Евгений Васильевич Абрамович
Песни радости и счастья
Выйдя из дома, я снова вернулся к мусорным кучам. Поднял оброненную лопату, пошевелил остатки пепла. На верхушке соседней кучи лежал на спине мертвый заяц, оттопырив уши, будто прислушивался, умильно сложив окоченевшие передние лапы. Я пошел за спичками. На тропинке к дому лежала горка мертвых птиц. Воробьи, несколько десятков, не меньше. Друг на друге, разложив крылья, выставив скрюченные лапки.
– Как в Китае… – сказал я сам себе.
Чувствуя, что схожу с ума, вернулся в дом за резиновыми перчатками и пустым ведром. Сложил в него воробьев, отнёс к кучам и высыпал рядом с дохлым зайцем. Пламя занялось так же быстро, как и вчера.
Не став смотреть на огонь, я пошёл через поле, к деревянному строению. Это было необходимо. Почти так же необходимо, как и поход на кладбище. Снаружи это был простой дощатый амбар, в каких хранят сено или зерно. Таким он, вероятно, и был когда-то, но, сколько помню, он всегда пустовал. Сейчас как будто совсем и не изменился, всё так же стоит у самой кромки леса, чуть наклонившись на бок.
Подойдя к амбару, я долго стоял, не решаясь войти внутрь. Смотрел на вход, который раззявился передо мной беззубой пастью. Тут умер мой дед. Его нашли прямо здесь, сидевшего на скамье – прибитой вдоль стены широкой доске. Он зачем-то надел свой любимый пиджак с медалями, брюки к нему и лучшие, начищенные до блеска чёрные туфли. И пришел сюда умирать.
Нашёл его мой брат, который приехал в деревню, обеспокоенный тем, что дед не отвечает на звонки. Я тогда уже учился в столице на первом курсе. Брат рассказывал, что дед сидел, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь, будто спал. Это было через два года после того, как пропала бабушка. Примерно в то же время, ранней осенью. После похорон я уехал и не возвращался сюда до вчерашнего дня.
Выдохнув, я всё же зашёл внутрь. Ничего особенного, те же дощатые стены с широкими щелями. Пространство внутри заросло высокой травой, стены густо оплела паутина. Потолок…
Подняв, голову, я застыл, как вкопанный. Небесная серость сочилась сквозь щели. Доски перекрытия медленно гнили, напитавшись влагой. С них свисало множество шнурков. Они были привязаны к гвоздикам в досках, а их свободные концы заканчивались петлями, в которые были просунуты маленькие, пожелтевшие от времени звериные кости. Кое-где виднелись высохшие птичьи лапы и черепа с разинутыми клювами. Кости раскачивались на слабом ветру, соприкасались, звонко стучали друг о друга, как колокольчики, призванные отгонять злых духов.
Я сел на скамью у стены, опустил лицо в ладони. Надо мной слабо покачивались и звенели кости. Последнее пристанище деда превратили в святилище. Наверняка сразу после похорон и моего отъезда.
Выйдя наружу, я, не оглядываясь, пошёл к дому. Серые облака быстро проплывали надо мной, лес за спиной шумел, шелестел и разговаривал. Ветер доносил оттуда мускусный запах животной шерсти, аромат листвы и хвои, едва уловимый смрад гнили и разложения. Вонь мертвечины, которая преследовала меня здесь уже второй день.
Зажжённая куча почти догорела, только продолжала дымить. Горка раскалённых добела углей пылала жаром. В траве я увидел дохлого барсука. Брезгливо пнул его носком сапога, отбросив к огню.
Время близилось к обеду. Похлебав наскоро разогретого супа, я снова отправился обыскивать территорию вокруг дома. Руки чесались от желания позвонить, маме или брату. Спросить, какого чёрта здесь вообще происходит? Неужели дедовы сказки оказались правдой? От осознания этого, от нахлынувших воспоминаний, меня бросало в дрожь.
