Фаддей Зелинский
Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

Полная версия

От составителя

Книги с вынесенным на обложку заглавием в творческом наследии Ф. Ф. Зелинского нет. Оно дано составителем по аналогии с предшествующим ей изданием, посвященным Софоклу, где принадлежало автору. И если второго из великих греческих трагиков его переводчик и толкователь безоговорочно называл «мой Софокл», то о третьем, Еврипиде, так сказать он не мог. Хотя чужим для него Еврипид, как и любой другой выдающийся представитель античной словесности, разумеется, не был, но в отношении к нему отсутствовало то ощущение духовной близости, чуть ли не родства, которое связывало Зелинского с автором «Царя Эдипа» и «Антигоны».

Вероятно, поэтому работа над «моим Софоклом» происходила без всякий осложнений и триумфальному выходу задуманного трехтомника¹ не смогла помешать даже начавшаяся мировая война – тогда как стремление дать отечественному читателю русского Еврипида обернулось для Зелинского годами изнурительного труда, сопровождающим этот томительный процесс долгим скандалом – и неполнотой ожидаемого результата: из шести подготовленных к выпуску томов стали достоянием читателя только первые три².

Поневоле приходится думать, что сам материал оказывает воздействие на автора. Применительно к Софоклу он резонировал с мироощущением исследователя. Характеризуя своего любимца, Зелинский подчеркивает его «олимпийскую уравновешенность». Поэтому книга «Софокл и его трагедийное творчество» выстроена просто и гармонично: пространный критико-исторический очерк и семь введений к трагедиям, объединенных, где это возможно, в циклы, каждое из которых имеет строго четырехчастную форму.

Совсем не то с Еврипидом, душу которого Зелинский называет вечно ищущей, неудовлетворенной и раздвоенной, а для характеристики его произведений использует определения «надломленные характеры», «поэт был очень прихотлив» и им подобные. Похоже, не без оснований пытался Фаддей Францевич уклониться от работы над «Театром Еврипида»: в итоге мы получили пример того, как колоссальный исследовательский и переводческий труд не только не был оценен по достоинству, но и принес редактору-переводчику массу неприятностей.

Когда в 1911 г. издатель М. В. Сабашников задумал свою гигантскую по масштабам серию «Памятники мировой литературы», за помощью в организации материалов для раздела «Античные писатели» он обратился прежде всего к Ф. Ф. Зелинскому. Тот в числе первых предложил издать трагедии Еврипида в переводе И. Ф. Анненского, рукописи которых хранились у наследников покойного, и в итоге сам вынужден был взяться за подготовку к печати 6-томного собрания, получившего заглавие «Театр Еврипида».

Первый том появился в 1916 г. и стал причиной шумного скандала. Его подробности Зелинский огласил в предисловии редактора ко II тому, датированном маем 1917 г. Суть состояла в том, что наследники Анненского сочли редактуру Зелинского чрезмерно придирчивой, поскольку строки, представлявшиеся ему неудачными, он заменял стихами в собственном переводе. Дискуссия вылилась на страницы прессы, и Зелинскому пришлось оправдываться публично. Свои мотивы, адресуясь к активно участвовавшему в полемике В. Розанову, он, в частности, объяснял так:

Сообщаю вам как человек, тщательно взвесивший каждую строчку изданного мною перевода и сверивший ее с оригиналом: перевод этот довольно-таки слаб. Как филолог, покойный не находился на высоте своей задачи; как поэт, он, без сомнения, на много голов выше меня – но борьба с филологическими трудностями его задачи не дает развиться его вдохновению, Еврипид у него большею частью тлеет, а не горит, и только здесь и там вспыхивает. Читатель это не всегда замечает; зная Иннокентия Федоровича как талантливого поэта, он склонен поставить слабость перевода в счет автору, а не переводчику, и вот это есть то, чего я никак допустить не мог и не допущу.

