмотрела на сына.
– Не хотела привлекать внимания, – тихо повторил Максим. – Мам, откуда он у тебя, этот «Особняк»?
– При чём тут это?
Екатерина Васильевна, так и не ответив, принялась убирать тарелки. Аня встала ей помочь.
Вскоре все отправились спать. Только Дима ещё долго возился с фотографиями. Его шпионская ручка не оправдала ожиданий. Почти все снимки оказались размытыми.
Спали в двух комнатах: Екатерина Васильевна с Аней, Максим с Димой.
Ночь прошла спокойно, если не считать того, что под утро на крыше загрохотало железо. Проснувшись, Аня услышала голоса и тяжёлые шаги. Люди переходили с места на место, потом остановились где-то над окном и затихли. Окно было открыто, и Аня настороженно ловила каждый шорох, готовилась разбудить Екатерину Васильевну, но та и сама уже проснулась:
– Что там?
– Не знаю. Кто-то ходит.
Едва Аня произнесла это, как с крыши вновь донеслись голоса – на одной ноте во всю силу затянули «Спят курганы тёмные». Скорее скандировали, чем пели. Особенно дружно и надрывно кричали: «Парень молодой!» Исполнив песню два раза подряд, закончили своё выступление ещё более надрывным «Зенит! Зенит!» и ушли. Развеселившись, Аня прошептала:
– Питер…
Утром она услышала, как Максим просит Диму не спрашивать его маму о пропавшем друге из аукционного дома. Аня поняла, что новостей об Абрамцеве по-прежнему нет.
Позавтракали хлопьями, но с утра ничего не успели обсудить – на кухне стало тесно и шумно.
Уже стояли в прихожей, когда у Екатерины Васильевны зазвонил телефон. Она с удивлением взглянула на экран старенькой «Нокии 3310». Ответила. И в следующее мгновение её лицо изменилось.
Аня прежде не видела, чтобы кто-то так стремительно бледнел.
Дима и Максим уже вышли на лестничную площадку и ничего не заметили.
– Как… – Голос Екатерины Васильевны неожиданно стал серым, кислым, как табачный дым, будто словам не хватало воздуха.
Ей что-то говорили по телефону. Ане показалось, что говорят сквозь слёзы.
Екатерина Васильевна закрыла глаза. Глубоко вдохнула и выдохнула. Потом ещё раз. Убрала телефон от лица – Аня увидела, что у неё дрожат руки, – и произнесла уже более уверенно:
– Максим.
Максим её не слышал. Они с Димой о чём-то говорили за приоткрытой дверью.
– Максим! – На этот раз голос прозвучал твёрдо, почти жёстко.
Бледное лицо заострилось. Казалось, что без этой твёрдости Екатерина Васильевна потеряется в подступавшей дымке страха или отчаяния.
– Что?
– Блокнот и ручку.
Максим не стал ни о чём спрашивать.
– Записываю. – Екатерина Васильевна опять говорила в трубку. – Да, знаю. Хорошо. Да. Приеду первым поездом. Да. Нет, не надо, я сама. Всё.
На кухне смеялись постояльцы. За окном во дворе-колодце пульсировала музыка из дешёвых, дребезжавших в басах колонок. Утро оказалось солнечным.
– Мы едем домой?
Максим встал близко к маме, будто ждал, что она упадёт в обморок, и готовился её поддержать. При этом ничем не выдал волнения и говорил спокойно. Аня бы так не смогла.
– Едем, – не сразу ответила Екатерина Васильевна и, окончательно вернув самообладание, принялась торопливо застёгивать сапоги. – Нас ограбили.
– Ограбили?
– Да. Кто-то вломился в дом.
– Это Корноухов звонил?
– Нет. Паша в больнице.
– Он…
– Сейчас на операции. Пока ничего не знаю. Нужно ехать.
