Федор Чешко
Изверги
Сени опустели. Выскользнула уже и Белокониха-Молодая – пряча глаза, прикрывая ладонями горящие щеки. Тоже, небось, сквозь землю провалиться не прочь, хоть любому (и в первую голову ей самой) ясно, что уж ее-то вины тут ни капельки: кто, кроме самого хозяина, на этом подворье посмеет перечить Старой?!
Ай да хранильник! Если даже заведомо безвинные места себе не находят, слыша для чужих ушей предназначенные упреки волхва, то каково же сейчас старухе?!
Мечник все стоял, прислонившись к стене, хоть выход уже освободился. Белоконь снова глянул в его сторону (на этот раз по-обычному, доброжелательно); потом буркнул жене:
– Ладно, ступай спать. Плошку только оставь.
Старуха канула в чуть подсвеченный тлеющим очагом избяной полумрак. Кудеслав прикрыл за нею дверь, обернулся к волхву:
– За бабьим мельтешеньем и поздравствоваться забыли… Долгих лет тебе!
– И тебе, – хранильник приступил ближе, кончиками пальцев тронул его плечо. – Благодарствую за спешность приезда… Впрочем, иного от тебя и не ждал.
Кудеслав огладил бородку, откашлялся. Потом сказал:
– Я, коли дозволишь, поброжу до светла по двору. Что-то муторно на душе – вроде как этой ночью худое должно случиться.
– И у меня душа мутится, – помрачнел волхв. – Одевайся-ка да выйдем, поговорим там, снаружи – чтоб ненароком баб не перепугать.
Снаружи не осталось ни следа от вечерней туманной сырости. Небо очистилось от туч и сияло несметным множеством ясных холодных звезд. Земля затвердела. Кудеслав рассеянно ткнул под ноги острием рогатины и услышал, как железо с отчетливым хрустом воткнулось в тонкий новорожденный ледок. Брался мороз.
– Я дорогой медведя убил, – Мечник оглянулся на Белоконя, притворяющего за ним избяную дверь. – Хилый оказался да малый, другим медведем пораненный. Думаю, людоед его из берлоги выгнал. И еще думаю, что людоед ваш пришлый. Медведи стадами по лесу не шастают.
Белоконь подошел и стал рядом. Каганец он задул и несколько мгновений внимательно следил, как на конце остывающего фитиля умирает красная точка – последнее дыхание только что погубленного огня. Потом пальцы хранильника внезапно разжались, и глиняная посудинка со стуком упала наземь.
– Пришлый, пришлый, – Белоконев голос был тих, но внятен. – Его, верно, ледоходом принесло. Гордей только то и сказал, будто увечный он, но увечья зажившие, давние. Вроде как носа у него нет. И передняя левая лапа порчена – без когтей (это я по следам разобрал). А еще и по следам, и по Гордеевым ранам выходит, что не дыбится он, когда нападает. Так и прет на четырех – кабаном.
– Хуже не бывает… – Кудеслав сгреб бородку в кулак.
Хранильник кивнул:
– Не бывает.
Они, не сговариваясь, медленно двинулись вдоль избяной стены – без цели, просто чтоб не стоять на месте. Прямо перед ними внезапно и бесшумно возникла тень одного из сторожевых псов. Потершись о ногу волхва, пес выклянчил короткую ласку хозяйских пальцев и сгинул. Несколько мгновений волхв глядел ему вслед, затем снова побрел боги знают куда, раздраженно стуча посохом по мерзлой земле. Кудеслав отправился следом.
Помолчав, хранильник заговорил опять:
– Вот что еще помни: он бросается прямиком на врага, но в самый последний миг шарахается влево, как бы пугается вдруг. И сходу бьет правой лапой.
Снова помолчали. И опять волхв, будто угадав, что Мечник собирается о чем-то спросить, поторопился заговорить первым:
– Он ведет себя скорей как человек. Нюхом обижен, да лапа одна увечна – оттого и повадки у него не звериные. Потому-то я и просил у Яромира тебя, вместо чтоб кого из охотников кликнуть. У самого опытного медвежатника против такого выйдет то же, что у Гордея вышло. Тут воин надобен.