А в другом месте горестно замечал:

Для меня редакция наследия покойного была тяжелым долгом – тем более тяжелым, что она отодвинула на несколько лет составление тех книг, которые должны были занять закат моей жизни – истории античной нравственности, истории античных религий и др.

Впрочем, нет необходимости подробно цитировать указанное предисловие, которое само по себе воспринимается как документальная драма: читатель может ознакомиться с ним полностью на страницах настоящей книги. А из краткого предисловия к I тому ему станут ясны принципы, положенные Зелинским в основу работы. Здесь же отметим лишь то важное обстоятельство, что вклад его в содержание «Театра Еврипида» оказался значительно шире, чем редактирование как таковое.

Во-первых, поскольку Анненский успел подготовить введения не ко всем переведенным им драмам, недостающие очерки редактору пришлось написать самому.

Во-вторых, редактор предоставил себе право в комментариях высказывать собственную точку зрения относительно того или иного произведения Еврипида, когда она не совпадала с мнением И. Ф. Анненского. Кроме того, там же он давал развернутые дополнения к статьям переводчика, касающиеся в первую очередь истории мифа, лежащего в основе трагедии.

В-третьих, как уже упоминалось выше, редактор значительное число стихов Анненского заменял своими собственными – по мотивам, подробно изложенным в предисловиях к каждому из трех томов; при этом список замененных стихов указывался в комментариях.

Далее. В отдельных случаях Зелинский отваживался представлять образцы собственного творчества: к ним относится восстановление утраченного эксода из «Ифигении Авлидской», а также перевод пародии Аристофана на еврипидовскую «Елену».

И наконец: необходимо подчеркнуть, что Зелинским были подготовлены к печати все шесть запланированных томов, в том числе и последний, полностью принадлежащий ему, куда вошли материалы, относящиеся к несохраненным драмам Еврипида. При этом первые три тома, в которых он значится редактором, не меньше чем на треть состоят из текста, принадлежащего самому Зелинскому. Так что вся эта работа может считаться неотъемлемой частью его литературного наследия.

Авторские оригиналы томов IV–VI до сих пор, насколько мне известно, не обнаружены, хотя некоторые материалы оттуда были использованы в позднейших изданиях трагедий Еврипида³, где составители старались по мере сил уменьшить долю Зелинского и восстановить исходный текст Анненского. Полностью добиться этого они не смогли, так как некоторые тексты последнего были утрачены.

Цель настоящей книги иная – как можно полнее представить исследовательский и отчасти переводческий вклад Зелинского в создание русского «Театра Еврипида».

* * *

Впервые к творчеству Еврипида молодой ученый обратился в 1894 г., когда в журнале «Филологическое Обозрение» вышла его статья «Апология Диониса в “Вакханках” Еврипида»⁴, за которой последовал вскоре прозаический перевод самой трагедии⁵. Эти работы были написаны параллельно с чтением общего курса для желающих всех отделений по «Вакханкам» Еврипида на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета. К курсу этому профессор возвращался неоднократно на протяжении всей своей преподавательской деятельности.

Спустя семь лет, в мае 1901 г., в другом печатном органе, постоянно публикующем материалы по классической филологии, была помещена небольшая, адресованная специалистам статья, содержащая гипотезу относительно фабулы утерянной трагедии Еврипида «Мелеагр»⁶.

Еще до начала сотрудничества с издательством Сабашниковых в различных печатных органах появилось несколько статей Ф. Ф. Зелинского, предназначенных широкому читателю, которые полностью либо в значительной степени связаны были с произведениями Еврипида⁷. А уже в период интенсивной работы над шеститомником статья о поэте была написана Зелинским для 17 тома Нового Энциклопедического Словаря Брокгауза и Ефрона, вышедшего в 1914 г. Таким образом, собственный научный и творческий багаж Зелинского в сфере наследия Еврипида достаточно солиден и весом, что позволяет включить его образцы в настоящую книгу наряду с текстами, относящимися непосредственно к «Театру Еврипида» в переводе Анненского.