Я так и не позвонил, отвлёкся на дела. В саду нашёл ещё одну дохлую лису. В старом, заваленном землёй колодце – здоровенного полуразложившегося зайца. Меня чуть не вырвало, когда я заглянул внутрь. Пришлось обмотать вокруг лица тряпку, вытаскивая труп длинным багром. В проволочном заграждении вокруг огорода запутался окоченевший скворец. На крыше деревенского туалета раскинул крылья чёрный грач. В бурьяне за сараем я отыскал свернувшегося калачиком мёртвого кота. Я сносил их всех к готовым мусорным кучам. Теперь не могло быть сомнений, что брат оставил их осенью не просто так. Они ждали меня.
За работой я вспоминал деда. Тот случай, когда мы с ним хоронили нашего старого кота Борьку. Пушистый полосатый красавец был любимцем всей семьи, и я горько плакал, когда нашёл его лежащего под забором без движения. Вечером мы с дедом пошли к самому лесу и развели большой костер. Одной рукой дед обнял меня за плечи, прижав к себе. Другой ласково гладил кота, который, как живой, свернулся на расстеленном дедовом пиджаке. Говорил дед тихо и ласково, от его голоса хотелось спать.
– Ничего, внук, смерть дело такое, привычное. Все умирают. В войну зимой страшное дело было. Загнали нас фашисты в леса. Что творилось, страшно вспомнить. Отбились мы от отряда вдвоем, я и друг мой, Петро. Забрели в самую чащу, где болота. Сидим и плачем. Мне семнадцать лет, он на год моложе. Темно, хоть глаз выколи и холодно так, что кишки леденеют. Прощай, говорю, Петро, помрём мы сейчас. Он мне, прощай, Василь. Так и сидели…
Дед замолчал, пристально глядя в огонь. Я поднял взгляд, в глазах старика плясали огоньки.
– И как вы спаслись?
– Лесной Царь вывел, – дед улыбнулся и подмигнул мне, поцеловал в щёку, кольнув щетиной, – не бросил.
Одним ловким движением он поднял за шкирку мёртвого Борьку и бросил в костер. Я ахнул от изумления.
– Душа, – сказал дед многозначительно, – душа звериная наружу просится. Огонь помогает, освобождает, сжигает всё лишнее. Только душа и остается, улетает к Лесному Царю. Чистая смерть, хорошая. Человек для зверя всё равно, что Господь Бог, потому что огнём владеет. Звери идут к нему, когда смерть чуют. Но не ко всем, а к тому, кто верит в Лесного Царя. Он души звериные собирает и помогает людям, которые костры разводят. Сильно помогает. Можно что хочешь попросить…
В костре обгорала и сворачивалась угольками роскошная Борькина шерсть. Шипело что-то, вздувалась и сползала от жара кожа, обнажая скелет, чернели и раскалялись тонкие кости. Обнажалась и улетала со слов деда счастливая кошачья душа.
Я совершенно забыл о том случае, а теперь вспомнил, будто это было вчера. К вечеру я облазил всю территорию вокруг дома. Отправился в экспедицию по соседским дворам, обойдя в итоге всю деревню. Добычу я собрал приличную, пришлось даже достать из сарая старую двухколёсную тачку. Гора мертвечины высилась рядом с нетронутыми мусорными кучами. Это ещё не предел. Я был уверен, что завтра на тех же местах будут лежать новые тушки.
Зажёг сразу все кучи. Огонь горел ярко и горячо. Я бросал в него разлагающиеся тельца, помогая вилами. Сбросил от жара теплый ватник и верхнюю кофту, остался только в рубашке. Кружилась голова, я отходил в сторону, отдышаться и прийти в себя.
Работал, пока не стемнело, пока все трупики не исчезли в огне. Потом ещё долго сидел у костров, глядя на угли. Рылся в остывающем пепле. Огонь принял мертвую плоть, отдав что-то взамен. Потрёпанный плюшевый медведь. Бусы из красных прозрачных стекляшек. Браслетики и фенечки из бисера и резинок. Куклы всех видов и размеров, книжки-раскраски, альбомы с наклейками, компакт-диск какой-то популярной певицы. Застиранный больничный халат, капельницы и прозрачные трубки, шприцы и иголки. Пропахшая лекарствами пижама. Лекарствами, которые не помогали. Последним я выудил из пепла рисунок. Там был по-детски просто намалёван плосколицый улыбающийся мужчина, очевидно, я. Сверху подпись большими разноцветными буквами – «Дорогому папочке». Без единой ошибки. Казалось, что прошла целая вечность, пока я сидел прямо на земле, разглядывая помятый альбомный листок.