Глава восьмая. Погром
Корноухова ударили по голове. Он не успел ничего заметить. Шёл из мастерской в дом обедать. Едва поднялся на первую ступень крыльца, когда всё вздрогнуло тяжёлым гулом. Во рту сразу стало липко, а на зубах будто заскрипела меловая крошка. Отчим упал слишком быстро – не успел выставить руки. Только что стоял, а в следующее мгновение увидел перед лицом растрескавшуюся поверхность лиственничной ступеньки. Ударился лицом и, как потом выяснилось, рассёк бровь. Тогда не заметил этого. Из макушки сочилась витая проволока боли – она скользила по скулам, опускалась к подбородку, стягивала голову единой пульсацией.
Затем Корноухов увидел ботинок. Обычные армейские берцы. Он сам когда-то ходил в таких. Начищенный каблук, укреплённая пятка. Больше отчим ничего не видел. Ему на голову натянули холщовый мешок, а руки связали за спиной.
За всё время он не услышал ни одного голоса. Порой вообще казалось, что поблизости никого нет, но потом тишину дробил грохот в доме, и Корноухов вздрагивал от неожиданности. И всякий раз такая дрожь вызывала новые вспышки боли.
Он ослеп. Испугался, но затем вспомнил, что у него на голове мешок.
Обо всём этом Корноухов рассказал маме и Максиму, когда они пришли навестить его в Зеленоградскую районную больницу. Отчиму наложили девять швов, диагностировали сотрясение мозга, но обещали выписать через пару дней, если не проявятся осложнения. Всё могло закончиться куда хуже. Корноухову повезло, что он не потерял сознания и смог позвать на помощь. Повезло, что сосед откликнулся. Повезло, что нападавшие к этому времени действительно ушли.
Мама держалась хорошо. Не плакала, не причитала и вообще до того по-деловому отнеслась к случившемуся, будто ограбление и разбитая голова отчима были обычным делом – знакомой рутиной, давно не вызывавшей никаких чувств. Пока Максим, потерянный, онемевший, стоял в углу больничной палаты, мама успела переговорить со всеми врачами, с отцом Корноухова, с его друзьями, организовала дежурство, которое, впрочем, по заверениям медсестры не требовалось, составила список вещей и продуктов, даже созвонилась с Домом метролога – предупредила, что с заказом будет задержка.
К вечеру мама сделала всё, что только смогла придумать. Затем оставила Корноухова под присмотром своей подруги из дома творчества, а сама вернулась с Максимом в Клушино.
Грабители постарались. Разгромили весь дом. Максим и не подозревал, что у них скопилось столько вещей. Не верилось, что всё вываленное на пол можно вновь уместить в опрокинутые шкафы и тумбы. Воры добрались даже до антресолей в коридоре, о которых сам Максим успел позабыть – и теперь с любопытством разглядывал их содержимое: от заржавевшего плиткореза до старых обрезиненных валенок.
Больше всего пострадала комната Максима. Здесь прошёл настоящий смерч. Выдёргиванием ящиков из письменного стола воры не ограничились. Они отковыряли старые деревянные плинтусы, сорвали полиуретановый карниз, имитировавший лепнину и всегда раздражавший Максима своей неуместной напыщенностью. Матрас и подушки были разрезаны, выпотрошены. Настенные полки – выдраны с чёрными корнями саморезов. Даже розетки и те оказались выковыряны и теперь свисали на разноцветных проводах, будто выбитые глаза робота из какого-нибудь мультфильма. Хорошо ещё не додумались выломать турник, на котором Максим подтягивался по утрам.
Участковый уже видел детали погрома, однако напросился ещё раз пройтись по дому. Извинился, что зашёл в обуви. Мама нервно усмехнулась в ответ.
– А зачем вы ездили в Петербург? – неожиданно спросил участковый.
– Показывала детям город.
– Вот как? Детям – это…
– Сыну и его друзьям.
– Понятно.
Участковый уточнил про камеры видеонаблюдения, которых в доме, конечно, никогда не было. Попросил подтвердить, что исчезли только два ноутбука, системный блок от стационарного компьютера и цифровой фотоаппарат.