* * *

Возвращаясь к высказанной в начале этих заметок мысли о влиянии материала на автора, составитель должен распространить ее и на свой подход к формированию данной книги, которая отличается истинно еврипидовской прихотливостью. Разумеется, прихотливость эта вынужденная. Поскольку собственных указаний Зелинский не оставил, мне пришлось опираться на имеющийся материал и ориентироваться по мимолетным намекам, позволяющим судить о том, из чего он сам мог бы сложить подобный сборник.

Это, прежде всего, те статьи, которые были написаны специально для «Театра Еврипида» и опубликованы параллельно в периодике. Таковых четыре⁸. Это, затем, упомянутые выше статьи прежних лет, числом пять. А для полноты характеристики не охваченных этими статьями трагедий пришлось привлечь, во-первых, материал комментариев к «Театру Еврипида», а во-вторых – другие книги Ф. Ф. Зелинского⁹. Этот пестрый и разнородный материал представляет собой яркие и живые иллюстрации к мифам, лежащим в основе той или иной трагедии Еврипида. Их включение в книгу там, где это возможно и целесообразно, обусловлено тем, что автор постоянно по ходу изложения дает отсылки к прежним своим публикациям, имея в виду, что они найдутся если не под рукой, то на книжных полках его читателей. Нынешний читатель в большинстве своем такой возможностью не располагает, поэтому соответствующий материал представлен ему на страницах нашей книги.

Открывается она двумя вводными очерками, один из которых посвящен Еврипиду, а другой – его переводчику И. Ф. Анненскому. Первый взят из упоминавшегося выше 17 тома Нового Энциклопедического словаря и дополнен некоторыми фрагментами из «Древнегреческой литературы эпохи независимости»¹⁰; второй – из журнала «Аполлон»¹¹.

Основной раздел – «Театр Еврипида» – по структуре соответствует расположению трагедий в каждом из томов: по четыре в первых двух томах и три – в третьем. Завершается этот раздел статьями о несохраненных трагедиях, которые должны были войти в неопубликованный VI том.

В конце книги помещено приложение, содержащее материалы о сатирической драме у Еврипида и – в большей степени – у Софокла. Их включение в книгу соответствует неосуществленному замыслу автора.

* * *

Как и в предыдущей нашей книге «Софокл и его трагедийное творчество», перевод на современную орфографию, а также некоторые сокращения выполнены составителем.

Сноски, если не указано иное, принадлежат Ф. Ф. Зелинскому.

Цитаты из гомеровских поэм приводятся в классических переводах Гнедича («Илиада») и Жуковского («Одиссея»); другие иноязычные цитаты, если это не оговорено особо, даются в авторском переводе. Пометки служебного характера, связанные с текстом конкретных произведений, составителем опущены.

Древнегреческие имена даются в написании Зелинского, которое в некоторых случаях отличается от ставшего впоследствии общепринятым. Исключения, ради удобства современного читателя, сделаны лишь для самых распространенных.

Еврипид
Вступительный очерк

Жизнь Еврипида

Младшим членом трагического триумвирата в Афинах был Еврипид (480–406). Родившись в самый год Саламинской битвы, он был эпигоном освободительной войны; его творчество обнимает эпоху Перикла и Пелопоннесскую войну, до конца которой он умер почти одновременно с Софоклом. Они были, таким образом, современниками и соперниками; но то софистическое движение, о котором речь будет ниже, отпрянувшее от окрепшего и законченного уже мировоззрения Софокла, отразилось на впечатлительной душе младшего поэта и сделало ее, в отличие от олимпийской уравновешенности первого, вечно ищущей, неудовлетворенной и раздвоенной. Этим он ближе нам; но и эллинам вселенской эпохи был он ближе, хотя и по другой причине, о которой будет сказано впоследствии. Они его читали усерднее, чем кого-либо из трагиков.