Белоконь почти слово в слово повторил утренние Кудеславовы рассуждения, и Мечник про себя порадовался собственной догадливости. А старик продолжал:
– В окрестных местах только двое способны с ним совладать: ты да я. Был бы он не простой медведь, а и впрямь оборотень, как мне сперва померещилось из-за его человечьей повадки, то я бы сам… Но вот нынче ходил, глядел следы – все-таки зверь он. Увечный, неправильный, но душа в нем звериная. А погубить своими руками медведя я не могу. Именно этого – никак не могу. Боги не велят, я уж спрашивал. Сына он мне поломал, изувечил – а не добил же, выпустил-таки живым из леса. Чем-то прогневил я богов, вот и карают. Сам убью – осерчают пуще прежнего, сынову жизнь заберут. А может, и не только его… Ну, ты уж выходи, будет хорониться-то!
Ошарашенному Кудеславу изрядного труда стоило понять, что последняя фраза предназначена не для него и не для людоеда.
– Выходи-выходи! – Белоконь чуть повысил голос. – Знаю же, что подслушиваешь!
За разговором волхв и Мечник успели подойти к стене хлевца, в котором стояли хранильниковы лошади. Обманчивый звездный свет увеличил приземистое строение, оборотив его в огромную глыбу непроницаемой черноты. И внезапно отлепившаяся от этой глыбы человеческая фигура сперва тоже показалась великанской. Однако подступив да остановившись шагах в трех от хранильника и Кудеслава, фигура превратилась в фигурку и произнесла хрипловатым знакомым голосом:
– Ну?
– Я те понукаю! – хмуро сказал волхв. – Ты чего вылез? Жизнь не мила?
– А чего в ней милого-то? – так же хмуро осведомился Векша.
– Еще и дерзит старику! – Белоконь возмущенно пристукнул посохом и глянул на Кудеслава, будто сочувствия от него ожидал.
Кудеслав торопливо изобразил на лице сочувствие, а через миг спохватился, что старания его большей частью пропали напрасно: при этаком свете лицо разглядеть легко, но, к примеру, дружеская улыбка может показаться хоть злобным оскалом, хоть гадливой гримасой.
– Душно там, – вдруг сказал Векша, глядя в сторону. – Смрадно. Тесно. Спать хочется, а какой может быть сон, если мне лошадь чуть на голову не наступила?!
– Ну так иди спать в избу, – как-то слишком уж миролюбиво сказал Белоконь.
Мальчишка удостоил его коротким взглядом исподлобья и вновь отвернулся:
– Не пойду.
– Пойдешь-пойдешь! – волхв снова пристукнул посохом. – Для начала сходи принеси огниво мое – я где-то в сенях выронил.
– В сенях темно. Как же я впотьмах искать стану?
– А ты в избу зайди, вздуй очаг да подожги от него лучину, – терпеливо объяснил Белоконь.
– Все равно не пойду. Там эта…
Кудеслав тихонько отошел подальше от спорщиков. Однако же спорщики были хороши – старец невесть какой древности и голоусый пащенок! Кто другой на месте Белоконя первую же мальчишечью дерзость оборвал бы затрещиной. Да и сам Белоконь, будь на месте Векши хоть даже Гордей (родной сын, почти старик), наверняка не стерпел бы ни единого возраженья. А тут…
Векша все-таки отправился в избу – медленно, оглядываясь на каждом шагу и (Мечник готов был поклясться в этом) тихонько поминая старого волхва нехорошими словечками. А волхв молча глядел ему вслед. Кажется, старик улыбался – во всяком случае это явно не было ни злобным оскалом, ни брезгливой гримасой.
Когда мальчишка сгинул в черном зеве избяной двери, хранильник обернулся к Кудеславу и подманил его пальцем. Да, старик улыбался. Хорошо улыбался, по-доброму. А Мечник не удивился бы, увидав на его лице другую улыбку, которая куда страшней гримас да оскалов.
– Ишь, норов-то! – сказал волхв. – Ну да ничего, пообвыкнет – утихомирится.
– Зачем тебе огниво? – спросил Кудеслав (просто так спросил, чтоб не молчать).
Белоконь еле слышно рассмеялся:
– Огниво? Огниво мне не нужно, потому что вот где оно, – старик похлопал по висящему на поясе кожаному мешочку. – Ничего, пускай ищет… Небось, удивляешься моей терпеливости к купленному мальцу? – спросил он внезапно.
