Евгений Васильевич Абрамович
Песни радости и счастья
На другом конце кладбища было движение, рычали машины и громко переговаривались люди. Там были братские могилы. Солдаты и волонтеры в брезентовых костюмах хоронили убитых мародеров и неопознанных мертвецов. Тех, кто погиб в несчастных случаях. Кого санитарные бригады находили во дворах и на городских улицах.
Гроб поставили возле глубокой ямы, на дне которой уже скопилась приличная лужа.
– Прощайтесь, – хмуро сказал рабочий.
Ира подошла, коротко поцеловала отца в мокрый холодный лоб. Слез не было. Она уже не могла плакать. Не было сил. Хотелось только спать. Уже не в первый раз она заметила, что под открытым небом чувствует себя неуютно. Было желание сжаться, спрятать голову в плечи, будто сверху кто-то смотрит, прибивает взглядом к земле. Она посмотрела на остальных. То же самое. Дерганные, нервные, испуганные.
Когда гроб накрыли крышкой, в последнее мгновение Ире показалось, что внутри она увидела какое-то движение. Из микроскопической щели между досками вылез длинный тонкий червь. Свесился, упал в мокрый песок. Рабочие застучали молотками. Изнутри гроба ответили. Несколько глухих сильных ударов, даже крышка чуть подпрыгнула, сдвинулась с места. Рабочие не обращали внимания, Ира тоже. Она уже не могла удивляться или пугаться. Могла только одно. Спать.
В гробу стучало, дрожало и тряслось, когда его опускали в яму. Оттуда явно хотели выбраться. Стук прекратился, когда кто-то потряс Иру за плечо.
– Проснитесь. Вы сейчас свалитесь.
Монотонные удары по доскам начались снова, когда на крышку начали падать мокрые комья земли. Стук успокаивал, баюкал.
Она даже не поняла, как осталась одна. Только моргнула и вот уже стояла возле могильного холмика, в котором чуть криво торчал деревянный крест. Она пошла вдоль могил в сторону ворот, где должен был стоять микроавтобус. Черви были везде. Под ногами, на памятниках и надгробиях. Висли на оградах и крестах. Падали с ветвей деревьев и самого неба вместе с дождем. Застревали в волосах, противно заползали за шиворот. Ира медленно шла вперед, неуклюже отряхиваясь.
Остановилась возле свежей, только выкопанной могилы. Яму наполовину заполняла мутная грязная вода. Там лежал человек в брезентовом комбинезоне волонтера. Спал, прижавшись боком к земляной стенке ямы. Загребал воздух руками, тряс головой, громко стонал, никак не мог проснуться. Вода дошла ему почти до груди, угрожая заполнить яму целиком, скрыть человека с головой. В ней плавали черви. Извивались, переплетались, рисовали фигуры из собственных тел. Ира оглянулась по сторонам. Никого. Только где-то далеко-далеко, на другом конце кладбища, возилась в братской могиле похоронная команда.
– Эй! – позвала она как можно громче. – Сюда! Здесь человек!
Эффект нулевой. Все равно, что кричать в пустоту. Ее голос поглощал шум дождя, как звуковая ловушка. Тогда Ира встала на колени у края могилы, в самую грязь. Плевать на одежду, она и так уже мокрая до нитки. И так уже есть риск слечь с гриппом или воспалением. Она потянулась к человеку внизу.
– Эй! – снова крикнула она, бессмысленно водя рукой по воздуху. – Проснитесь! Вы утонете!
И тут, подмытый снизу водой, большой пласт могильного песка под ней съехал в яму. Ира не успела среагировать, подняться на ноги, отскочить. Нырнула вниз, в грязную холодную воду. К червям и спящему человеку. Вода накрыла с головой, за секунду напитала одежду, сделала ее тяжелой, неподъемной. Ира подняла голову над поверхностью, закашлялась. Увидела прямо перед собой закрытые глаза человека, ткнулась руками в его твердую грудь. И тут она с хрустом проломилась, ребра разошлись в стороны, как беззубый рыбий рот. Оттуда появилась рука, крепко схватила Иру за запястье, потянула на себя. Потом еще одна, вцепилась в волосы. Ира завизжала от боли и страха. Появлялись все новые и новые руки, хватали, били, тянули, рвали. Они были бледные и холодные, скользкие от покрывающей их слизи. Они лезли из тела спящего человека, из земляных стен ямы, из-под воды. Хватали за ноги, тянули на дно. Ира снова скрылась под водой, когда ее за плечи рванули вверх другие руки. Сильные, горячие, живые. Вытащили на поверхность, залепили пощечину.