Еврипид родился, по обычной традиции, на острове Саламине, где у его отца Мнесарха было поместье; продукты этого последнего по смерти отца сбывались матерью поэта Клито на афинском рынке, что дало повод насмешливой комедии называть ее огородницей и овощной торговкой. По достоверной же традиции, оба родителя Еврипида происходили из зажиточных и знатных родов; специально об отце мы знаем, что он был «огненосцем Аполлона Зостерского» (т. е. на мысе Зостере, отроге горной цепи Гиметта), что также указывает на солидную и почетную оседлость.

Свою жизнь Еврипид провел очень тихо; ни высоких военных, ни гражданских должностей он не занимал. Разумеется, общие повинности афинского гражданина должен был выполнять и он: служить в войске всадником или гоплитом, заседать в суде и, вероятно, временно и в совете и т. д. Сверх того он, как человек зажиточный, нес и гражданские повинности (так называемые литургии). По возможности он жил вдали от людей, на острове Саламине, где он имел прохладный грот с видом на море; здесь было его любимое местопребывание, «вследствие чего, – замечает его биограф, – он и большинство своих сравнений заимствует из морской жизни». Этот грот посетил писатель II в. по Р. Х. Авл Геллий, который, с точки зрения современного ему комфорта, нашел его мрачным и неуютным.

Еврипид охотно читал книги и, едва ли не первый среди афинян, завел довольно значительную для частного человека библиотеку. Нелюдимом он стал, вероятно, лишь в последнюю пору своей жизни, так как богатое знание человеческой и особенно женской души, обнаруживающееся в его трагедиях, несовместимо со стремлением к одиночеству. Женат он был дважды и от этих браков имел трех сыновей: Мнесархида, Мнесилоха и Еврипида Младшего, из коих первый стал купцом, второй – актером, а третий известен тем, что поставил на афинской сцене посмертную трилогию своего отца.

Часто ли отлучался Еврипид из Афин, мы не знаем; вероятна отлучка к началу Пелопоннесской войны для постановки (неизвестно где) трагедии «Андромаха»; несомненна поездка в 408 г. в Пеллу, к македонскому царю Архелаю, любителю искусств, охотно собиравшему у себя выдающихся их представителей. Памятниками дружбы Еврипида и Архелая были потерянная трагедия «Архелай» и сохранившаяся – «Вакханки».

В Пелле Еврипид и умер зимой с 407 на 406 г. Известие о его смерти было получено в Афинах раннею весною 406 г. Престарелый Софокл почтил его тем, что на смотру трагических хоров ввел свой хор неувенчанным.

Вот все достоверное, что мы знаем о жизни Еврипида; остальные данные анекдотического характера, которые нам сохранены, покоятся главным образом на насмешках современной Еврипиду комедии, жестоко и несправедливо преследовавшей саламинского нелюдима.

Литературное наследие Еврипида

Еврипид был почти исключительно трагическим поэтом. Другие его произведения (ода в честь олимпийской победы Алкивиада, эпиграмма в честь погибших в сицилийской экспедиции) имели чисто случайный характер. По афинским официальным записям (так называемым дидаскалиям) число его драм было определено цифрой 92 (= 23 тетралогии), из которых 4 (= одна тетралогия) признавались подложными. К этому числу следует прибавить две трагедии, поставленные вне Афин и потому не попавшие в афинские записи: «Андромаху» и «Архелая», – таким образом, мы получим 90 подлинных драм.

Поразительно невелико число одержанных им побед – при 22 представлениях (каждый раз по тетралогии) всего 5, в том числе одна посмертная. По-видимому, Еврипида в течение всей его жизни затмевал старший, но переживший его Софокл. Из 90 драм (т. е. 68 трагедий и 22 сатирических драм) к эпохе александрийских грамматиков было сохранено 74, в том числе 67 трагедий и 7 сатирических драм. Другими словами, были сохранены почти все трагедии, пропали почти исключительно малоинтересные в глазах потомства сатирические драмы.