Мечник только плечами пожал: мое ли, мол, это дело?
– Надобен он мне, – волхв посуровел. – Силу чую в нем ведовскую. Мои сыны такой не имеют… Нет, иначе. Имели, да порастеряли почти без остатка. Разучились они слышать неслышимое, и говорить с невидимыми не могут. И не смогут, потому что охоты мочь не имеют. Они, живя под моей рукой, сами того не понимая, пуще всего мечтают хоть в чем-нибудь превзойти меня. А чтобы превзойти меня в волховании, надобно прожить век не менее моего, да так прожить, как я свой прожил… Вот и ищут они для себя другого. Мне замена надобна, продолжатель, которому бы святилище после себя доверить. Подворье-то есть кому передать – лучше Гордея хозяйство никто не управит, а вот храненье святыни… И внуки не в меня – в них удаются. Вот если бы ты…
Кудеслав вздохнул и отвел глаза. Не однажды затевал с ним Белоконь подобные разговоры; не однажды предлагал угол в своей избе. Всякий раз, как дозревала до замужества очередная Белоконева внучка, волхв соблазнял Мечника возможностью породниться – и всякий раз это бывало тщетно. Спасибо, что старик хоть прощал отказы. Впрочем, иного ожидать было бы странно – волхву-то как никому другому должны быть понятны причины упорного Кудеславова нежелания уйти из отцовой избы (хоть чьей она нынче ни называйся, а очаг-то родительский!) и взять за себя девушку из семьи хранильника.
А вот Кудеслав все же не понял причины странного отношения волхва к своему купленнику. Верней сказать – не поверил объяснению старика. Будто бы тот неглавное приоткрыл, а о главном решил умолчать. Что ж, его дело и его воля – мог бы вообще об этом не заговаривать.
Скрипнула избяная дверь, прохрустели по молодому ледку хазарские сапоги, и Векша, подойдя вплотную к волхву, ткнул ему в руку огниво.
– Твоего не наш… – малец поперхнулся внезапным коротким кашлем, вытер ладонью губы. – Не нашел, говорю, твоего-то. А это лежало близ очага.
Хранильник, хмыкнув, взял принесенное, и вдруг рявкнул страшным голосом (аж псы отозвались всполошенным тявканьем):
– Последний раз говорю: ступай в избу!
Вздрогнувший от неожиданности малец только отчаянно замотал головой вместо ответа.
– Ишь ты, упрямец какой! – Белоконев голос опять стал прежним – тихим и дружелюбно насмешливым. – Ладно уж, сторожите вместе, ежели Мечник согласится этакого неслуха терпеть рядом с собой. Толку, правда, с тебя, что с дрозда удою…
Волхв шагнул было к избе, но передумал, вернулся, заговорил опять:
– Волкогонова тела я не нашел. Медведь поначалу его отволок недалече от того места, где задрал, а недоеденное прикопал под прелые листья. Только сейчас там пусто. Сам людоед к добыче больше не подходил – волки да хищная мелкота растащили-догрызли. Так что людоед нынче к утру будет голоден и зол на весь свет.
Белоконь запнулся на миг, придвинулся ближе к Кудеславу:
– Ты попригляди за неслухом, не дай случиться худому! А ты, – это уже Векше, – все, что Мечник прикажет, чтоб без споров, мигом!.. Уразумел? И про то, что я велел, тоже помни! Слышишь меня?!
Он дождался хмурого Векшиного кивка, буркнул: "Ну, то-то!" и вдруг тихонько квакнул по-жабьи.
Пошутить, что ли, вздумалось старику напоследок? Может, и так. Только даже стоявший от Векши в двух-трех шагах Кудеслав отчетливо услыхал, как при этой шутке дробно застучали зубы купленного мальца.
3
Звезды на востоке начали блекнуть – исподволь, еле заметно для глаз к глотке ночи крался осторожный рассвет. Самая тяжкая пора для сторожи; самая опасная пора, если ждешь нападения врага-человека. А волхв говорил, будто людоед ведет себя почти что по-человечьи…
Пробродив всю ночь вокруг огорожи, Кудеслав разрешил себе наконец миг-другой отдохнуть и уселся прямо на землю, привалившись к стене скотьей сараюшки. Векша, таскавшийся за Мечником как привязанный, устроился рядом.
