Филип Хеншер
Дружелюбные
Ну а потом он вернулся из Оксфорда – четыре месяца обернулись катастрофой. Там он тоже пробовал. Дерзкая реплика не возымела никакого эффекта. Безучастный взгляд в Оксфорде тоже не действовал. Пару раз визави отвечали таким же безучастным взглядом. Он не понимал. Такое впечатление, что все знали, что именно он говорил. Скоро он сам стыдливо опускал взгляд. В баре колледжа, не выдержав взгляда девушки, которая знала, что еще пару лет назад ее бы сюда не пустили. На семинаре. В библиотеке. Женщины чуяли жареное и вместо того, чтобы идти на контакт, смеялись и уходили. То, как он был превратно понят в Оксфорде, последняя ночь в январе, когда тот тип, Том Дик, с полудюжиной пьяных приятелей долбились в его дверь и орали: «Стесняшка! Стесняшка!» Неужели он когда-то пользовался успехом у женщин? Он вернулся в Шеффилд в начале февраля раздавленным, потерпевшим фиаско. Прошел целый месяц, и лишь после этого, в баре, он осмелился посмотреть на кого-то, стараясь не отводить глаз; и как только ему удалось сделать свой взгляд оценивающе-безучастным, женщина тут же на него ответила. То, что ни разу не сработало в Оксфорде, тут же сработало здесь. Он привел женщину домой; она осталась на ночь. Звали ее Линн. А через месяц он встретил Кэтрин. Однако в обрамлении череды побед так и остались те четыре месяца в Оксфорде.
Он остановился у подножия лестницы. Надо позвонить Лавинии… нет, Хью… нет, Лавинии… и выяснить, успел ли выживший из ума папаша сообщить им новость о разводе с мамой. Лавиния, должно быть, на работе; Хью дома и, вероятно, до сих пор дрыхнет. Он задумался. Это была самая сумрачная часть дома: отчасти из-за темной деревянной обивки и отсутствия окон; отчасти из-за густых зарослей глицинии, затенившей крыльцо у входной двери. Снаружи, в полумраке, кто-то стоял. Кажется, просто пытался заглянуть внутрь – или раздумывал, стоит ли звонить в дверь. Лео пришел в себя. И открыл.
– Я думала, это ваш отец, – сказала маленькая фигурка. – Ну, то есть я пришла поблагодарить его… Ну, вашего отца. Это же ваш отец… Ну, то есть вы ведь его сын?
Совсем юная; слегка всплескивала миниатюрными ручками во время разговора. Она знала, что дверь откроет он, а не отец. И начала, не подготовившись, говорить, полуприкрыв глаза ресницами, чтобы защититься – и объяснять не с того конца.
– Ну да, я его сын, – ответил Лео. – Вам нужен отец? Он ушел в больницу к маме.
– О… – ответила девушка. – Только чтобы… – Она снова всплеснула руками, не зная, что еще сделать.
Лео так и стоял у входной двери. Она явно продумала наряд: новые серая юбка и свитер светлее на тон, вспышка оранжевого на маленькой пластиковой с серебром броши – единственной уступке цвету, который ей, наверное, советовали носить почаще. Из-за этой броши Лео и решил, что надо бы помочь незваной гостье.
– Вы ведь живете по соседству? – спросил он.
Наверное, она решила, что все уже объяснила, и начала издалека.
– Меня зовут Аиша, – сказала она. – Я не живу в соседнем доме, я приехала на уик-энд, ну, может, еще на пару дней.
– Зайдете? Могу предложить вам чаю с печеньем, больше тут… В любом случае прошу. Приятно познакомиться. Вы…
– Все говорят, что это дом Тиллотсонов, – сказала девушка. – Я их ни разу не видела. Должно быть, устроились где-нибудь, где про них говорят «эти, которые живут в доме Смитов».
Они очутились на кухне.
– Ваш отец потрясающий… просто гений. Вчера. Просто перелез через забор и спас Раджу, мы даже моргнуть не успели. Раджа – это мой брат. Мама даже не пискнула. Ваш папа был спокоен как удав. Раджу уже выписали – только повязка на шее, и все. Брат его донимает, уговаривает снять бинт – просто хочет увидеть дырку в шее.