Ира проснулась.
– Гд…, – она тряслась от страха и холода. – Где я?
– Все еще на кладбище, – хмуро ответил сонный рабочий, – уснули и свалились в яму, прямо на гроб.
Ира с трудом встала, посмотрела вниз. Из жидкой грязи торчали доски гроба. По ним ползали черви. Больше не стучал никто.
Ира лежала на спине, глядя в высокое голубое небо. Лежала на мягком покрывале посреди моря травы. В высоких, жарко пахнущих стеблях, в деревьях неподалеку шумно гулял ветер. Она знала это место, была здесь с Игорем. Тогда именно здесь у них чуть не случилось то, что обычно ломает дружбу. Он был ласков и настойчив, но она остановила. Игорь послушался. Потом только тихо лежал рядом, обнимая за плечи, гладя по лбу, ласково отбрасывая с него длинные пряди каштановых волос. Всю обратную дорогу в город он молчал.
Теперь же Ира не останавливала его. Будь что будет. Уже все равно. Ей даже хотелось этого самой. Игорек. Ласковый, верный, надежный, свой. Его руки бегали по ее телу. Трогали, гладили там, где можно и где нельзя. Она сосредоточилась на его ласках и красивом, залитом солнечной синевой небе. Как же давно она его не видела. Его рука умело расстегнула пуговицы спереди платья, отвела ворот в сторону. Потянула за бретельку лифчика. Нежно, но сильно сжала грудь, ущипнула за сосок. Другая скользнула по животу вниз, задрала подол. Сквозь тонкую ткань погладила, надавила. Рывком спустила до самых колен, вернулась обратно. Ира свела ноги. Стало тесно, жарко, мокро, хорошо. Она двигала бедрами в такт нарастающим ласкам. Дура, с улыбкой мысленно корила сама себя, какая же дура. Чего ждала? Хорошо же. Давно бы так. Еще в тот раз. Только эти руки и только небо.
Наверху летел самолет, оставляя после себя длинный белый след. Тонкий, как зажившая царапина. Это и была она. Рана, порез на теле неба. Словно кто-то большой вел там длинным невидимым когтем. Он был там, с другой стороны солнечной синевы. Сейчас он разрежет небесный купол, разведет в стороны края и явит людям себя. Не успела Ира закончить эту мысль, как самолет исчез, вспыхнув ярким белым пламенем, которое залило и без того солнечное пространство вокруг. Возле вспышки образовался и разросся рой черных точек, сначала меленьких, почти невидимых. Через минуту они стали четче, заметнее. Их было много, целая туча. Птицы, подумала Ира. Нет, птицы летят, а эти падают. Что-то или кто-то с большой скоростью летел к земле. Люди. В этом Ира была почти уверена. Спящие люди. Они падали, переворачивались в воздухе, ветер трепал их одежду. Они видели сны друг друга, и кошмар казался им бесконечным.
Вскоре все небо, как тучами, было затянуто слоем падающих людей. Сквозь них пробивались тонкие лучи солнца. Трава под Ирой пришла в движение. Она чувствовала ее сильные настойчивые рывки и толчки. Холодные скользкие стебли заползали на покрывало, тянулись к горячему телу женщины. Она поняла, что лежит в море червей, когда они накрыли ее с головой, как набежавшая волна. Забили нос и рот, лишив возможности говорить и кричать. Руки ни на секунду не прекращали работу, движение. Ласкали, трогали, держали сильно, цепко. Обвились вокруг тела, потянули вниз. Под землю, под червей, в самые темные глубины сновидений.