Из пепла и праха появлялись и другие вещи. В основном связанные с бывшей женой. Билеты в кино. Пустой флакон из-под духов. Туфелька с обломанным каблуком, белые кружевные трусики, подвязка от чулка, обрывок фаты. Ключи от квартиры, первой и единственной. Тест на беременность, детская погремушка, заключение врача, свидетельство о разводе. До волдырей обжигая пальцы, я сунул руку в самое пепелище и достал оттуда обручальное кольцо. Холодное как лед, оно тускло блестело у меня на ладони. Я сунул его в карман, только его и рисунок дочери. Все остальное бесполезной грудой осталось лежать на земле.
Устав и продрогнув, я пошел в темноте к дому, едва переставляя ноги. От костров не осталось ничего. Вдалеке шумел лес.
Спал я плохо, урывками. Дом наполнялся шорохами и звуками. Теперь их уже нельзя было списать на мышиную возню. Я отчетливо различал чьи-то тяжелые шаги, топот маленьких ножек, вздохи. С кухни доносились обрывки голосов. Слов я различить не мог, они слышались откуда-то издалека, из другого мира.
Снаружи шагал кто-то большой, снова тёрся об углы дома. В окна стучали ветви разросшихся деревьев. Как незваные гости, которые просились на ночлег. Чьи-то шаги гремели на чердаке, деревянное перекрытие скрипело, сверху сыпался мусор. Пытаясь отвлечься и заснуть, я ворочался с боку на бок, с головой накрывался одеялом. Я не боялся, только тревога слабо трепыхалась в груди. Тревожно было, что дедовы истории могут оказаться правдой. Еще тревожнее – что они могли быть ложью.
Проваливаясь в сон, я видел Настю, она снилась мне впервые. Дочка играла на цветочной поляне с животными. Вокруг нее бегали лисы и зайцы, кошки, барсуки и олени. Птицы, не боясь, садились ей на руки и на голову. Просто картинка из сказки. Настя улыбалась и махала мне. Но, подходя к ней, я каждый раз проваливался в зловонную яму, полную животных останков. Клочья шерсти, сгнившая плоть и сухие кости накрывали меня с головой, лезли в нос и рот. Они пахли дымом и гарью, не давали дышать. Я просыпался и вскрикивал, чувствуя горечь и вкус пепла во рту. Шум в доме на секунду прекращался и начинался опять.
Уснув только глубокой ночью, я проснулся еще до рассвета и тут же мне в нос ударил знакомый уже запах. Мускусный, с примесью псины, прелой листвы и хвои. Я сел в кровати и понял, что поверх одеяла накрыт тёмной шкурой. Я провел по ней руками, запустил пальцы в густую свалявшуюся шерсть. Потом встал, скатал шкуру в валик, положил у стены.
Снова хотелось позвонить домой, а лучше собрать вещи, сесть в машину и смотаться отсюда. Но другая часть меня была убеждена, что нужно остаться. Добраться до истины. В подтверждение этого на чердаке снова грохнуло. Теперь уже настойчиво, призывно.
Когда я лез на чердак, никак не мог совладать с нервами. Холодный пот застилал глаза, лился по спине. Зубы стучали так, что пришлой до боли сдавить челюсти. Луч фонарика в дрожащих руках плясал по стенам огромным приплюснутым светлячком. Хлипкая лестница вела на печку, оттуда открывался люк на чердак. Рациональная часть меня всё ещё кричала, умоляя убираться отсюда.
Шаги наверху уже не казались слуховым обманом. Они слышались совсем рядом, надо мной. Скрипели доски, шуршало что-то сухое. Наконец, я справился с собой, тяжёлая крышка громко скрипнула, поднимаясь. Я заглянул в тёмное пространство чердака. В то же мгновение шорохи прекратились, за секунду дом погрузился в звенящую тишину, будто прислушивался.