– Можно спросить у отца, – улыбнулся Лео, – но я не уверен, что он разрешит.
– Я ни разу здесь не была. – Она окинула взглядом кухню. Может быть, тоже под спудом очевидного, а также опыта, сравнивая, как немногим ранее это сделал Лео, со временами, когда она кряхтела под натиском шести душ, взрослых и не совсем, жаждущих пропитания. – Я не была ни в одном доме по соседству. Ну, один раз в прихожей. Меня зовут Аиша, – спохватилась девушка. – Простите, что не представилась сразу.
– Аиша, – повторил Лео. Он произнес ее имя в первый раз. И тут до него дошло, что она имеет в виду. – Я Лео Спинстер. И тоже тут не живу.
– Ага, ну вот, – сказала Аиша. Она прямо-таки светилась. Наверное, она готовилась, но в конце концов, когда дошло до дела, обнаружилось, как что-то мешает выговаривать слова в правильном порядке. – У вас на кухне хорошо… Так здорово прийти в соседний дом и обнаружить вещи, которые, ну, знаете, были в нем всегда, и чайник, и тостер.
– Тостер сломан, – сообщил Лео. – С Рождества его так и не починили.
– Видели бы вы наше жилище! Мама как с цепи сорвалась. Все-все новое – ну, не прямо все, но она заявила, что не для того ей новый дом, чтобы жить со старьем. Купила холодильник, который открывается не в ту сторону только потому, что она хотела установить его в определенном месте на кухне. У нее свои деньги: она сдает дома в Уинкобанке, так что теперь обставляет дом с размахом, что твой Ротшильд.
Должно быть, на лице Лео отразился ответ; только теперь он понял, что слонялся по дому и касался всего, что в нем есть, в изумлении и с удовлетворением, пусть и осторожным, беря в руки вещи, которые были тут всегда; кусок горного хрусталя на полке, раньше не замечаемый равнодушным взглядом и воспринятый с потрясением и узнаванием лишь сейчас – точно в первый раз. Он брал вещицу за вещицей и вертел в руках при знакомом свете пустого дома, позволяя им напоминать ему одну постельную подружку за другой.
– Чертовы часы, и те время не показывают! – говорит Лео. – Что вообще работает в этом доме?
Аиша взглянула на швейцарские железнодорожные часы, висевшие на сделанной из тесаной сосны двери в коридор. И протянула запястье, чтобы Лео мог увидеть, что показывают ее наручные часы, мужские, тяжелые. Теперь Лео посмотрел на часы: и почему он решил, что они остановились? Они все это время шли: надежно и неизменно. Двадцать минут второго.
– Который час? – спросил Лео. – Я забыл завести часы сегодня утром.
– Двадцать минут второго, – ответила Аиша. – Вам куда-нибудь нужно?
– Я думал, десять утра, – сказал Лео. – Мне нужно в больницу. О господи, надо было заказать такси, что ли.
– В какую больницу? Я могу вас подвезти. Мама не пользуется своей машиной. Вы ведь водите?
5
Велев ждать здесь, у подъездной дорожки, Аиша поспешила прочь – едва ли не галопом. Как-нибудь Лео может навестить все семейство, крикнула она через плечо. «Мамина машина» оказалась красным фиатом и в этом городе смотрелась слегка чересчур. Аиша приоткрыла входную дверь, что-то прокричала и захлопнула, не дожидаясь ответа. Вскочив в автомобиль, она лихо выкатилась по дорожке задним ходом и выехала на улицу. Опустила окно.
– Садитесь! – сказала она. – С другой стороны. Ну, быстрее!
– Большое вам спасибо! – сказал Лео. Сев за руль, Аиша мгновенно преобразилась, стала собранной и ловкой; ощущение, что она делает все невпопад, постоянно приходит в замешательство и едва удерживается, чтобы не захихикать, ушло насовсем. Он сел в машину. – Откуда ваши родители?
– Из Бангладеш, – ответила Аиша. – А, или вы имеете в виду в этот дом? Из Хиллсборо. Или нет?
– Значит, вы учились в школе в Хиллсборо?
– Ну да, почти все время, а потом меня забрали, и я сдавала экзамены на аттестат. Мама хотела, чтобы я поступила в Оксфорд. Нет ничего такого в том, чтобы спросить, откуда мы, – у нас смуглая кожа и так далее.