Там Ира стояла посреди исполинских руин. Пустые покосившиеся здания тесно прижимались друг к другу. Она никогда не видела такой архитектуры. Прекрасной, безумной, неземной. Сине-фиолетовое небо прорезала полоса. Она удлинялась и расширялась. Оттуда на землю потоком хлынули черви, словно кто-то открыл кран. Шмякались на крыши, летели в пустые проемы, волнами поднимались до верхних этажей, накрывали собой здания и целые заброшенные кварталы. Из прорези в небе, из этой дыры между мирами свешивались длинные щупальца. С оглушительным грохотом на землю опустилась огромная колонна. Конечность невиданного исполинского существа. Стопа могла накрыть собой целый город. Сустав терялся на невиданной высоте. Где-то, в сотнях километрах отсюда на землю опустилась еще одна нога, задрожала почва. Свет неземного солнца заслонила гигантская туша размером с небо. Когда раздался голос, Ира, которую швырял из стороны в сторону поток червей, ладонями зажала уши. Не было слов, только оглушительный, как контузия, рев тысячи труб.
Это был он. Хозяин червей, пожиратель миров. Извещал о своем пришествии. Его невозможно было рассмотреть целиком. То колоссальное, что открылось миру, было лишь малой его частью. Щупальца и конечности, тень туловища. Вот все, на что могли рассчитывать его жертвы. Его кожа переливалась миллионом цветов. Из пор лезли миллиарды червей, толстым слоем копошились на теле отца, срывались вниз живым дождем. Даровали людям сны и кошмары. Небесные щупальца перепахивали землю под собой в поисках пищи. Их венчали тысячи длинных цепких рук. Выхватывали людей из червивого месива, как конвейер передавали друг другу наверх, где в предвкушении исходили слюной, клацали зубами тысячи ртов. Вниз летели опустошенные, высосанные до дна человеческие оболочки.
Отрыжка Бога.
Ира пришла в себя, стоя у окна. Голова запрокинута. Она смотрела на небо. Тучи. Все еще эти проклятые дождливые тучи. Она тяжело оперлась руками на подоконник. Посмотрела в окна дома напротив. Там тоже стояли люди. В каждом прямоугольном проеме. Смотрели на небо.
Ира окончательно потеряла счет времени. Понятия не имела, сколько дней прошло с похорон. Все слилось в один долгий, бесконечный, сонливо-дождливый кошмар. Волонтеры не приходили уже давно. Это она знала точно. Не было больше звонков, никто не интересовался, как она себя чувствует и все ли у нее в порядке.
На стекло снаружи с мягким, еле слышным стуком приземлился длинный червь. Подержался чуть-чуть и отклеился, сорвался вниз. Ира отошла от окна. Взяла мобильный, сети не было. Она принялась одеваться, понимая, что если сейчас уйдет из дома, то обратно уже не вернется. Как папа когда-то. Натянула джинсы, свитер, взяла зонт, накинула на плечи плащ.
Дорога была долгой, пусть никто уже и не спрашивал документов и пропусков. Во дворах и подворотнях Ира видела тени. Из асфальта и тротуарной плитки как растения торчали руки. Перебирали, скребли пальцами, тянулись к ней, норовя схватить за лодыжку. Она видела мертвецов на скамейках. Из пустых глазниц выпадали черви. Ира просыпалась, находила себя на газонах, бордюрах и в лужах. Одежда стала тяжелой, грязной. Иру трясло от холода и страха, но она продолжала идти.
На земле под дождем лежали люди. Спали, громко храпели, ворочались и кричали. Гражданские, солдаты, милиционеры и волонтеры. Сон сразил всех. Ира натыкалась на другие тела. Мертвые. Словно сброшенные с большой высоты. С размозженными головами, вывернутыми конечностями, переломанными в кашу костями. Розоватая от крови дождевая вода журчала по желобам и каналам. В решетках коллекторов застревали обрывки одежды, волосы, кусочки мозга и костей. Трупы лежали на дорогах и раздавленных машинах. Один тряпичной куклой повис на фонарном столбе.
Ира пришла, когда уже начинало темнеть. Дверь подъезда была распахнута настежь. На лестничной клетке второго этажа стоял папа. Скелет в больничной пижаме. Из широко раскрытого рта хлестали потоки воды вперемешку с червями. Растекались по ступенькам. Ира заехала сама себе в переносицу, ойкнула от боли, из глаз хлынули слезы, но сон ушел. Мертвец исчез. Добравшись до пятого, она позвонила в дверь. Почти сразу из-за двери послышались тяжелые шаркающие шаги. Словно ее ждали. Конечно ждали, подумала она.