Кромешную тьму с трудом прорезал свет фонарика. Воздух на чердаке был тяжёлым и неподвижным, спёртым и затхлым. Я рассматривал шифер, стропила крыши, с которых бахромой свисала паутина. Раньше, насколько я помнил, чердак всегда был завален хламом. Вещами, которыми не пользовались, но которые было жалко выбросить. Время от времени дед искал среди них что-нибудь. Кряхтя, лез на чердак, подолгу гремел там, переставляя вещи. Его шаги гулко отдавались в перекрытиях.
Сейчас чердак был пустым. Пол устилал слой высушенной травы, она покрывала доски, как искусственный ковер. Я повёл фонариком по периметру – пустота, только в дальнем конце я увидел то, что заставило меня замереть на месте. Снова посветил вокруг, все щели в шифере были заделаны пучками все той же травы, чтобы внутрь не проникал воздух с улицы.
Я пошёл туда, где находилось то, что привлекло моё внимание, трава шелестела под ногами. Под подошвой что-то хрустнуло. Посветив вниз, я увидел кости мелких животных, они тускло белели среди сухих стеблей. Подойдя ближе, я не смог совладать с собой. Фонарик выскользнул из потной дрожащей ладони, беззвучно упал в мягкое покрытие под ногами. Подняв его, я начал рассматривать.
У стены сидела, скрючившись, человеческая фигура, закутанная, как в одеяло, в кусок шкуры, похожий на тот, что я оставил внизу. Вблизи можно было распознать знакомый запах. Фигура сидела неподвижно, как статуя. Из складок шкуры, между клочьев выцветшего меха выглядывало только сморщенное почерневшее лицо. Сухая, как пергамент, кожа туго обтянула череп. Глаз не было видно за опустившимися веками. Из приоткрытого рта виднелись кривые желтые зубы. Заглянув в лицо мумии, я зажал себе рот ладонью, сдерживая крик.
Это была моя бабушка. Которая всегда радовалась, когда я приезжал, кормила блинами и рассказывала сказки. Которая пропала без вести в лесу много лет назад. Теперь она мёртвая сидела здесь, на чердаке. Закутанная в вонючую шкуру.
Эта часть чердака представляла собой нечто, похожее на святилище. Сама бабушка была алтарем. Она восседала на маленьком деревянном стульчике, откинувшись на спинку. Скаты крыши соединялись прямо над ее головой. Оттуда свешивались уже знакомые мне украшения – привязанные к ниткам черепа, кости птиц и маленьких зверьков. Только здесь они не раскачивались, воздух был неподвижен. Кто-то законопатил пучками травы все щели в крыше, чтобы ничто не нарушало покой сидящей здесь мертвой женщины.
Перед бабушкой стоял маленький низкий столик, на котором белел прямоугольник сложенного тетрадного листа. Я развернул его и, светя фонариком, стал читать. Почерк был её, без сомнений. Читая, я чувствовал, как волосы шевелятся на затылке.
Когда я умру, возьми меня и отнеси в лес. Разрежь меня, достань все и брось там. Набей мое нутро шишками и ветками, мхом и листьями. Перьями птиц и мехом животных. Залей смолой и медом. Зашей и оставь там, чтобы Лесной Царь освятил меня. Приди на вторую ночь и забери меня. Спрячь в укромном месте, чтобы я всегда была дома. Место выбери тихое и тёмное, чтобы никто не мешал. Так я навечно останусь здесь. Буду присматривать за тобой и всеми. Там меня найдут, когда я понадоблюсь.
Навещай меня.
Когда сам почувствуешь смерть, иди к лесу. Так близко, как сможешь. Но внутрь не заходи, он выйдет сам.
Кому она это писала? Деду? Похоже на какую-то жуткую инструкцию по погребению. От последнего предложения у меня перехватило дыхание. Чувствуя смерть, дед действительно пошел к лесу. Но кто вышел к нему?
На этом письмо не заканчивалось. Дальше бабушка обращалась к кому-то ещё. Только дочитав до конца, я выронил листок и заплакал. Я понял, кому было адресовано послание.