На самом деле Лео ужасно смутился, поняв, что только что спросил у английской девушки, откуда родом ее родители. Он что-то стеснительно пробурчал.
– Посмотрите-ка на нее, – сказала Аиша. – Вон на ту, с пирожком! Прямо под колеса. Ну же, быстрее, вы что, не можете ногами шевелить? Совсем не можете? Господи, кого только не увидишь в Брумхилле в понедельник утром!
– Кажется, я с ней в школе учился, – сказал Лео.
– Уверена, что нет, – сказала Аиша. – К вашему вопросу: родилась я здесь, но мои потом вернулись в Бангладеш – мы оттуда родом. Папа получал здесь диплом инженера, к нему приехала мама, и родилась я. Все, что я помню, – синяя дверь дома над лавкой, где мы жили, и немецкую овчарку, которая сидела в лавке на нижнем этаже. Когда он получил диплом, мы вернулись. Я так и не поняла зачем – в стране были ужасные времена. И потом, после тысяча девятьсот семьдесят первого, папа сказал: это долг. Он обязан остаться и преподавать в университете в Дакке. В нем нуждались там, да и стране понадобятся такие, как он. Он и сейчас так говорит, но это звучит как издевка: то, что там может понадобиться кто-то вроде него. Но мама говорит, что тогда, в семьдесят первом, все так говорили. Просто помешались на этом долге.
– А что произошло в семьдесят первом?
– О, простите. – Аиша сосредоточилась на дороге. – Я и забыла, что не все говорят об этом за завтраком, обедом и ужином. Бангладеш и случился – война за независимость. Он был частью Пакистана, а после войны сделался независимым и очень бедным, и до сих пор такой. Людей много погибло. У меня у самой дядю убили, я считай что его не помню. Мы говорим о семьдесят первом так, будто это было вчера; ну, как вы о битве при Гастингсе [14] – будто это случилось лет двадцать назад.
– Я вообще ничего об этом не знаю, – сказал Лео. – Мы с невестой однажды поехали в Индию. Решили, что это будет романтично.
– Ну, наверное, иногда так и есть, – сказала Аиша. В маленьком прямоугольнике зеркала заднего вида он поймал взгляд девушки; глаза ее блеснули. – Я сама видела Индию лишь однажды, Калькутту. У нас там была пересадка, и папа решил, что мы пару дней походим по городу. Куда именно вы ездили?
– В Раджастан. Дворцы и храмы. Ночь в дорогущем отеле, во дворце на озере, но только одна, остальные – жуткие мотели для рюкзачников. Моя будущая жена ужасно отравилась едой: думала, умрет или придется домой ехать.
– И что потом с ней было?
– О, в конце концов она поправилась. Ничего страшного.
– Нет-нет, я хотела сказать…
– А, мы в разводе. Если вы об этом. То, как она отравилась, и какие-то верблюды и дорожное движение – вот и все, что я помню об Индии. Наверное, надо съездить в Калькутту, – поспешно добавил он.
– Нет, не думаю, что там было место романтике, – сказала Аиша. – Я кое-что помню о раннем детстве в Бангладеш, но, конечно, воспоминания скомканы. Мы вернулись только тогда, когда мама и папа все окончательно поняли. В семьдесят пятом – решили, что с них хватит. Близнецы родились уже здесь. В Северной больнице, если быть точным. Помню, как мы ходили по снегу навестить маму, как я увидела их в первый раз. Снег меня впечатлил больше, чем братья.
– Значит, вся ваша семья здесь, – предположил Лео.
– Да, потихоньку перебрались все, – подтвердила Аиша. – В основном после семьдесят пятого, хотя мама с папой переехали первыми. А, нет, вру. Тетя Садия и дядя Мафуз успели раньше. У вас в семье есть военные преступники? Я почти не видела ни тетю, ни дядю – ну, может, один раз, года в два, когда еще ничего не понимала.