Щелкнул замок. На пороге стоял Игорь. Похудевший, изможденный, всклокоченный. Устало прислонился к дверному косяку. Глаза закрыты, по щекам бегут слезы.
– Я пришла, – сказала она.
Игорь открыл глаза. Улыбнулся.
Он крепко держал ее за руку. Они молча шли вперед. Вокруг были другие люди. Все вышли из домов, когда закончился дождь. Улицы превратились в человеческий поток. Когда закончится дождь, мы проснемся, говорил малыш в песочнице. Он сказал что-то еще, но Ира не помнила.
Облака стали тонкими, светлыми, почти прозрачными, вот-вот рассеются. Сквозь них почти уже можно было рассмотреть небо. И что-то еще. Кого-то, что ворочался наверху, стонал в предвкушении пиршества. От этих стонов закладывало уши, дрожали стекла в окнах домов, срабатывали сигнализации брошенных машин.
Ира огляделась, посмотрела назад. Вокруг люди, насколько хватает глаз. Молча идут вперед. Туда, где наверху переплетаются длинные отростки, на которых сжимают пальцы холодные скользкие руки.
Под ногами что-то чавкало. Ира посмотрела вниз. Ботинки по щиколотку тонули в толстом зловонном слое мертвых червей. От запаха гнили кружилась голова.
Она до последнего надеялась, что это сон. Но в глубине души понимала, что тот, за облаками, существует на самом деле. Он реален.
Под прахом
Я приехал в деревню в мае. Не был здесь с самых дедовых похорон, десять лет почти. Раньше не имел ни времени, ни возможности. Сначала учёба в столице, потом работа, семья, получилось приехать только в этом году. Семьи больше не было, только работа и осталась.
На майские у меня выпала целая неделя выходных. Остановился у брата. В день приезда до поздней ночи мы с ним сидели на кухне и пили водку, разговаривая о чем-то отвлечённом, его жена Лена подкладывала нам еду. Я чувствовал, что им обоим неловко, они не хотели тревожить меня расспросами, вскрывать свежие, незатянувшиеся раны. За это я был им благодарен.
Старшего племянника Мишку я почти не узнал, парень сильно вымахал с нашей последней встречи. Зато младший, пятилетний Серёга, мой тёзка, целый день не отходил от меня ни на шаг.
– Серый, – так он меня называл, подражая отцу, – а ты почему один?
Он потянул меня за штанину.
– А Настя приедет?
Настей звали мою дочь, которая была старше его на два года. Брат шикнул на мальчика, мать погрозила пальцем.
– Нет, Серёж, – я потрепал его по голове. – Настя не приедет…
– А-а-а, – протянул племяш, то ли обидевшись, то ли вспомнив что-то.
Следующий день я провёл дома у мамы. В квартире, где вырос.
Долго стоял возле книжной полки, рассматривая Настину фотографию в рамке, мама души не чаяла в единственной внучке. Широкая улыбка, выпавший передний зуб, светлые волосы, заплетённые в смешные хвостики. После развода я убрал из дома все дочкины фото, не мог смотреть, жгло внутри. А тут ничего, даже как-то легче стало. Наверное, потому что дом, родное всё. И мама рядом.
– Что ты будешь завтра делать? – спросила она меня за ужином.
– Я, мам, хочу в деревню съездить. Не был давно.
– Съезди, конечно, сынок. Я там цветов на рынке купила. Деду своему на кладбище поставишь.
– Угу, – кивнул я, – хорошо.
– Я бы с тобой, но боюсь не доеду. Давление скачет с этой погодой, а там дел куча. С осени никого не было. Саша ездит туда, как получается.
– Ничего. Я сам.
Ещё на трассе зарядил дождь, май начался заморозками и непогодой.
Деревня была маленькой. Даже в детстве, когда я проводил там каждое лето, она казалась глухой и почти безлюдной. Сейчас не осталось никого.
Свернув с основной дороги, я трясся по гравийке, аккуратно объезжая лужи и ямы. Ветер бросал в лобовое стекло дождевые капли и сорванные с придорожных кустов ветки. Я медленно переваливался с ухаба на ухаб и молился, чтобы у меня не сорвало глушитель, когда что-то скребло машину по днищу.