С тех пор, как хлопнула за ушедшим Белоконем избяная дверь, доброхотные сторожа не перемолвились ни единым словом. А тут малец вдруг тихонько заговорил:
– Дозволишь спросить?
– Чего тебе? – досадливо покосился в его сторону Кудеслав.
– У тебя жена есть?
– Нет, – Мечник скрипнул зубами и отвернулся.
Вот ведь избаловал Белоконь щенка! Самое время сейчас любопытство тешить!
Кудеслав чувствовал, что тело будто собственной волей норовит умоститься поудобней, что веки наливаются вкрадчивой, соблазнительной тяжестью (все-таки вторая подряд бессонная ночь)… Сейчас бы самое время встряхнуться, слушать в четыре уха да следить во всю силу глаз за непроглядной чернотой близкой опушки… А пащенку, видите ли, засвербило именно теперь пристать с расспросами! И ведь не унимается же!
– А почему ты до сих пор не женат? Если по неспособности…
Все-таки ни ловкостью, ни вниманием боги не обделили Векшу. Малец успел отшатнуться, и Мечников кулак лишь безвредно мелькнул возле его лица. Вскочить на ноги да отбежать, вывернувшись из-под второго удара, парнишка тоже успел.
Уже с безопасного (как ему показалось) расстояния Векша торопливо заговорил:
– Погоди бросаться, я ж не в обиду тебе! Я ж помочь… А то вон эта коряга старая говорит, будто ты четырежды отказывался от Белоконевых внучек. Я бы…
Нет, вовсе зря мальцу показалось безопасным расстояние в десяток шагов. Кудеслав не удосужился играть в догонялки с наглым пащенком; он даже не удосужился встать, а просто-напросто схватил прислоненную к стене рогатину. Метать пришлось левой рукой и почти без взмаха (сидя под стеной не больно-то размахнешься), но бросок получился из тех, от которых даже опытные воины уворачиваются с немалым трудом. Векша воином не был; тупой конец древка угодил ему точнехонько под грудь. Мальчишка сложился пополам и рухнул на землю.
Несколько мгновений Кудеслав мрачно следил, как он корчится, не в силах ни разогнуться, ни вдохнуть полной грудью. Мечник уже сожалел о сделанном. Конечно, нужно было проучить наглеца, но урок получился слишком жестоким. Как теперь Белоконю в глаза смотреть, если окажется, что изувечил-таки мальчишку?
– Ду… Дурень… Зверина… Дурень… – к Векше постепенно возвращалась способность дышать; он не говорил, а давился мучительными всхлипами. – Помочь же могу… а… а ты… Дурень, зверина ты! Я наузное плетение знаю… Могу оберег… от хворей, от мужской слабости… А ты… ты… ты…
Он заплакал. Громко, по-детски, взахлеб. Кудеслав подошел, нагнулся, попробовал приподнять, но Векша зло вывернулся из его рук.
Через несколько мгновений мальчишка забарахтался и сел. Он все еще не мог оторвать ладони от ушибленного места, и дышал трудно, но по всему было видно, что дело обошлось без серьезного увечия.
На склонившегося к нему обидчика Векша даже не покосился – упорно смотрел в сторону, как при давешнем препирательстве с волхвом.
– Сам ты дурень, – тихонько сказал Кудеслав, коснувшись Векшиного плеча (тот стряхнул его руку и отодвинулся). – Да если бы можно было помочь волхованием, нешто Белоконь мне не помог бы? Ну, хватит кукситься. Ты и сам-то хорош: едва успел увидать человека, а уже набиваешься помогать в этаком деле; вгрызаешься в душу… Да еще и слово к слову привязать не умеешь, чтоб сразу было понятно, чего тебе надобно. А от ударов моих ты хорошо уклонялся. Из тебя добрый воин получится, это уж ты мне верь. Только плакать воину никак нельзя, слышишь? И охотнику тоже нельзя; и настоящего ремесла без терпения не бывает…
– Я не от боли. – Векша мрачно шмыгнул носом. – Я от обиды.
Мечник усмехнулся:
– А от обиды и вовсе не к чему. От обиды встал бы да засветил в ответ – чтоб до хруста, чтоб зубы из ушей брызнули!