Прости нас, дорогой. Тот, кто читает это письмо. Прости нас с дедом за то, что не смогли ничего тебе дать. Ни богатства, ни наследства. Все, что есть у нас, это мы сами. Лесной Царь милостив. Он питается душами, вышедшими из огня. Взамен он даёт то, что дорого. Чем тяжелее душа, тем дороже отдача. Когда придёт время, ты будешь знать, что делать. Мы молим Бога и Лесного царя, чтобы время не наступило никогда. А пока будем ждать. Наши души остаются здесь, будут следить за всеми вами, пока не придет час. И я не хочу, чтобы он приходил.
Прощай, дорогой. И ещё раз прости. Мы тебя любим.
Я сел на пол. Всхлипывал и размазывал слёзы по лицу.
Наконец успокоившись, поднял глаза. Бабушка, почерневшая высохшая мумия, продолжала сидеть неподвижно. Казалось, что в закрытых веках, в глубине запавших в череп глазниц светились маленькие огоньки.
Как она узнала, что письмо найду именно я? Наверное, никак. Писала наугад, ни к кому конкретно на обращаясь. Просто «дорогой». Кто-то из её внуков. Завещала себя, своё высохшее тело.
Лесной царь милостив, взамен на души он отдаёт дары. За сожжённых лис и зайцев мне возвращались вещи дочери. А что, если сжечь тело человека? Чем тяжелее душа, тем дороже отдача. Что он отдаст мне за бабушку? Проверить был только один способ.
С самого утра я принялся за работу. Заново отправился по хоженым уже местам. Пушистые трупики ждали меня, будто кто-то разбрасывал их на моем пути, мне оставалось только собирать. Я грузил их в тачку и свозил в пустой амбар возле леса. Мусорных куч больше не было, а лучше места не найти.
Надев перчатки, я гвоздями приколачивал гниющие тушки к дощатым стенам. Кости на нитках свисали с потолка, раскачивались надо мной. Поток мертвечины не иссякал. Раздувшаяся от трупных газов лиса, раздавленный автомобильным колесом заяц, кот с вывернутой шеей, барсук с перебитым хребтом. Однажды попалось настоящее сокровище – лосёнок. Он лежал на боку в придорожной канаве, вытянув длинные окоченевшие ноги. Тяжёлый, я с трудом погрузил его в тачку и, обливаясь потом, отвёз к амбару.
К вечеру уже почти не чувствовал себя от усталости, отваливались натруженные руки. Запах смерти впитался в меня, засел глубоко внутри. Но я был доволен собой. Изнутри стены строения, насколько мне хватало роста, гниющей обивкой покрывали тела животных, их густо облепили проснувшиеся мухи. В разинутых пастях, ранах и пустых глазницах копошились опарыши, вываливались, извивались в свернувшихся лужицах трупного сока на земле.
Кому не хватило места на стенах, вповалку лежали не земле, кучами и друг на друге. Нутро амбара представляло собой выгребную яму, разверзшийся животный ад, ночной кошмар сюрреалиста. Внутри не было свободного места, пустовала только лавка вдоль стены.
Когда начало темнеть, я побрёл домой, едва переставляя ноги. Заснул быстро, без снов. Спал долго и крепко, как никогда. Впереди меня ждал важный день.
Первым делом я отнёс бабушку. Почтительно и осторожно спустил мумию с чердака и на руках понёс через поле. Она была легкой, почти невесомой. При каждом моем шаге внутри нее что-то шуршало, хрустело и перекатывалось. Усадил на лавку, как и была, закутанную в шкуру. Наружу высовывалось только почерневшее лицо.
С дедом пришлось повозиться. Взяв лопату и лом, я пошел на кладбище, свернул тяжеленный памятник. Копал долго, до стёртых в кровь ладоней и боли в спине, совсем отвык от физической работы. Едва не закричал, одновременно от страха и радости, когда лопата чиркнула о сгнившие доски гроба. Подцепил одну пальцами и без труда вырвал с гвоздями. Ноздри клеем забил тяжёлый запах, я едва успел выскочить из вырытой ямы. Стоя на четвереньках, долго выплёвывал переваренный завтрак. Когда приступ закончился, я заглянул в могилу.