До места я добрался только к обеду. Дедовский дом стоял на отшибе, на пригорке, с которого открывался вид на всю деревню, маленькую, как на ладони. В стороне виднелся изгиб речки, на которую мы летом ходили купаться. По весне она часто разливалась, затапливая сараи и погреба. Потом вода отступала, оставляя на огородах речные ракушки и дохлую рыбу.
Сразу за нашим сараем начиналось колхозное поле, на котором никогда ничего не росло, любые посевы здесь почему-то погибали. За полем высился лес, куда мы ходили собирать грибы. У самой его кромки я увидел покосившееся дощатое здание, по коже пошли мурашки. Все ещё стоит, значит.
Отперев замки, я вошёл в дом. Он встретил меня сыростью, запахом плесени и горками дохлых мух на подоконниках. Окна снаружи были косо заколочены досками. Брат рассказывал, что время от времени сюда залезали воры, ночевали, срезали проводку, тянули из дома всё от старых кастрюль до дедовой одежды из шкафов. Брат приезжал сюда каждый раз после погромов, чинил разбитые окна, заново проводил электричество. Грозился даже поставить капканы, чтобы отвадить мародеров.
Сразу наносил дров из сарая, затопил печку на кухне и маленький щиток в зале. Его можно будет протопить ещё раз вечером, для верности, хоть немного выгонит из дома сырость. И спать будет тепло. Совсем как раньше.
Несколько часов я приводил дом в порядок, убирался, мыл полы, сметал с подоконников высохшие трупы мух. Нашёл под диваном две дохлых мыши, вынес их в совке на улицу. За шкафом меня ждала находка похуже, мёртвая крыса. Здоровенная, с длинным голым хвостом. Раздутая, начавшая разлагаться, со стойким запахом мертвечины. Осенью, оставляя дом зимовать, брат всегда разбрасывал по углам отраву для грызунов. Нажравшись её, они часто умирали в доме.
Я никак не мог подцепить крысу совком или шваброй, мешал шкаф. Натянул на руки толстые резиновые перчатки и, дрожа от омерзения, потянул дохлятину за хвост, поднял. Крыса безвольно свесилась вниз, чуть покачиваясь. Из раскрытой пасти капнула какая-то мутная жидкость. Чёрный глаз уставился прямо на меня. Казалось, что длинные жёлтые зубы вот-вот щёлкнут, крыса оживёт и вцепится мне в руку.
Смердело так, что заслезились глаза. Я поскорее вынес находку из дома и бросил к уже найденным мышам. Потом где-нибудь их закопаю. Или просто выброшу подальше в поле.
В тот день мои злоключения с мертвечиной не закончились. К вечеру дождь закончился, однако вместо него с неба повалили крупные хлопья снега. Снег в мае, отлично. Закончив уборку в доме, я решил проверить двор и сараи. Работа придала мне сил, отвлекла от воспоминаний и тяжелых мыслей. Я был даже доволен, не зря приехал.
Двор порос высокой пожухлой травой, сухой и жёсткой, как щётка. Сквозь неё пробивались молодые зелёные стебли.
Открыв двери хлева, я чуть не свалился с ног от ударившего в ноздри смрада. Так воняла найденная в доме крыса. Только здесь вонь была усилена в разы, явно сдох кто-то большой. Причем совсем недавно. Я согнулся пополам и выплюнул в траву горький сгусток желчи. Переборов тошноту, зажал нос и осторожно заглянул в хлев.
– Вы издеваетесь, что ли? – глухо сквозь пальцы спросил я неведомо кого.
У стены, где раньше стояла наша корова Ланька, лежала мёртвая лиса. Большая, с приличную собаку. Рыжий мех свалялся колтунами, стал грязным и серым, в нем копошились насекомые. Глаза животного были открыты, смотрели на дверной проём, прямо на меня. На миг даже показалось, что они светятся в полутьме. Я постоял в дверях, соображая, что делать. Покопался в сарае, вытащил потрепанный кусок старой плёнки. Снова надел резиновые перчатки, вернулся в хлев. Помогая вилами, положил лису на плёнку, стараясь не думать о паразитах, возможном бешенстве и трупном яде. Завернув животное в пленку, наподобие савана, вынес ее на воздух.