– Военные преступники в семье – как мило…
– Я так толком и не узнала, что именно они сделали, но нам не разрешают с ними общаться, и папа говорит, что если бы каждый действительно получал по заслугам, то дядю Мафуза ждал бы расстрел, виселица или электрический стул. Все, ну, то есть мои тетки, хором говорят: ничто не заставит их снова пригласить Мафуза или Садию к себе в дом, и это очень странно. Потому что во всем остальном они с папой в жизни не согласятся. Ну, вот и на месте. Как вы будете добираться до дома?
– Вы очень добры, – сказал Лео. – Надеюсь, я вас не отвлек от чего-нибудь важного.
6
Крыло больницы, которое он отыскал, помимо множества сбивающих с толку синих указателей, недавно обзавелось новым кирпичным фасадом с пандусом для колясочников, однако внутри узкие коридоры и окна с металлическими коробками и переплетами выдавали былую суть здания: в свое время его переоборудовали из наскоро возведенных в войну казарм. Как во всех таких заведениях, там сильно пахло дезинфицирующим средством – острым приступом желания от чего-то избавиться; в этом запахе ничего не было от реальной чистоты, лишь напоминание о том, что совсем недавно случилось нечто неожиданное.
Вокруг толпились семьи посетителей, несколько ветхих пациентов в халатах и тапочках шли покурить на улицу, двое ребятишек несли букеты желтых хризантем, а прямо посреди коридора сидела в больничном кресле-каталке пожилая женщина, жалкая и покинутая, выжидательно пялясь в пространство; ее, наверное, надо было забрать или вернуть на место, как томик словаря в публичной библиотеке. Лео нашел палату матери и подумал, что надо было тоже что-нибудь захватить. Букет хризантем. Или винограду.
Мать сидела на кровати в ночной рубашке и накинутой на плечи шали. Правая рука – под толстым гипсом, из-под которого любопытными зверьками торчали кончики пальцев. Выглядела она чистенькой и розовощекой, с копной непривычно седеющих волос вокруг лица, и при виде сына радостно улыбнулась:
– Вот это да! Что ты тут делаешь?
– Тебя пришел повидать. Решил, что тебе скучно.
– Твой отец только что ушел, – сказала мать Лео. – Он знал, что ты приедешь?
– Должен был знать, – бездумно ответил он. – Я приехал вчера вечером. Мы договорились встретиться тут. А что случилось?
– О, как он меня порой бесит! – пожаловалась она. – Вышел чаю попить, наверное. Представь – ни слова о том, что ты придешь!
– Наверное, хотел сделать тебе приятный сюрприз, – предположил Лео. – Но что это? С тобой-то что стряслось?
– О, не знаю… – Она не без усилия приподняла перебинтованную руку. – Так глупо вышло. Думала, просто ударилась, ушибла, а потом… жуткая боль, и твой отец сказал, что я ее сломала. Никогда не думала, что сломать руку так легко. Ты…
Но тут она стала смотреть в пустоту, и Лео вспомнил: должно быть, получила большую дозу морфина.
– Я приехал вчера, – повторил он. – Поздно вечером, иначе бы пришел. Я познакомился с новыми соседями!
Он не был уверен до конца, но взгляд Селии снова сделался осмысленным, и она улыбнулась слегка одурманенной улыбкой. Из окна палаты виднелся больничный двор с декоративным вишневым деревом. У дальней стены на скамейке сидел мужчина в твидовом пиджаке и читал книгу.
– Ко мне идут и идут, – говорила его мать. – Идут и идут. Вчера были Кэтрин и Джош. Это они принесли цветы.
Лео решил, что вряд ли его бывшая жена и сын приходили вчера, но лишь ободряюще кивнул.
– Она милая девушка, – сказала Селия. – Конечно, все из-за твоего отца. Он очень строг тут со всеми: говорит, что надо делать, как лечить. Думаю, – она резко замолчала и подавила смешок, – они его попросту побаиваются. Хорошо, когда за твоим здоровьем следит строгий профессионал. Он хороший врач.
– Надо было принести цветов, – сказал Лео.
Кажется, мать удивилась.
– Надеюсь, ты приехал не издалека, – дружелюбно сказала она. – Я бы очень огорчилась, если бы создала тебе проблемы. Очень рада была тебя повидать.
– Мама, я только пришел! – сказал Лео. – Я приехал на пару дней, чтобы тебя навещать.
