Филип Хеншер
Дружелюбные
– Мне плевать, – сказал Лео. – Не будь таким жалким. – Развернулся, вышел из школьных ворот и пошел по дороге. Действительно, Гэвин был жалким.
Но на следующий же день, стоило ему войти в класс, Гэвин уже поджидал его и сунул ему в нос сумку.
– Ты заплатишь за починку! – заорал он.
В классе было семь-восемь человек. И она – конечно, Она – сидела на парте с подружками и притворялась, что не видит, что он вошел. За полчаса до переклички по журналу так всегда и было.
Гэвин наседал на него, тыкал своей сумкой с недовольным, красным от злости, истекающим гноем лицом и сжимал кулаки.
– Это ты порвал. Ты мне должен десять шиллингов за починку!
– Не буду я платить за то, чего не делал! – сказал Лео. – Не будь нюней! А что ты, кстати, сделал с учебником Энди, который вчера украл?
– Сам ты нюня! – огрызнулся Гэвин и вернулся на свое место.
Но следующие дни Лео жил будто в двух мирах. В первом и главном никому не было дела до порванной сумки; они о ней не знали либо забыли. Никто даже не замечал, как Гэвин, шипя, кидается на него. Дома казалось, что тот, другой мир гнева заканчивался у школьных ворот. В том, другом мире они с Гэвином были связаны подлым и справедливым требованием, неотступным и не подлежащим обжалованию; и тем, как этот последний настаивал на своей правоте. «Где мои деньги, карлик?!» – вопрошал он. Вечером мама забеспокоилась: «Ты что-то неразговорчив, Лео, все ли в порядке?» Двое младших, Хью и Лавиния, перестали беспрерывно болтать друг с другом и уставились на старшего брата: им тоже стало интересно.
Спустя неделю Гэвин заговорил по-другому. В классе он был отстающим. Так что, наверное, думал не один день. Однажды, подойдя к Лео, он заявил:
– Ты должен мне десять шиллингов. Если ты не отдашь мне их к концу недели, я приду к твоим родителям и попрошу у них. Где ты живешь, я знаю.
– Они пошлют тебя подальше, – храбро сказал Лео.
Со стороны казалось, что они с Гэвином дружески обсуждают какое-то срочное дело в углу школьной площадки. А под ногами у них шуршал гравий.
– Они не посмеют, – возразил Гэвин. – Они такие же карлики, как и ты.
– Ничего ты не получишь!
Лео повернулся и пошел прочь. Но каждый день, утром и вечером, его преследовал Гэвин: жуткий голос и жуткое, красное от налившихся кровью прыщей, лицо; иногда по нему в самом деле текли кровь и желтый гной; иногда, оставшись один, Лео думал, что такой способен на все.
В тот четверг все сидели за ужином, когда в дверь позвонили. Лео точно знал, кто это. Младшие замерли с ложками супа. Папа болтал как ни в чем не бывало. Мама сказала: «О боже» и отложила ложку. «Если это пациент…» – продолжала она по пути в коридор: отчаявшиеся больные взяли моду искать адрес понравившегося врача в телефонной книге. Она открыла дверь, и Лео услышал знакомый голос. В первый раз он понял, сколько в нем показной удали. История, которую этот голос рассказывал, была так хорошо известна Лео, что он с трудом осознавал: слышит ли он голос или припоминает его. Разумеется, остальные вели себя как ни в чем не бывало: мол, рано или поздно мы и так все узна́ем; маленькая Лавиния тыкала в Хью уголком скатерти, папа спрашивал Блоссом, сможет ли она в субботу отнести в библиотеку книги бабушки Спинстер. Тут в комнату заглянула мама.
– Деньги, – сказала она папе.
– Сколько?
– Десять шиллингов.
– Возьми в кошельке. Там была банкнота. А, или у меня была монетка. Ты видел десять шиллингов, Хью? Будешь хорошо себя вести – и бабушка подарит тебе на Рождество новенькую блестящую монетку.