До нас дошло 18 драм (в том числе только одна сатирическая, «Киклоп») и более или менее крупные отрывки из остальных; сверх того, сохранилась в рукописях еще трагедия «Рес», которую уже древние критики объявили подложною.

Время постановки всех драм Еврипида нетрудно было установить на основании вышеупомянутых дидаскалий; но нам известна датировка только для 8 из сохранившихся трагедий, для остальных она определяется лишь приблизительно. Вот правдоподобный хронологический порядок сохраненных драм:

1) «Алкеста» (438), 2) «Медея» (431), 3) «Ипполит Венчающий» (428), 4) «Гераклиды», 5) «Андромаха», 6) «Гекуба», 7) «Неистовый Геракл», 8) «Просительницы», 9) «Ион», 10) «Троянки» (415), 11) «Электра», 12) «Ифигения Таврическая», 13) «Елена» (412), 14) «Финикиянки», 15) «Орест» (408); посмертно: 16) «Ифигения Авлидская», 17) «Вакханки». Вне хронологии 18) сатирическая драма «Киклоп».

Чем руководствовались составители дошедшей до нас выборки – сказать трудно; во всяком случае – не эстетическими соображениями, раз они приняли в свою выборку такие посредственные драмы, как «Гераклиды» и «Андромаха», и не приняли таких славных, как «Эол», «Андромеда», «Антиопа», обе «Меланиппы» («Меланиппа Мудрая» и «Меланиппа-Узница»), «Филоктет», «Протесилай», «Сфенебея» и «Телеф».

За последнее время египетские пески стали нам возвращать более или менее крупные сцены из потерянных трагедий. Особенно ценной находкой были сцены из «Ипсипилы» (около половины всей трагедии), «Антиопы», «Фаэтонта», «Критян» и «Меланиппы-Узницы». Благодаря этому сравнительному обилию как цельных пьес, так и отрывков, мы можем себе составить о Еврипиде как трагическом поэте гораздо более полное представление, чем о его предшественниках. И все-таки пока не удалось начертать убедительной схемы развития трагического искусства Еврипида; имеются отдельные наблюдения, которые, однако, не дают связной картины. Происходит это 1) отчасти оттого, что Еврипид унаследовал трагическое искусство от своих предшественников в гораздо более готовом виде, чем те от своих; так, разница между самой ранней сохраненной трагедией Эсхила («Персы») и самыми поздними («Орестея»), хотя они и отстоят друг от друга всего на 14 лет, гораздо значительнее, чем между самой ранней трагедией Еврипида («Алкестой») и самой поздней («Ифигенией Авлидской»), хотя здесь разность равна 32 годам; 2) отчасти оттого, что Еврипид был сам гораздо более готов, когда написал «Алкесту», и после нее уже более или менее заметным образом не развивался. Если бы до нас дошла его первая трагедия («Пелиады», 455 г., т. е. за 17 лет до «Алкесты»), очень вероятно, что картина получилась бы иная.

Все они, понятно, для нас очень интересны: даже сравнительно слабые, как «Гераклиды» или «Андромаха», обнаруживают перед нами такие стороны творчества поэта, о которых мы бы без них не знали. Но здесь мы можем коснуться только перворазрядных его драм; а к ним мы причисляем в хронологическом порядке – «Алкесту», «Медею», «Ипполита», «Иона», обеих «Ифигений» и «Вакханок». Это не значит, чтобы все они были совершенными: поэт был очень прихотлив, часто руководился соображениями своего мимолетного интереса, политического момента или личного пристрастия в ущерб художественной красоте. Это следует помнить при его чтении.