– О, как мило! – воскликнула мать. Она, кажется, смогла сконцентрироваться, и теперь, увидев сына, по-настоящему просияла. – Ты приехал нарочно ради меня? Я чувствую себя нормально. Пробуду в больнице еще пару дней.
– Ну, я еще тут. Есть хочешь?
Вопрос оказался выше понимания Селии. Она, точно пробуя, увлажнила губы и провела по ним языком. Но затем опустила глаза и, наклонив голову, покачала ею, точно маленькая девочка, не желающая выдавать свои тайны.
– Ты когда-нибудь бывал в больнице? – спросила Селия тоном праздного любопытства. – Как я? Смотрите-ка – а вот и мой муж!
Лео спросил себя, кем она его считает. Никакого «папы»: она говорила о нем, точно о почетном госте на приеме, который решил обменяться парой теплых слов с маловажным незнакомцем. Но ее внимание было острее, чем он думал: спустя несколько секунд раздался нетерпеливый стук в дверь, закрытую Лео, и вошел отец с пакетом снеди из ресторанного дворика «Маркс энд Спенсер».
– Добрался, значит, – добродушно сказал он. – Я и забыл, что у тебя нет машины. Ну, как больная?
– Вполне, спасибо! – сказала Селия. – Боль под контролем.
– Еще бы – такими темпами накачиваться морфином. Она вообще не понимает, что происходит. Ей дали устройство с кнопкой, которую можно нажимать. Каждые шесть минут. Судя по тому, что я вижу, она постоянно им пользуется. Если его не заберут, она везунчик.
– Как я, доктор? – спросила Селия.
– Я не твой доктор, – отрезал Хилари.
– Я хотела сказать «Хилари», – парировала Селия. – Я прекрасно знаю, кто ты. Достаточно прожила за тобой замужем.
– И вправду, – буркнул Хилари. – Лео больше не хочет слышать подобной чуши.
– Вообще-то, – начала Селия, – я была бы признательна, если бы… – Но тут она осеклась, не найдя слов.
– Да, дорогуша? – отозвался Хилари.
Лео ни разу прежде не приходилось слышать от отца этого слова; так звали друг друга герои комедийного телешоу, нелепые пожилые женщины и мужчины; даже при собственных пациентах Хилари никогда не опустился бы до подобных выражений. Единственный раз, когда отец употребил что-то в этом роде, – однажды, вернувшись после приемного дня, он отмахнулся от расспросов: да, одни старушки со своими пустяками. Но теперь он назвал «дорогушей» его мать, и это прозвучало дико.
– И все потому, что она не хочет быть повнимательней и падает кверху сиськами.
– Так она упала? – спросил Лео.
– Я не падала! – запротестовала Селия. – Нет-нет.
– Ну вот, начинается, – сказал Хилари.
– Я упала оттого, что меня толкнули. Не хочу говорить кто, потому что у него могут быть большие неприятности.
– Меня вообще не было дома, когда это случилось! – возмутился Хилари.
– Как бы то ни было… – сказала Селия с приличествующими случаю нотками триумфа. – Как бы то ни было, в доме происходили вещи, которые к этому привели. Относись к этому как к части своих изысканий. Подумать только – я могла выйти замуж за кого угодно. За Алистера Кэрона. Школьный друг моего брата, очень я ему нравилась. Банкир в Сити. Не надо пилить кости и совать пальцы в задницу, чтобы заработать на хлеб. Ну, или если уж говорить о врачах, был Леонард Шоу…
– О, бога ради! – взмолился Хилари. – Не начинай опять про Леонарда Шоу. Конца-краю нет.
– …Он был милый, милый и славный, и мы встречались – с ним, да, и у него был друг, ужасный, жалкий друг, и однажды Леонарду Шоу надо было уехать за границу… в Париж, Рим или Брюссель, я забыла. И когда он уезжал, он попросил за своего жалкого друга Хилари: мол, тот никого в Лондоне не знает, торчит один как перст, может, я как-нибудь пошлю ему записку и позову в кино?
– Могу сказать, – заявил Хилари, – что все было совсем не так. Но пусть говорит морфин.