– Забыла отдать кое-кому долг, – сообщила мама, вернувшись. – Ты доела, Блоссом?
Лео решил, что сейчас начнутся расспросы, но после ужина мама не сказала ни слова. Да и удрученной она не казалась. Десять шиллингов были отданы, и в школе Гэвин определенно его избегал. Теперь его очередь ходить в замешательстве, и он смотрел с вызовом, но не заговаривал с Лео вовсе. Только спустя несколько дней мама упомянула о случившемся. Не то чтобы она специально откладывала разговор. Просто вдруг пришлось к слову.
– А что это было недавно вечером? – спросила она. – Тот жуткий прыщавый мальчик?
– Я порвал его сумку. Он решил, что я должен ему за починку.
– Бедный мальчик, – просто сказала мама. – Ему не очень везло в жизни, сразу видно. Думаешь… Вот черт! – Она наклонилась, отыскала за диваном уроненный наперсток, достала иглу и нитку и поднесла к свету, оценивающе разглядывая. – Такие люди. Мой девиз: «Плати, чтобы отстали». Десять шиллингов, и вопрос закрыт. Знаю, это ужасно.
– У меня не было десяти шиллингов.
– Ну и ладно, дело-то сделано, – сказала мама. – Не думаю, что этот мальчик когда-нибудь напишет великую картину, спасет кому-нибудь жизнь, построит мост или напишет книгу. Те, кто на это способен, – не такие. Думаешь, люди, которые… которые написали книгу Екклезиаста, тоже ныли и были такими же прыщавыми?
Должно быть, у Лео сделалось странное пугающее выражение лица. Прежде он ни разу не слышал, чтобы мама ссылалась на книгу Екклезиаста. Откуда это у нее?
– О, ну ты меня понял, – смущенно засмеялась мама, как будто действительно заговорила о чем-то, что могло смутить. – Я за то, чтобы заплатить подобным людям, лишь бы они отвязались. Можешь вдеть красную хлопковую нитку вон в ту иголку, Лео?
Так году в 1969 или около того Лео узнал, что некоторым людям нужно заплатить, чтобы они отстали. Как узнал и то, что его мама в это верит. Прошло много лет, прежде чем он задумался, что же больше повлияло на его жизнь: мысль, что это работает, или же то, что так считала его мама?
Глава четвертая
1
Не успев появиться в доме, Блоссом рокочущим, как теперь за ней водилось, голосом проговорила:
– А что, тот парень, Том Дик, вернулся в Шеффилд?
За ее спиной двое мальчишек, выбравшись из машины, тащили тяжелые чемоданы. Лео быстро поцеловал сестру в щеку и наклонился к сыну с распростертыми объятиями. Правда, сейчас особенно сильно нагибаться не приходилось, а ради Треско и вовсе не было нужды – тот уже вымахал ростом с дядю. На Блоссом были белая блузка и блестящий бархатный платок, обернутый вокруг шеи, – Георгина фон Этцдорф, догадался Лео. Она поправилась, что ли? Или все дело в новой прическе: спадающих на плечи волосах? Менее пышная, ближе к лицу – обычно Блоссом носила венчик, взбитый с помощью пенки «Элметт». Джош приехал в голубой рубашке с закатанными до локтя рукавами, легких брюках-чинос и розовых матерчатых эспадрильях. Ничего из этих вещей Лео прежде не видел у сына. Треско был одет так же, только туфли другого цвета.
– Том Дик… – повторила Блоссом. – Кажется, я заметила его на улице, когда мы проезжали через Рампур. Это точно он.
– Понятия не имею, – невозмутимо ответил Лео. Высвободился из объятий Джоша, который прямо-таки повис на нем; потрепал сына по макушке и похлопал по плечу. – Я его сто лет не встречал. Может, ты решила, что это он, из-за роста?