Парнишка недоверчиво скосил на Кудеслава заплаканные глаза:
– Тебе засветишь! – Векша судорожно всхлипнул и утер лицо рукавом. – Ишь, вымахал… Облом стоеросовый…
Кудеслав и прежде не больно-то расчитывал на Векшу; теперь же малец стал просто-напросто помехой. Понимая, что нужно как можно скорее успокоить его (иначе за всхлипами да постаныванием не только крадущегося людоеда – наскок конной дружины не успеешь расслышать), Мечник заговорил – спокойно, раздумчиво, будто бы между неосторожным вопросом и вот этим ответом ничего особого не случилось:
– А жены у меня нет потому, что не судилось встретить такую… Ну, по сердцу в общем. Да и куда я ее приведу, жену-то? В занавешенный угол? Что же до Белоконевых внучек… Попроси волхв – любую бы взял, по сердцу там или нет; хромую и косую взял бы ради него, вот только… Давно, еще в скандийской земле, ворожея одна мне напророчила: быть тебе убиенным люто, ежели возьмешь за себя родню самого близкого твоего друга-приятеля. И ему (другу то есть) от такого выпадет много зла. Это прорицание верней верного. Моему побратиму-урману та же старуха предрекла: "Хочешь живым быть – назавтра хмельного в рот не бери". А он не послушал. "Это я, – сказал, – ежели не опохмелюсь, так уж точно помру".
– И что? – Векша глядел на примолкшего Мечника, распахнув рот; глаза мальца сделались каждый с добрую плошку.
– А ничего, – Кудеслав отвернулся, встал. – Сбылось прорицание. День пройти не успел, как сбылось.
Мечник нагнулся за рогатиной, постоял миг-другой, и, не оглядываясь, двинулся к огороже. Он слышал, как постанывает да ойкает поднимающийся на ноги Векша, но обижать мальца помощью не стал. Понадобится, так, небось, сам попросит. Или не попросит. Гордости у него через край, да глуп еще, но, похоже, будет толк из мальчишки. И вот ведь как выходит – на роду ему, что ли, написано получать побои древком рогатины? Второй раз уже, и опять глупей глупого…
– Я о скандийском прорицании долго Белоконю не говорил, – Кудеслав решил рассказать все до конца, опасаясь, что иначе Векша вновь полезет выспрашивать. – Неловко было сознаться, будто приятелем его почитаю: он же меня боги знают на сколько старше… Отнекивался тем, что жену вести некуда, а от родительского очага отрываться душа не лежит. Только когда Белоконь четвертую свою мне предложил, пришлось открыться. Поверил старик, понял, обиду не затаил…
Мечник подошел к ограде и замер, опершись на рогатину. Векша (кажется, ему наконец удалось подняться) выговорил, тяжко дыша:
– Про наузное плетение – это правда. Ежели в чем надобность будет, так ты только скажи.
Кудеслав молча кивнул. Если парнишка впрямь наузник, то понятна его немаленькая цена. Наузное уменье считается наравне с мастерством кузнеца-оружейника; и с кузнечным же делом наравне считается оно занятием ведовским. Каждый узел имеет скрытое волховское свойство, а потому любая вещь, сплетенная наузником (даже если это не амулет, а бабий убор или конская сбруя), может принести хозяину немалую пользу. Или немалый вред.
Даже Мечнику, изрядно постранствовавшему по чужим землям, довелось увидеть лишь пять или шесть вещей, хитроумно сплетенных из цветных шнуров, ремешков или оловянной проволоки. И цена этим вещам была куда выше, чем таким же, сделанным по-обычному, пускай хоть из самой тонкой кожи или даже из шитого персидским бисером шелка…
Ни разговоры, ни раздумья не мешали Кудеславу следить за тем, что творилось вокруг. Он успевал замечать почти невидимые тени слоняющихся по двору сторожевых псов; слышал разморенное всхрапывание спящей скотины, вкрадчивые похрустывания и шорохи ночного леса…
Векше показалось даже, что Кудеслав вздрогнул и напрягся за крохотный осколочек мига ДО того, как со стороны ближней опушки донесся резкий щелчок треснувшей ветки. Подобное слышалось оттуда и раньше – иногда даже громче – но именно в этом звуке было нечто, насторожившее Мечника. И не только его. Все четыре пса, мгновенно оказавшись рядом с Кудеславом, словно приклеились взглядами к непроглядной стене лесной черноты.