– Шел фильм «Король и я», – сказала Селия. – Как раз только что вышел. Тоже можешь добавить к своим изысканиям. Но ужасный жалкий друг Леонарда Шоу сказал, что хочет посмотреть то кино, ну, с пальбой и убийствами… про «гангстеров» и голову мертвой лошади на кровати, и….
Селия внезапно сглотнула и всплакнула – в равной степени от боли и при воспоминании о несчастной лошади. Пальцы ее судорожно сжались; много дней некому было накрасить ей ногти ее излюбленным бордовым. Она резко принялась жать на кнопку, и скоро гримаса боли сошла с ее лица.
– Видишь, это все дурман, – сказал Хилари, крайне довольный тем, что смог доказать свою правоту. – Ты, наверное, догадался по путанице с датами. Ты ведь был достаточно взрослый, чтобы помнить, когда вышел «Крестный отец», так?
– Вот и я удивился, – ответил Лео.
7
Лавинии все порядком надоели – и Соня, жиличка, и Перла, уборщица, и ее многочисленные так называемые сыновья и дочери, чьи имена она даже не пыталась запомнить. Перлу пришлось нанять из-за бардака, учиняемого Соней, а все, что платила Соня, уходило на то, чтобы помочь Перле, которая приходила дважды в неделю, в понедельник и пятницу, – или вместо нее являлся так называемый сын. Очень скоро деньги понадобятся самой Лавинии, чтобы поправить душевное здоровье после хаоса, создаваемого Соней, бесконечных жалоб и вранья Перлы, а еще из-за ее чертова сынка, имени которого никак не упомнишь.
Квартира в Парсонс-Грин принадлежала Лавинии. Вначале ей понравился слегка потрепанный балкон, который располагался вдоль гостиной в форме буквы «L», и показалось надежным то, что предыдущая владелица жила здесь двадцать лет; а мраморная отделка и прочие особенности и вовсе делали квартиру отличной покупкой: другие бы не заметили, а я – пожалуйста. Среди открывавшихся возможностей (а Лавиния всегда гордилась умением отыскивать возможности в людях, местах и вот в квартирах) было обязательное наличие как минимум одной свободной спальни. Это обещало доход как минимум шестьсот фунтов в год, и каждый съемщик – она помнит, как продумала это с самого начала, – сможет платить ей на счет кредитной карты, так что никто не отследит платежей. Что казалось ей разумным.
Благодаря Хью сразу нашлась Соня. Они жили вместе, когда учились в театральной школе. По словам брата, она была совершенно беспроблемной: тихой и доброй – сущий ангел. Оказалось, все относительно. Если среди таких же будущих актеров ее недостатки и не казались чем-то из ряда вон, то, поселившись с менеджером благотворительной организации со слегка скучной (Лавиния сама признавала это) рутиной, Соня повела себя как истинная драматическая актриса: постоянные заламывания рук, слезы, шум, отсутствие какого-либо распорядка дня и бесконечные требования в признаниях в любви, денно и нощно. (По ее словам, породил эту нужду бразильский юрист Марсело, который подло с ней обошелся.) А еще она обладала неистощимым запасом постоянно меняющихся историй о том, как ее бабушка прибыла с Ямайки вместе с тысячами других уроженцев Вест-Индии на круизном лайнере «Виндраш». И свела на нет все усилия Лавинии с Перлой и ее сыном.
Лавиния четко поставила условие: Перла ни при каких обстоятельствах не должна приводить в квартиру сына и перепоручать ему уборку. Ей вообще не верилось, что это сын Перлы: выглядел он максимум лет на десять моложе. Она не знала, сколько это продолжалось. Как-то в обед у нее выдалось свободное время; в пятницу, когда должна была прийти Перла, Лавиния явилась домой без предупреждения и застала там луноликого юношу лет двадцати с небольшим, который, вздыхая, гладил белье у нее на кухне. Она спросила, кто он такой. Он ответил: «Сын Перлы». А где она сама? А ее нет. Он нервно захихикал. Перла сейчас работает на миссис Путни. (Это то, что удалось разобрать Лавинии: фамилию Путни пришлось расшифровывать.) Лицо молодого человека, хранившее отпечаток долгой борьбы с акне, выражало беспокойство, взгляд был заискивающим; он попытался продолжать глажку, но Лавиния велела ему уйти. Она изрядно потрудилась, чтобы он понял, чего от него хотят. Юноша не знал телефонного номера «миссис Путни»; позже Лавиния предположила, что это не фамилия некоей леди, а адрес Перлы.