Снег повалил с новой силой, словно не май на дворе, а середина ноября. Хотел вернуться в сарай за лопатой, как увидел у самого края поля большие кучи веток. Это, наверное, брат нарезал в прошлом году, когда приводил в порядок деревья в саду.
Брат собрал отрезанные ветки в кучи, собираясь поджечь со временем, но, видимо, не успел или забыл. Я решил, что было бы лучше сжечь лисий труп, удобнее и быстрее, заодно избавлюсь от мусора. Плюс снова вспомнились истории про бешенство, лисы часто бывают переносчиками болезни. А больных животных всегда сжигают, так ведь?
Я положил свёрток на самый верх кучи, обложил по бокам истлевшим сеном из хлева. На сухих ветках застревали большие белые снежинки.
Сходил в дом за спичками. Боялся, что из-за сырой погоды пламя не разгорится, однако, только поднеся огонёк к сену, тут же отпрянул. Вспыхнуло так, что жар ударил в лицо. Куча занялась, будто облитая бензином, в ней трещали сухие ветки и собранный в доме мусор, пластиковые бутылки и целлофановые пакеты. Я пошевелил костер вилами, сходил и бросил в огонь найденных в доме мышей и крысу. С минуту постоял, глядя на огонь. Было в нём что-то успокаивающее.
Краем глаза заметил движение в стороне. Повернувшись, увидел, что в десяти метрах от меня на поле сидит другая лиса. Так же пристально смотрит на огонь, как и я только что. Молодая, гораздо меньше той, что горела сейчас в куче.
– Родственник твой? – спросил я. – Соболезную.
Лиса повернулась на голос, посмотрела на меня. Любопытно и с интересом, по-собачьи склонив голову на бок. Затем повернулась и, махнув пушистым хвостом, рысцой побежала через поле к лесу. Я провожал её взглядом, пока снова не увидел впереди покосившееся деревянное строение, отвёл глаза.
К вечеру снег закончился, стало ветрено. Шумели деревья в саду, гнулись голые ветки старого дуба через дорогу. Я решил сходить на кладбище, пока ещё совсем не стемнело. Прихватил купленные мамой искусственные цветы.
Дед смотрел на меня с черного памятника. В пиджаке с медалями, с хитринкой в глазах, изогнув в полуулыбке уголок рта. У художника хорошо получился портрет. Дед и был таким, всегда смотрел на меня с какой-то искоркой во взгляде. Будто знал некий секрет, но рассказывать не собирался.
Без лишней скромности скажу, что я был его любимцем. С самого раннего детства он всегда находился где-то рядом. Я любил бабушку и деда. Особенно деда, чего уж скрывать.
Всю жизнь он провёл в этой деревне. Родился и вырос, партизанил в здешних лесах, работал, растил детей и внуков. Покинул деревню только один раз, в сорок четвертом, когда ушел с войсками на запад. Дошел до Венгрии, где был ранен. Каждый год на День Победы дед напивался и плакал.
– Серёжа, – спрашивал он, – а ты меня не забудешь?
Я постоял немного, глядя на памятник. Крепкий, мощный, долго простоит. Брат выбирал, наверняка. Он такой, все делает с толком и знанием дела. Не то, что я.
– Здорово, дед, – сказал я наконец, – с праздником тебя.
Девятое мая уже через несколько дней. Только в этот раз он не напьется и не будет плакать. Я полез в карман, достал телефон, нашел фотографию Насти. При взгляде на неё снова сжалось сердце и заскребло в горле.
– Вот, – показал я памятнику светящийся экран, – правнучка твоя. Я так и не привез ее, не познакомил. И сам не приехал. Ты прости…
Дед молча улыбался. Конечно простит.
Он лежал здесь один. Никто не знал, что случилось с моей бабушкой. Когда я учился в десятом классе, она пошла в лес и не вернулась. Её не нашли ни милиция, ни МЧС, которые прочёсывали чащобу в поисках.
Я прибрал могилу, вымел сухие листья возле ограды, воткнул в холмик цветы.