Легкий ветер, с полуночи тянувший вдоль лощины, утомился и стих. Бесполезным сделалось собачье чутье – таким же бесполезным, как и людское зрение. И людям, и псам обманчиво светлая ночь оставила только слух.
Но тишину пока нарушало лишь трудное Векшино дыхание да еле слышимое ворчанье собак. Лес будто вымер после странного треска, и скотьи сараи словно бы вмиг опустели – это-то и подсказывало Мечнику, что правильно он решил не спать в эту ночь.
Второго щелчка Кудеслав почти не расслышал. С оглушительным лаем псы разом перемахнули через огорожу и кинулись к лесу. Мечник пытался воротить их окриками, но куда там! Разве что одного Белоконя они бы послушались, да и то…
Хмелеющие от своей глупой отваги псы провалились в лесную темень, и та мгновенно вскипела злым шумом смертного боя. Многолапый топот по мерзлым прошлогодним листьям, треск, рык, свирепое взлаивание… И только однажды все это подмял хриплый тягучий рев, от которого зашевелились волосы на Векшиной голове. А потом шум звериной схватки прорезался истошным визгом – еще раз, снова – и на лес обрушилась тишина.
Дурную, ох и дурную же службу сослужило охранным псам хозяйское умение жить в мире с чащобой-матушкой! Будь у них не то что привычка к охоте на крупного зверя, а хоть вполовину меньше отваги – куда как тяжелее пришлось бы людоеду. Но что толку жалеть о том, что могло бы быть?!
Кудеслав торопливо стряхнул рукавицы и попятился от огорожи. Коротко оглянулся на Векшу:
– Сможешь на избяную кровлю залезть?
– Д-да…
– Тогда быстро! И чтоб не как давеча в лесу. Ослушаешься – не медведь задавит, так я до смерти запорю!
Векшины сапоги часто протопали через двор, и Мечник мгновенно забыл о Белоконевом купленнике. Лес молчал; между опушкой и огорожей не виделось ни малейшего шевеления, но ясно было, что людоед вряд ли удовлетворится собачатиной.
Медленно отступив на середину двора, Кудеслав замер: лицом к опушке, спиною к узкому проходу между стенами избы и скотьей сараюшки (изба по левую руку, сарай – по правую). Нет, Мечник не тешил себя надеждой, что людоед сунется прямехонько на него. После того, как умно медведь выманил на себя псов, рассчитывать на его оплошку мог бы только пустоголовый. Но вот показаться людоеду пустоголовым – это была бы удача.
Держа рогатину в опущенной левой руке, Кудеслав неторопливо потащил из ножен меч. Он не сомневался, что медведь уже возле огорожи (может быть, даже по эту ее сторону) и что при своем увечии да немалой тяжести жадная до человечьего мяса зверюга не станет и пытаться достать угнездившегося на кровле Векшу.
Заржали, забились в сарае лошади. Через несколько мгновений вроде бы что-то царапнуло бревенчатую стену – не разобрать, сарая или избы, но звук донесся из прохода меж ними.
– Видишь его? – негромко и нарочито спокойно спросил Кудеслав.
– Н-нет, – донеслось с кровли. – Вроде где-то под…
– Цыц!
Снова заполошное конское топотание, снова царапающий звук в проходе. Не поверил, значит, людоед, будто Кудеслав ждет его от опушки. Стало быть, пустоголовым не посчитал – посчитал полудурком. Шумнул, привлек внимание к этой щели между двумя стенами, а сам обойдет избу (наверняка не сараюшку – зачем ему лишний раз выдавать себя лошадиной тревогой?!)… Обойдет, значит, избу, хоронясь от Векши под нависающими закраинами тесовин, выждет и нападет со спины. Хитер… Ой, гляди, медведюшка, как бы тебе самого себя не перехитрить!
С нарочитой поспешностью Кудеслав оборотился к проходу. Присогнув левую руку, он вздернул жало рогатины, обозначая готовность принять на него звериный наскок, шагнул было вперед… и вдруг резко обернулся к тому углу избы, из-за которого ждал опасности.