В понедельник она дождалась Перлу и, когда та явилась, сказала, что наняла на работу именно ее, так что давать ключ от ее квартиры кому-то другому нельзя. Даже сыну. Лавиния заговорила с Перлой в той самой гостиной в форме буквы «L»; у уборщицы было взволнованное лицо, руки в рукавах тонкого пальто уже умоляюще сложены. Лавиния не смотрела, но знала: снаружи, на улице, стоит мужчина десятью годами моложе Перлы, ковыряет землю носком ботинка, спрятавшись, ждет знака, чтобы подняться и заменить Перлу, пока та пойдет убирать где-нибудь еще. Может, Перла – агент международной сети, которая пристраивает нелегалов, поскольку худо-бедно справляется с собственными документами и английскими глаголами? Главное Лавиния сказала. Она не в состоянии сидеть тут все время, пока приходит Перла, – два раза в неделю ей просто себе не позволить.
Это случилось год назад. Ничего не проверяя, Лавиния оптимистично и уверенно предположила, что Перла велела своему сыну, или кто он там, не приходить больше: она сама будет делать всю работу, как велела мисс Спинстер. Лавиния не будет циничной. Она станет искать лучшее в любом человеке – даже в Соне; и определенно обдумает возможность того, что Перла выглядит значительно моложе, чем на самом деле: широкое лицо с тщательно натренированным невинным выражением весьма этому способствует. И не исключено, что юноша, притаившийся за деревьями во дворе, кажется старше из-за плохих зубов и больших ладоней. Так ведь бывает? В любом случае Лавиния ничего не проверяла. И Перла, что они обе с Соней признавали, сделала то, к чему оказались не готовы ни та ни другая: управилась с хаосом, создаваемым Соней в своей комнате, в ванной и на кухне, куда жиличка наведывалась за маской для лица или поджаренным сыром.
Всего за неделю до этого Соня вдруг заметила: «Перла такая милая». Они наконец-то очутились в одно время в одном месте: смотрели новости по телевизору. Соня не могла выдержать и двух минут без того, чтобы не сообщить что-нибудь совершенно неуместное о себе.
– Ты сегодня была дома? – удивилась Лавиния.
– Утром у меня было мрачное настроение, – безмятежно ответила Соня, – так что я решила позвонить в агентство и сказать, что неважно себя чувствую. Я сто лет не отпрашивалась с работы из-за недомогания. Все так делают. Так что сегодня я лечусь. Мне надо расслабиться. Я с Ямайки.
Лавиния всегда считала, что недомогание – это когда ты болеешь, а не когда у тебя нет настроения, даже на Ямайке. Но решила, что в театральном агентстве, где служила Соня, когда оставила надежду сделать карьеру актрисы, правила не такие, как во всех прочих местах.
– И Перла приходила, да?
– Она такая славная, правда! – продолжала Соня. – Она сказала, что я очень хороший человек и сердце у меня по-настоящему доброе.
– Что ты такого с ней сделала, чтобы она так сказала?
– Кто, я?..
Лавиния ждала ответа.
– Она что-то у меня спросила… а, поняла! Она спросила, нормально ли будет, если работу сделает ее дочь, – Перлу ждали где-то еще, у миссис… миссис я-забыла-как. Так или иначе, я согласилась, и она сказала, что я – очень хорошая.
– Соня, я ей велела работать у меня самой.
– Она назвала меня доброй, – начала Соня. – Ты не представляешь, что эти, в агентстве, смеют мне говорить! – Она притянула к себе голые коленки и прижала босые ноги к подушкам дивана; пальцы ног стали мять шелк, точно лапы котенка, делающего «молочный шаг».
– Я не потерплю, если квартиру будет убирать кто-нибудь, кроме Перлы! – отрезала Лавиния. – Я сказала ей об этом давным-давно.
– А, еще звонил твой брат, – сказала Соня. – Просил передать, чтобы ты позвонила.
– Хорошо, хорошо, – отмахнулась Лавиния, но Соня, не глядя на нее и уткнувшись в телеэкран, замахала перед ее носом бумажкой. Лавиния протянула руку. Почерком Сони на грязном мятом листке, сложенном в несколько раз, было написано: «Звонил Твой Брат».