В «Алкесте» на сказочном фоне мотив самоотвержения супруги: фессалийскому царю Адмету дарована страшная возможность избегнуть положенной смерти, если вместо него явится охотник; ни его отец, ни мать не желают пожертвовать за него остатком своих дней; совершает эту жертву его цветущая супруга Алкеста. Но страдания, которые ему причиняет ее утрата, хуже самой смерти; за них боги награждают его возвращением ему покойницы, которую героизм Геракла вызволяет из рук хищного демона.

В «Медее», знаменитой во все времена трагедии ревности, другой конфликт на схожей почве: герой «Аргонавтики» Ясон, спасенный некогда колхидской царевной Медеей, которая ради него пожертвовала своей семьей, теперь, живя изгнанником в Коринфе, решил развестись с ней и жениться на коринфской царевне, чтобы прочнее обосновать свой дом, обеспечивая достойную судьбу своим детям. Возмущенная его вероломством Медея сначала хочет убить его вместе с его невестой и тестем, но, убедившись, что он своих детей от нее искренно любит, она его оставляет живым и, умертвив соперницу с ее отцом, убивает детей, в корень разрушая этим его жизнь.

Еврипид первый сделал Медею детоубийцей и этим внес в ее душу драматический конфликт – борьбу материнской любви с жаждой мести. Здесь борьба между материнскими чувствами героини и ее ревнивой мстительностью стоит в центре драмы; именно она сделала ее незабвенной.

Незабвенен и «Ипполит», благодаря своей второй героине, Федре, молодой жене афинского царя Тезея; изнемогая под гнетом своей роковой любви к своему пасынку Ипполиту, она уже решила покончить с опостылевшей ей жизнью, чтобы сохранить чистой свою честь; но ее кормилица, желающая помочь ей обычным способом, выдает ее тайну любимому ею юноше и делает ее этим мишенью его незаслуженных и оскорбительных упреков. Тут в ней просыпается злоба; свой замысел самоубийства она исполняет, но в предсмертном письме обвиняет своего жестокого пасынка в том, что он покусился на ее супружескую верность, и проклятие разгневанного отца убивает чистого душой, хотя и слишком сурового юношу.

Солнце после бури страстей показывает нам трагедия «Ион». Герой – сын афинской царевны Креусы и Аполлона, брошенный после рождения своей матерью и воспитанный своим отцом в его дельфийском храме. Креуса выходит замуж, но ее брак бездетен: после долгого ожидания она едет с мужем в Дельфы вопросить бога. Тут разыгрывается ряд патетических сцен между не узнанными друг другом матерью и сыном; смерть грозит и ему от нее, и ей от него, но счастливое признание ставит предел недоразумениям и возвращает матери ее сына. Для нас это – первая трагедия с таким радостным признанием; но и в древности она затмила более раннюю трагедию Софокла с тем же мотивом и вдохновила, как мы увидим, комедию в IV в.

Другое признание, именно брата сестрой, имеем мы в «Ифигении Таврической»: примыкая к «Евменидам» Эсхила с их судом над матереубийцей Орестом, но недовольный его слишком легким оправданием, Еврипид предположил, что одна часть Эриний продолжала его преследовать и что Аполлон для полного избавления приказал ему привезти из Тавриды в Грецию кумир его сестры Артемиды. В Тавриде Орест, однако, схвачен местными дикарями; по обычаям страны, он должен быть принесен в жертву богине, и притом ее жрицей – а ею была его сестра Ифигения, перенесенная туда богиней в момент ее кажущегося жертвоприношения. Братоубийство предупреждается признанием.

В этой прекрасной трагедии только одна черта нам неприятна: хитрая интрига побега (Ифигения докладывает царю, что Артемида осквернена прикосновением матереубийцы и что необходимо поэтому ритуальное очищение как кумира, так и жертвы в волнах моря: таким образом она получает возможность выйти с кумиром на морской берег, после чего все садятся на корабль Ореста и уплывают). Такой интригой Еврипид особенно увлекался в 420–410 гг.; позднее он от нее отказался, но завещал ее новой комедии, которая и в этом отношении от него зависит.