В первый миг ему показалось, что изба рушится. Словно бы распираемый изнутри неведомой силой, дальний угол ее выпятился наружу черным уступом-горбом, и уступ этот все рос, все распухал бесшумно и жутко…
Нет, крепко связанный вперехлест стык избяных стен конечно же был целехонек. Выпершая не из, а из-за него чернота замерла на мгновение, сверкнула искрами несообразно маленьких, близко посаженных глаз…
Кудеслав не шевелясь ждал медвежьего выбора: попятиться ли, продолжить игру в смертные прятки, напасть ли сразу – на то сейчас воля людоеда.
Промедлив лишь миг, медведь все так же бесшумно отлепился от стены, выскользнул из-под нависающей кровли и без малейшего видимого усилия вскинулся на дыбы.
Да, уж куда там давешнему заморенному трехлетку! Приступи людоед вплотную, голова его оказалась бы пяди на четыре – а то и на шесть – выше головы Мечника (которого, кстати сказать, боги отнюдь не обидели ростом).
С крыши донесся сдавленный вскрик. "Наконец-то заметил…" Раздражение Кудеслава было мимолетным: Векша покуда в безопасности и слишком напуган, чтобы пытаться что-то сделать (а, значит, не сможет помешать) – ну и нечего о нем помнить.
Медведь не двигался с места, только как-то чересчур суетливо для этакой грозной туши вертел головой, настороженно озираясь. Миг-другой его повернутая в сторону морда довольно отчетливо виделась на фоне бледнеющего неба, и Кудеслав успел заметить, что нос людоеда не то обрублен, не то словно бы сплющен тяжким встречным ударом. И в медвежьих глазах, время от времени вспыхивающих краснотой, тоже мерещилась еле уловимая странность – левый казался не то тускей, не то меньше правого. Нюха лишен, да еще кривоват – вот и вертит головой, будто птенец-недоперок… однако не хватит ли гляделками баловаться?!
Кудеслав внезапно почувствовал, что медведь вот-вот уйдет, так и не решившись напасть. Повадка вскинувшегося на дыбы зверя действительно была почти человечьей, понятной и предсказуемой. Людоед сознавал свою ущербность; лживое звездное сияние обманывало его так же, как и человека. Похоже, Белоконь ошибся: голод еще не настолько истерзал медвежье нутро, чтобы пересилить осторожность увечного зверя.
Уйдет…
В тот самый миг, когда эта уверенность окончательно овладела Мечником, людоед рухнул на все четыре и молчком ринулся к стоящему перед ним человеку.
Всего-то и нужно было чудищу пробежать два десятка шагов прежде, чем враг опомнится. Но и человеку нужно было успеть немногое.
Выронив рогатину, Кудеслав обеими ладонями обхватил рукоять меча, и, сгорбившись, почти коснулся острием клинка земли у правой ноги.
Дальше все было точно как рассказывал волхв. За пару шагов от неподвижного врага медведь прянул в сторону. Перед глазами Мечника промелькнула отвратительная звериная морда (такого, наверное, и в похмельном сне не увидишь: вся левая половина – сплошное месиво шрамов, рубцов и наростов); смрадный выдох обжег лицо; отсвет бешеных медвежьих глаз слился в стремительную полоску багрового пламени… И Кудеслав, припав на колено, ударил клинком влево и вверх – навстречу заслонившей полмира стремительной когтистой лапе.
Отдавшийся свирепой вспышкой боли в запястьях удар был так силен, что едва не вышиб меч из Кудеславовых рук. По лицу хлестнули горячие соленые брызги; уши вымучил пронзительный вой; тяжкий толчок в плечо сшиб Мечника на спину…
Перекатиться, вскочить, вновь вскинуть клинок – дело одного мига.
Но рубить уже было некого.
Рыдая совершенно по-человечьи, людоед убегал – на задних лапах, снова-таки как человек. От его передней правой осталась лишь короткая, хлещущая кровью культя; остальное валялось у Кудеславовых ног – оно-то, верно, и сбило пытавшегося подняться с колена Мечника. Силен же был людоедов наскок, если даже срубленная лапа ударила с этакой силой. Спасибо мечу, не выдал. Не переруби клинок кости, увязни в ней, так и дух бы вон из его хозяина.