– Может, что-то ещё, не знаю. Но телевизор на месте. Кофеварка, микроволновка – всё стоит. Правда, кофеварку разбили. Хорошая была.
– Понимаю.
Деньги и кое-какие украшения отчим хранил в небольшом сейфе у себя в мастерской. До него грабители не добрались. Они вообще обошли мастерскую стороной. Да и мамину «вольво», поставленную в гараж, не тронули.
– Странно, правда? – спросил участковый.
Мама, кажется, поняла, что толку в расследовании не будет.
Затем участковый принялся за Максима и слово в слово повторил прежние вопросы, только уточнил, нет ли у Максима врагов, которые могли бы ему отомстить – разгромом и нападением на отчима. Максим пожал плечами. Вспомнил и то, как вступился за студента в университетской столовой, и как повздорил с одним из соседей – не дал тому утопить в Клязьме щенят. Вспомнил ещё ворох мелких ссор, конфликтов, но ни о чём не упомянул. Был уверен, что они не имели отношения к случившемуся. Никто из этих людей не отомстил бы вот так…
На следующий день Максим не пошёл в университет. Остался разбирать завалы.
После обеда заехали Дима с Аней – помогли наводить порядок. Собственно, помогала Аня, а Дима больше рассказывал о занятиях, пропущенных Максимом, фотографировал комнаты на шпионскую ручку, вспоминал, как однажды пытались ограбить их квартиру на Соколе – вскрыли один замок, а со вторым не справились. Изредка поднимал какой-нибудь осколок и, хромая без оставленной у дивана трости, относил его в общую кучу мусора. Потом и вовсе сказал, что напишет о случившемся в университетскую газету.
– Граф Хвостов, поэт, любимый небесами, уж пел бессмертными стихами несчастье невских берегов, – процедил Максим, поднимая опрокинутый шкаф. Поставил его на ножки, придвинул к стене и, отдышавшись, добавил: – Самое смешное, нас уже так грабили.
– Серьёзно?
– Лет восемь назад. Мы тогда жили в Ярославле.
– И тоже всё разломали?
– Не знаю. Меня сразу к дедушке увезли. Мне где-то одиннадцать было. Но мебели после этого у нас поубавилось.
– Что-то вам везёт на психопатов.
– Ну да.
Следующей ночью Дима прислал эсэмэску: «Думаешь, это связано с картиной?»
Максим не ответил. В суете последних дней ему удалось спрятаться от вопроса, который исподволь прорывался наружу, крутился, несформулированный, совсем рядом и даже беспокоил во сне – смутными видениями, где появлялись отчим с перебинтованной головой, хмурый реставратор Савельев и улыбчивый Абрамцев, чья улыбка неизменно превращалась в окровавленный оскал.
«Думаешь, это связано с картиной?» – вновь прочитал Максим, словно боялся из-за волнения забыть суть вопроса.
Странности «Особняка на Пречистенке». Исчезновение Абрамцева. Нападение на отчима. Погром в доме. Нежелание мамы привлекать внимание и её просьба нигде не упоминать «Особняк»: ни в репортаже про аукцион, ни в проблемной статье про выявление подделок. Максим разложил перед собой эти разрозненные факты. Не мог связать их воедино.
Зачем кому-то из-за картины, пусть даже необычной и дорогой, похищать людей, врываться в дом, избивать Корноухова? Зачем так рисковать? И как они вообще узнали о доме в Клушино, ведь мама позаботилась, чтобы её имени не было в документах на полотно Берга. Если только… Максим привстал в кровати. Сон, потревоженный Диминым сообщением, окончательно пропал.
Они могли узнать об этом у владельца аукционного дома. Они могли его пытать… Такое предположение показалось безумным, чересчур пугающим, и Максим сделал всё, чтобы от него отказаться.
«Нет. Они бы давно сюда приехали. А приехали только сейчас, когда прошло больше недели. Не могли же они пытать его целую неделю? Глупость. Да и кто они? Кому всё это понадобилось?»