– Он сказал, что это срочно. По крайней мере, было срочно, когда он звонил, – добавила Соня.
– Целое расследование… – пробурчала Лавиния и махнула рукой. – Сегодня?
– Нет, – ответила Соня, обалдевше выкатив глаза и пожимая плечами. – Нет, я же сказала – пару дней назад. Тогда как раз Клод заходил, а то бы я расспросила, как у него дела.
Лавиния села на телефон. Выяснять, почему Соня ведет себя так, а не этак, бессмысленно. Но, когда она еле дозвонилась до Хью через озадаченного соседа по квартире, которого не вспомнила, брат тут же, визжа от удовольствия, пустился в рассказ, как наговорил и натворил такого, что его выставили из «Пицца Экспресс», не успел он дожевать свою «венецию». В конце концов оказалось, что он совсем не уверен, что ей звонил. Хью хотел непременно выслушать ее мнение о новых фото для своего актерского досье (на них он был более задумчивым, серьезным и куда меньше походил на прежний образ комического приятеля главного героя или парня из рекламы стирального порошка), да и о многом другом.
– «Король Лир»?
– «Король Ричард Второй», попрошу!
И Лавиния рассмеялась над избирательностью братних амбиций. Выяснилось, что ни один из них не знал, как себя чувствует мама, но, по словам Хью, в Шеффилд приехал Лео. Если бы с мамой случилось что-нибудь серьезнее сломанного запястья, он бы обязательно сообщил. Лавиния, слегка озадаченная, положила трубку.
– Да не Хью. – Соня по-прежнему не спускала глаз с новостей Четвертого канала. – Ты что, Хью позвонила? Я же говорила, звонил твой брат – который в Шеффилде. Я же вроде сказала.
То, что Хью не только друг и бывший сосед Сони, но и, как ни странно, брат Лавинии, а еще что иногда у людей больше одного брата, она объяснять не стала. И набрала домашний номер, который в детстве затвердила наизусть. Обычно, когда Лавиния звонила, никто не брал трубку. Но сейчас ей ответил Лео.
– Мне не передали твоего сообщения, – начала Лавиния. – Что стряслось? Как мама?
– Как они себя вели, когда ты их в последний раз видела?
– Кто, мама с папой? Я была на Рождество. А, нет, в марте еще. Они были в порядке. То есть так же, как и всегда.
– Ты хочешь сказать – на ножах. Ругались?
– А когда они не ругались, Лео? Он раз пять назвал ее идиоткой, она расплакалась и выскочила из кухни, хлопнув дверью. Ну, сам знаешь, как это бывает. На сей раз она не обозвала его болваном. Как она? В смысле самочувствия.
– Сломала руку, – ответил Лео. – Ее держат в клинике. Вроде как чересчур просто это вышло. Даже не падала, раз – и все.
– Она пожилая, – сказала Лавиния. – У стариков хрупкие кости.
– Они считают, что это мета… метазы? Метастазы то есть. Вот ее и наблюдают. Если болезнь проникает в кости, они ломаются на ровном месте.
– А папа что говорит?
– Он весь в себе. Я говорил с другим врачом. Как только поражаются кости, болезнь становится неизлечимой. Но это не значит, что ей осталась пара недель. То есть нестись сюда сломя голову не надо.
– Приеду, как только смогу. Она же пока в больнице?
– Ну, не насовсем. Хотя дело и в этом тоже. Папа тут меня действительно напугал. Сказал, что намерен с ней развестись. Говорит, мол, последний шанс… ну, не знаю… на то, чтобы она умирала без иллюзий насчет их брака. И он не шутит.
– Не может быть! – Лавиния была ошарашена. – А она что говорит?
– Она одурманена морфином. Так что ничего вразумительного, но ведет себя с ним так же по-свински, как и он с ней. Он ей скажет – по крайней мере, грозится. Он сообщил мне об этом в воскресенье вечером и теперь упоминает каждый день в подробностях: как выглядит процедура, кто ею занимается, нужен ли ей собственный адвокат. Честно говоря, кажется, у него по этой причине появился интерес к жизни.