Утирая рукавом окровавленное лицо, Кудеслав глядел вслед медведю. Тот словно бы вовсе ослеп от боли. Видно было, как людоед напоролся на огорожу, проломил ее и упал. Выпутавшись из жердяных обломков, он попробовал было скакать на трех, но увечная передняя левая, похоже, худо служила ему – медведь снова взбросился на дыбы.
Все-таки с потерей лапы чудище не утратило остатки соображения.
Людоед не стал забиваться в чащу: понимал, что ломясь на двух сквозь кусты шуму не оберешься, да сам же себя издерешь о ветви и сучья. Чудище бросилось вниз по лощине – и лес там куда реже, чем на склонах, и под гору легче бежать. Но лощина-то упирается в ручей с крутыми обрывистыми берегами! А на ближнем берегу ручья – Родово святилище…
Похоже, людоед бежит прямиком в ловушку, откуда ему будет лишь один выход – назад. Или это боги ведут его к Светловидову месту, давая Мечнику знать, какую жертву следует принести за ниспосланную удачу?
Вломись раненый медведь в густую чащобу, Кудеслав не решился бы кидаться в догонку до полного света. А так… Медведи живучи. Рана-то страшна, но судя по шрамам людоеду уже довелось пережить почти столь же страшную. Да, у него теперь лишь одна передняя лапа – и та увечная; но вон ведь как ловок на задних-то… В любом случае, его легче добить, пока он не опомнился. А добить нужно. Хоть и невелика возможность, что оклемается он, выживет, а все же такая возможность есть.
Ни один опытный медвежатник не поверил бы в то, будто шатун способен оправиться после этакой раны. Любой охотник выждал бы с преследованием, давая зверю ослабеть от потери крови (ведь по нынешней поре в лесу не бывает случайных людей, на которых могло бы наскочить разъяренное чудище).
Но Кудеслав был плохим охотником – он был воином; а людоед вел себя настолько по-человечьи… И Мечник бессознательно поступил так, будто его враг впрямь человек, способный, затаившись, перевязать рану, успокоиться и вновь стать опасным, или успеть добраться к своим, которые помогут и отправятся мстить…
Проверив, не выпал ли из-за голенища нож, Кудеслав мельком оглядел избу (что-то не видать Векши на кровле – не упал ли малец с перепугу?) и торопливо пошел вслед за медведем.
Сразу оказалось, что шагом пораненную тварь не догнать. Пришлось бегом, чуть ли не во всю прыть.
Светлело. Уже четко виделся на беленной инеем земле кровяной след, а впереди по временам различалась мелькающая среди деревьев мохнатая темная спина.
И вдруг медвежий плач прекратился, будто бы людоеду смаху заткнули пасть. Пробежав еще с полтора десятка шагов, Кудеслав обнаружил, что след подранка круто завернул влево – на поросший кустами склон. В кустах трещало, однако куда слабее, чем можно было бы ожидать: похоже, людоед опамятовывает, вспоминает об осторожности. И крови на земле вроде бы меньше стало… Как ни страшна рана, а по морозцу кровоток может и ослабеть.
Сойдя со следа, Мечник бесшумно двинулся в обход приютившей медведя заросли. Густая, труднопролазная крепь оказалась на удивление небольшой. Случайно, намеренно ли, но людоед вновь повел себя как человек: лишенный обоняния, он выбрал для последнего своего убежища заросшую глодом впадину посреди довольно обширной полянки. Залег в крепком месте с хорошо просматривающимися подходами. Знать бы, что у медведюшки на уме. Только месть? Или, несмотря на тяжесть увечья, близость человеческого жилья и погоню, все-таки надеется отлежаться и уйти? Когда? Станет ждать следующего темна или еще до рассвета попробует вырваться в подлинную лесную чащу?
Что ж, как бы то ни было, соваться к нему сейчас – безмерная глупость. Придется ждать света. И людоедовой воли.
Тихо проскальзывая от дерева к дереву, Кудеслав выбрался на середину склона и затаился так, чтобы одинаково споро можно было заступить чудищу дорогу, кинься оно хоть вверх (в чащу), хоть вниз – на противоположный склон или к волховскому жилищу. Только один путь оставался людоеду свободным – в конец лощины, к святилищу, откуда лишь назад можно.