Максим встал с кровати. Понял, что всё равно не уснёт. К тому же лежать на зашитом матрасе было неудобно. Пришлось кусачками срéзать несколько пружин, выбросить часть наполнителя, и матрас стал кочковатым, перекошенным.
Максим разблокировал смартфон. Поискал в интернете новости, связанные с Абрамцевым Дмитрием Ивановичем. Самыми свежими оказались ноябрьские статьи на РИА «Новости» и в «Комсомольской правде», где рассказывалось о назначенном на декабрь крупном аукционе. Никаких заметок об исчезновении.
На сайте аукционного дома «Старый век» всё оставалось таким же будничным. Максим загрузил каталог действующей выставки. Обнаружил, что маминой картины в электронной версии нет.
Сел за стол. Включил свет и принялся листать блокнот, в котором восстановил утерянные записи из реставрационной мастерской. Вспомнил, что «Особняк» хотели выкупить ещё до аукциона. По словам мамы, в этом не было ничего сверхъестественного. Вспомнил, с какой неохотой Савельев отдавал им картину. Тогда это показалось Максиму довольно забавным. Потом он остановился на листке, куда выписал фрагменты из реставрационного паспорта. Увидел размеры «Особняка» и вскочил со стула.
Раньше, до поездки в Петербург, картина, завёрнутая в ткань, лежала здесь, у Максима в комнате. И только здесь вспороли матрас с подушкой, вырвали плинтус, выворотили розетки. Если воры в самом деле искали «Особняк», то как узнали, где он лежит? Об этом было известно только маме и Максиму, больше никому! И зачем им понадобились розетки? Холст – размером 96,5 на 81,5 сантиметра. Почти метр на метр! Такой ни в стену, ни под плинтус не спрячешь. Да и в подушку при всём желании не зашьёшь.
Максим постепенно успокоился. Всё случившееся вновь показалось совпадением. Безумным совпадением, которое следовало пережить и забыть. Но в одном Максим был уверен. Отчиму нужно всё рассказать. Обман мог ещё больше запутать ситуацию, а разбираться в этих переплетениях лжи, подозрений и правды Максим не хотел.
Он вышел из комнаты. Знал, что мама не спит. Слышал, как она возится с уцелевшей посудой. Максим не понимал, как начать разговор, и несколько минут молча стоял на пороге. Мама, заметив его, испугалась. Будто не сразу различила, что в полумраке коридора стоит именно сын. Максим отругал себя. Нужно было сразу зайти внутрь. После нападения на Корноухова мама, кажется, готова была испугаться любой тени.
– Ты чего тут? – прошептала она, хотя отчим был в больнице и разбудить они никого не могли.
Максим сказал прямо:
– Нужно обо всём рассказать Корноухову.
Мама неспешно села на табурет. Она выглядела окончательно разбитой, потерянной, однако голос её прозвучал ясно:
– О чём?
– О картине.
В тишине было хорошо слышно, как гудит термостат морозильной камеры.
– Корноухов имеет право знать.
Максим ждал, что мама начнёт оправдываться или оборвёт разговор своим кратким «так нужно». Вместо этого она положила локти на стол, обхватила голову руками и замерла. Максим не сразу понял, что происходит.
Мама плакала. Беззвучно, будто притворяясь. Чуть подрагивала и сильнее впивалась пальцами в свои и без того взлохмаченные волосы. Слёзы собирались мутными каплями на кончике носа и срывались на столешницу.
Максим не знал, что делать. Никогда прежде не видел, как мама плачет. Только слышал. Ему было девять лет, когда родители поругались. Мама тогда кричала, что не вынесет, если всё повторится и отец погибнет, как в Боливии погиб его друг, умоляла одуматься, а потом слова перемешались с надрывным плачем. Максим стоял у двери детской, пытался разобрать, что же случилось, а потом спрятался под одеяло и закрыл уши руками.