Возвращался уже в темноте. Дома было тепло. Поужинал маминым супом, снова затопил щиток и долго сидел, глядя на огонь. Лёг спать, застелив свежее постельное бельё. Ночью просыпался от шорохов в углах. Мыши, не всех еще вывели отравой. Раньше в доме постоянно крутились коты, по ночам они запрыгивали ко мне на кровать, тёплыми комочками засыпали в ногах, забирая тревоги и плохие сны. Сейчас не было никого, только я сам. Сам по себе. Лежал без сна в темноте, ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к шорохам.
Заснул я только под утро. Крепко, без снов. Не слышал, как снаружи кто-то трётся об углы дома. Наклонив тяжёлую голову, заглядывает в окна.
Проснулся я от щекотки. От того, что кто-то назойливо и неприятно ползал у меня по лицу. Щекотал маленькими лапками, лез в нос, уши и глаза. Спросонья я машинально отмахнулся, перевернулся на другой бок, но нарушители спокойствия не отстали. Громко прожужжали над ухом маленькими крылышками. Перевернувшись на спину, я открыл глаза и наблюдал, как над моим лицом кружатся большие чёрные мухи.
Сел в кровати, покрутил головой по сторонам, осматривая комнату. Мух было много, целый рой крутился вокруг меня. Точками они летали над потолком, сонно ударялись о стены, вяло тыкались в окна, ища выход наружу. Комнату заполнял тихий монотонный гул. Я словно оказался посреди огромного улья, вместо пчёл в котором были мухи. Рассеянно отмахиваясь от наседавших насекомых, я спустил ноги на пол.
Одевшись, пошел на кухню. Там их было ещё больше, чем в комнате. Они толстым слоем облепили окна, не пропуская внутрь пасмурное утро. Копошились живыми занавесками, жужжали. Вчера во время уборки я смёл с подоконников мёртвых насекомых. Собрал в мусорное ведро и оставил возле печки, забыл выбросить. Сейчас ведро было пустым, на дне валялись только несколько смятых конфетных фантиков и коробок из-под спичек. Никаких дохлых мух. Я немного постоял, соображая. Может вчера насекомые были просто сонные или в параличе? Они ведь тоже впадают в спячку на зиму. А сейчас проснулись, почувствовав тепло в доме. Хотя я точно помнил их высушенные тела, пустые оболочки, которые рассыпались и разваливались на части от малейшего прикосновения, оторванные крылья и маленькие чёрные лапки. Вчерашние мухи точно были мертвы. Куда же они делись и откуда взялись все те, что летают сейчас по дому? Может вчера я машинально выбросил мусор из ведра, просто забыл об этом? А сейчас по дому летают совсем другие мухи, выползшие из щелей? Остановившись на этом варианте, я решил перестать ломать голову.
Надо было как-то выгнать их из дома. Порывшись в шкафах, я не нашел никакой отравы от насекомых. Окна не открывались, были заколочены наглухо. Я раскрыл настежь двери. Впустил внутрь сырость, но, почувствовав свежий воздух, мухи ринулись наружу.
Быстро позавтракав, я пошёл на улицу. Казалось, что стало ещё холоднее, чем вчера. В воздухе стояла плотная водяная взвесь, что-то среднее между мелким дождём и плотным туманом. Влага пробиралась под одежду, покрывала руки и лицо холодной мокрой плёнкой. Хотелось поплотнее закутаться в фуфайку.
Во дворе я наткнулся на следы больших раздвоенных копыт. Свежих и чётких на мягкой земле. Животное топталось здесь ночью, ходило кругами по двору и тёрлось о стены дома. Я снял с бревна сруба прилипший клок шерсти. Лёгкий, сероватый, пахнущий мускусом, хвоей и плесенью. Скатав шерсть в шарик, я выбросил его. На руках остался запах, резкий, но приятный.
Я пошёл по следам. Из двора животное пошло в обход дома в дедовский сад. Тут на земле, кроме уже привычных раздвоенных копыт, я обнаружил следы лап. Больших, как у огромной собаки. Или волка. Я ненароком поежился. Дед рассказывал про волков в здешних лесах, даже на моей памяти залётный серый одиночка однажды утащил соседскую овцу.