В щели показался пожелтевший оскал мертвеца. Череп, почти голая кость с остатками кожи, мышц и сухожилий. В больших глазницах чернела пустота. В одной свили гнездо какие-то мелкие подземные зверьки. Натаскали в череп сухой травы, пуха и птичьих перьев.
– Здорово, дед, – прохрипел я, дрожа и снова спрыгивая вниз.
Выломав оставшиеся доски, я потянул мертвеца за лацканы пиджака. Показалось, что он улыбнулся мне еще шире. Дернул головой, будто кивнул. Тачка ждала наверху.
Вместе они смотрелись почти идеально. Бабушка и дед на лавке в окружении мёртвых животных. Когда все было готово, я сходил домой за канистрой. Оставался последний штрих – дедовы медали. Я цеплял их к его грязному, задубевшему от сырости и земли пиджаку. «За отвагу», «За победу над Германией», «За взятие Будапешта». Закончив, отошёл, полюбовался работой, смахнул с глаз набежавшие слёзы.
Едкий запах бензина ударил в ноздри, разгоняя вонь. Под моими подошвами чавкала гниющая плоть, расползались облезлые шкурки, хрустели и ломались кости. Выйдя на воздух, я чиркнул спичкой.
Пламя занялось мгновенно. Охватило внутренности амбара, выбилось наружу сквозь щели в досках, поползло вверх, к крыше. Мгновение спустя постройка пылала целиком. От сильного ветра дым стелился по земле почти горизонтально. Огонь ревел и трещал так, что закладывало уши.
Я отошёл подальше и только тогда заметил человеческие фигуры, которые шли ко мне от дома через поле. Трое, пятеро, за ними ещё. Первых троих я узнал сразу, пусть на них и были длинные, до земли, накидки из шкур, а головы, как шлемы, покрывали черепа животных. Большие, лошадиные и коровьи с обломанными рогами. С проделанными дырками для человеческих глаз.
По центру шел высокий широкоплечий человек. Сложно было не узнать в нём моего старшего брата. Он вёл под руку маленькую полную женщину. Мама. Третьей шла обладательница стройной фигуры и длинных светлых волос, которые выбивались из-под надетого на голову черепа. Лена, братова жена. Значит она тоже всё знает. Интересно, как он ей рассказал?
Они подошли ближе.
– Я…
Брат шикнул, прерывая, приложил палец к жёлтым лошадиным зубам на своей маске. Нужно молчать. Мама стала рядом, взяла за руку. Молча подходили остальные, я узнавал каждого. Всех, кого я часто видел на семейных праздниках. Всех, кто раньше часто бывал здесь. Семья. Они все пришли, когда было нужно. Почувствовали сами или мама с братом всех обзвонили? Не важно. Я и так готов был расплакаться от благодарности.
Мы взялись за руки и стали широким полукругом, смотрели на огонь.
Деревья зашевелились и между ними показалась исполинская фигура. Я в страхе попятился, но меня крепко держали за руки. Деревья стонали и гнулись к земле. То ли от ветра, то ли кланялись Лесному Царю. Он вышел на поле и замер, глядя на огонь россыпью глаз – кошачьих, волчьих, птичьих. Десяток копыт и лап застыли, удерживая вес громадной туши, которая лоснилась блестящим мехом – бурым, серым, полосатым, пятнистым. Громадная голова гнулась к земле под весом тяжёлых ветвистых рогов. Лесной Царь вдыхал в себя души, освобождённые сгоревшей плотью. Он напитается ими и даст жизнь. Даст новые рощи, пастбища и заросли, полные реки, щедрую добычу и богатый урожай. По осени он сбросит с себя старую шкуру, куски которой будут искать по лесам люди.
Крыша, прогорев, обвалилась. Стены сложились внутрь, как части карточного домика. Над пожарищем взлетел сноп искр. Все вокруг продолжали стоять неподвижно и ждать.
Я тоже смотрел и ждал. Когда пламя начало утихать, когда пожар пошёл на спад. Когда рассеялись тучи, и мои плечи согрело первое в этом году по-настоящему весеннее солнце.
Я не сдвинулся с места, когда в огне что-то зашевелилось.
Я готов был ждать, сколько нужно.