Предположение этой трагедии, авлидское жертвоприношение, было лишь позднее драматизовано поэтом в его посмертной «Ифигении Авлидской». Следуя в общем своим предшественникам, Еврипид первый превратил молодую дочь Агамемнона в трагическую героиню тем, что представил ее, после долгой душевной борьбы, добровольно приносящей свою цветущую жизнь в жертву за преуспеяние великого дела своего отца и своей родины.

Так как Артемида поставила условием дарования попутных ветров из Авлиды в Трою – принесение ей в жертву Ифигении, то Агамемнон вызывает эту свою дочь из Аргоса под предлогом свадьбы с Ахиллом. Но Ифигению сопровождала Клитемнестра, и благодаря ей обман обнаруживается. Возмущенный Ахилл обещает Ифигении свое покровительство, грозит междоусобица; чтобы предупредить ее, великодушная девушка добровольно приносит себя в жертву. Здесь самое привлекательное – постепенное возникновение героического решения в душе Ифигении, борьба жажды жизни с самоотвержением и победа последнего.

Посмертной была также и последняя из перечисленных трагедий Еврипида, «Вакханки»; но она стоит особняком поразительной смелостью своего замысла. В центре – непреоборимая сила религиозного экстаза. Молодой фиванский царь Пенфей сопротивляется оргиастическому культу Диониса. Тщетно; могучий бог психологическим воздействием подчиняет себе его строптивую душу и посылает его на Киферон к тоже обезумевшим фиванским вакханкам, среди которых он гибнет от руки своей матери.

Выросший на чужбине Дионис со своими вакханками возвращается на родину своей матери Семелы в Фивы, чтобы приобщить их к своим таинствам; здесь он встречает сопротивление со стороны сестер своей матери и сына Агавы, старшей из них, Пенфея. Чтобы переубедить его, он принимает образ смертного; встретив, однако, со стороны трезвого и вспыльчивого юноши самое презрительное к себе отношение, он малопомалу заражает его бешенством и в женском платье (якобы соглядатаем) уводит его на Киферон к тоже исступленным фиванским вакханкам, которые, с Агавой во главе, принимая его за дикого зверя, разрывают его на части; Агава, торжествуя, с его головой возвращается в Фивы; здесь мало-помалу сознание к ней возвращается и она убеждается, что убила собственного сына.

Несмотря на происходящие за сценой ужасы, это – оригинальная и сильная трагедия; превосходны сцены помешательства Пенфея и отрезвления Агавы, но драгоценнее всего живое изображение вакхического оргиазма, к которому поэт мог присмотреться в Македонии, где им написана эта трагедия.

Еврипид был в разладе со своими современниками; причину вражды нам рисует комический поэт Аристофан в ряде своих пьес (см. ниже).

После Эсхила и Софокла они не признавали здоровой пищу, подносимую им мятущейся душой младшего поэта; и с этой точки зрения они были правы. К суровым характерам Эсхила и кротким Софокла он прибавил новую серию – характеров надломленных, с червем в душе, подтачивающим ее силы, будь то роковая любовь Федры, или измученная совесть Ореста, или подавленная чувственность Пенфея, дающая пищу его безумию. Но психологический интерес таких характеров бесспорен; для нас это – главная приманка.

Иными были запросы вселенской эпохи. Для нее с ее культом слова были особенно ценными речи героев Еврипида, внушенные софистикой страсти, его умение самое рискованное желание облекать в форму хоть внешне убедительного рассуждения. Пусть Адмет доказывает отцу, что он, отец, должен был пожертвовать своей жизнью за него; Ясон – Медее, что он ничуть не обязан ей своим спасением, так как спасла она его из любви, которую он же ей внушил; кормилица – Федре, что она грешит высокомерием, сопротивляясь навеянной на нее Афродитой страсти: это очень безнравственно, но это дает повод к приведению блестящих, ослепляющих соображений. Их Еврипид развивает особенно охотно в так называемых агонах, т. е. попарных речах спорящих; Эсхил их совершенно не знал, Софокл пользуется ими умеренно, для Еврипида они – едва ли не центр интереса.