Здесь же были следы копыт поменьше, как у косули. На свежей грязи у забора красовались отпечатки маленьких лап. Лисьих, подумалось мне. Я был почти уверен, что вчера этих следов ещё не было. Получается, пока я спал, зверьё стаями топталось возле дома? Почувствовало присутствие человека и решило выяснить, кто посмел нарушить их покой? Побродив ещё немного по саду, я обнаружил на ветках яблонь клочки шерсти, как тот, что во дворе. Некоторые висели так высоко, что оставалось только гадать о росте и размерах животного. Или может это их ветром туда занесло?
Этот сад всегда вызывал у меня странные чувства. Он красиво цвел весной и обильно плодоносил в конце лета и осенью. Но иногда сад меня тревожил. В темноте или плохую погоду деревья казались зловещими.
Каждый вечер бабушка занавешивала все окна в комнате, где я спал. Все, кроме одного, что выходило в сад. На нём почему-то вообще не было занавесок. По вечерам я лежал на кровати, читал или смотрел телевизор, стараясь особо не глядеть в окно, за которым либо стояла кромешная тьма, либо угадывались силуэты деревьев. Боялся заметить там чьё-то движение. Я не смотрел в окно, но иногда чувствовал, что оттуда кто-то смотрит на меня.
Я пошёл обратно к дому, собираясь занять себя работой и выкинуть из головы подзабытые детские страхи. Деревья – это просто деревья.
Вернувшись во двор, я увидел большого длинноухого зайца. При моём приближении зверёк не двинулся с места. Без сомнения, он был мертв, глуповато смотрел остекленевшими глазами. Прислонился боком к штакетнику, будто просто остановился отдохнуть. Я поморщился, от зайца исходил чуть заметный, но явный запах разложения. Как я не заметил его раньше? Сегодня, вчера. Я ведь исходил двор вдоль и поперёк. Разве что кто-то положил его сюда, пока я был в саду. Невольно поёжившись, оглянулся по сторонам. Да нет, чушь какая-то.
Вздохнув, я сходил за лопатой, ловко подцепил серый окоченевший трупик и понёс его к мусорным кучам на краю поля. Теперь мне казалось, что именно так поступить с умершим животным наиболее правильно. Всё равно от мусора надо избавляться. Бросил зайца в ворох высохших веток. Потом сожгу.
Вчерашняя куча выгорела полностью, осталось только черное пятно на земле с горсткой пепла в центре. Пошевелив его лопатой, я охнул от удивления и неожиданности. Среди золы лежала книга. Новое красочное издание «Винни-Пуха». Точно такая же была у Насти, я читал её дочке перед сном. Дома и потом, в больнице.
Будто это была противопехотная мина, я несколько раз толкнул книгу лопатой. Для верности легонько пнул ногой. Хотел прогнать наваждение, мираж, что угодно, но нет, книжка была настоящей. Каким-то образом она оказалась здесь, посреди пепелища.
Дрожащими руками я поднял легкий томик, протёр рукавом обложку. Раскрыл, полистал страницы, пачкая на удивление чистую бумагу черными отпечатками измазанных в золе пальцев. В голове мелькнула мысль, что это именно та самая книжка, моя и Настина. Вот помятая страничка, вот оторванный уголок, пятно от чая. Я был на грани истерики. Слёзы слепили глаза, горький ком сжал горло. Я быстро листал страницы, узнавал отметины, желая и одновременно боясь добраться до последней. В пять лет Настя училась писать, повторяла за мной буквы, которые я выводил на тетрадном листе. На последней странице своей любимой книжки она красным фломастером коряво намалевала три коротких слова – «мама, папа, Настя». В своем имени пропустила С, получилось Натя. Когда я увидел знакомые буквы, уже не мог сдерживаться. Отбросил книжку в траву, ноги подкосились. Я рухнул на колени и не плакал даже, выл по-звериному, задыхаясь и набирая ртом воздух.
Немного успокоившись, я снова подобрал злосчастного «Винни-Пуха». Сомнений быть не могло, книжка та же. Я больше не утруждал себя вопросами и догадками, прижав томик к груди, как святыню, понес в дом. Там положил его на кухонный стол и долго сидел молча, разглядывая рисунки на обложке. Вокруг по-прежнему жужжали ожившие мухи. Ожившие. Почему-то в этом я уже не сомневался.