Разительнее всего разница, которую мы затруднимся назвать прогрессом, в композиционной технике, особенно в прологе и развязке. Пролог у обоих старших трагиков был, как мы видели, драматическим, что не мешало ему иногда выливаться в форму монолога, особенно молитвы, в которую легко можно было, не нарушая психологической убедительности, вставить упоминание обстоятельств и событий, важных для экспозиции трагедии. У Еврипида пролог всегда монологичен; вначале он примыкает к форме молитвы или вообще приветствия, но при этом сообщает, не считаясь с психологической вероятностью, весь экспозиционный материал (первая манера Еврипида). Но затем поэт отказывается и от этой уступки драматизму и у него откровенно прологист, обращаясь прямо к зрителям, сообщает им все то, что нужно для понимания драмы (вторая манера). Причину этого нововведения следует, вероятно, искать в том, что Еврипид, как младший трагик, перепахивал много раз до него вспаханную трагическую ниву. Его предшественники каждый по-своему изменяли мифопею; он чувствовал необходимость во избежание недоразумений ясно дать понять, какого извода традиции держался он.

Другого рода – недраматичность, допускаемая им в развязке своих трагедий, по крайней мере в эпоху Пелопоннесской войны: он почти исправно выводит божество, которое, появляясь высоко над главами людей (отсюда обозначение deus ex machine), предписывает им свою волю и объявляет грядущую судьбу. Не всегда это делается с целью устранения возникших в ходе действия затруднений и введения фабулы в русло традиции; иногда – как в «Ифигении Таврической» – поэт нарочно создает себе затруднения, чтобы иметь повод ввести свое божество. Придется допустить, что он из эстетических соображений дорожил этим торжественным заключительным аккордом из потустороннего мира.

Для настоящего очерка достаточно будет рассмотреть трагическое искусство Еврипида в одной плоскости, жертвуя эволюционным принципом.

Отношение Еврипида к мифу

На сцене Диониса была допустима только героическая трагедия; быт был возможен только как сюжет комедии. Вот почему славная эпоха персидских войн с ее необычайным подъемом была столь благодатной почвой для трагедии: на ее фоне героизм великих натур казался вполне убедительным, не было разлада между действующими лицами и их предначертанной в мифах судьбой.

В противоположность Эсхилу и Софоклу, Еврипид был современником все растущей розни между греческими государствами, поведшей в эпоху его начинавшейся старости к несчастной Пелопоннесской войне; для него характерно свойственное эпигонам отсутствие подъема и вытекающее отсюда стремление к реализму. Но представленные реалистически герои мифа перестали быть достойными носителями своих великих судеб; получился разлад, в силу которого вершители этих судеб, т. е. боги, оказались несправедливыми, прихотливыми, жестокими. Отсюда разлагающий антитеизм Еврипида, который не может быть объяснен содержанием самого мифа, а явился результатом реалистического обессиления его героев.

Если, например, Креуса («Ион») еще в девичестве делается от Аполлона матерью Иона, а затем выходит замуж за Ксуфа, то повествующий об этом миф ничуть не имел в виду изобразить Креусу обиженной поступком бога относительно нее: Креуса-героиня гордилась бы своей судьбой как избранница бога, подобно Тиро у Гомера или Кирене у Пиндара. Еврипид сделал из Креусы обыкновенную девушку с житейскими понятиями о девичьей чести и девичьем позоре – и Аполлон явился обидчиком, взвалившим ей на плечи, ради собственного наслаждения, непосильную ношу срама. И так во всем.