– Честно, я очень удивилась, когда его увидела, но, наверное… Оставь их тут, милый, когда дедушка скажет, куда нам, мы их и унесем… Думала, он теперь в Париже или в Нью-Йорке.
– Понятия не имею, – снова сказал Лео.
Но Блоссом это не смутило: она привыкла. Да оно того и не стоило. Там, где Лео сперва пялился в пространство, а потом ронял лицо на руки, она предпочитала действовать. Она начала оглядываться, точно чего-то не хватало.
– А где дедушка? Почему к нам не вышел? – спросил Треско.
– В больнице, донимает твою бабушку, – улыбнулся Лео. – Чаю хотите?
– Умираю как хочу! – воскликнула Блоссом. – Слушайте, мальчишки, давайте отнесем сумки в комнату, где на стенах картинки с пони. Рядом с ванной. Ну или в твою комнату, Лео.
– Только не ко мне, – возразил тот. – Понятия не имею, где папа намерен всех размещать.
Его сердце учащенно забилось при мысли, что его сын и племянник могут войти в комнату и увидеть то, что лежит на прикроватном столике: пухлый конверт с письмом внутри. И думалось ему: может, взять и рассказать Блоссом о том, что сегодня утром, проснувшись, он обнаружил на коврике у двери любовное письмо. Его подсунули под дверь примерно в то время, когда они с отцом отправлялись спать, и в шесть сорок пять утра Лео обнаружил, что спать ему совсем не хочется. Он уже и забыл, когда в последний раз получал такие письма. И получал ли вообще.
2
Когда он, едва проснувшись, спустился на первый этаж, конверт лежал на коврике у двери. Открывая его, ничего хорошего Лео не ждал. Вероятных источников угрозы хватало: в полночь полным набором несчастий могли оделить его и начальник, и бывшая жена, и школа сына. Лео быстро, по обыкновению, вскрыл конверт, сделав глубокий вдох, и начал читать. Сердце его учащенно забилось, и он, одетый в халат, ощутил, что потеет. Какое-то мгновение он не понимал, что читает. Почерк аккуратный, решительный и красивый: ясно, что писал человек образованный. Скоро Лео увидел признание в любви и решил, что вскрыл послание, адресованное кому-то еще. Спустя десять минут он понял, что именно читает. Сунул письмо в карман халата. Наверху неохотно поднимался с постели пожилой человек: оттуда донеслись покряхтывания, звук выпускаемых газов, ерзание и, наконец, зевок. Потом все стихло, и Лео успокоился.
Ему и раньше доводилось получать любовные письма. От девушек – он припомнил, что они порой присылали записочки, когда все было кончено. Пару раз от Кэтрин – но, скорее, потому, что она ощущала: раз уж я выхожу замуж за этого человека, лучше бы постараться, чтобы все как у людей. Наверное, эти письма до сих пор где-то здесь и лежат. А вот послание от совсем чужой женщины было Лео в новинку. Время от времени он брал длинное письмо, садился в укромном углу и перечитывал его. И был убежден, что в один прекрасный день станет гордиться и этой эпистолой, и своим ответом: искренним, снисходительным и почтительным.
Сейчас же он испытывал в основном замешательство, и ему казалось, что из всех признаний, произнесенных или написанных, лишь это письмо мгновенно вызвало в нем быстрый отклик, единственно подлинный; не надо было притворяться, чтобы сделать кому-то приятно. Раньше женщины говорили, что любят, – и он отвечал: «Я тоже». Лео знал, как сделать, чтобы это звучало достоверно: надо широко раскрыть глаза и открыть рот; он мог даже сделать так, чтобы сердце наполнилось любовью – неотличимой от настоящей. Иногда он уверял, что будет помнить их вечно (хотя и представить себе такого не мог), а пару раз даже заплакал. Изобразить плач легче, чем смех.
Но теперь, будучи разведенным неудачником, отцом мальчика, среди белого дня в доме своих родителей Лео сидел и смотрел на слова, которые написала соседская девушка, и ему казалось, что ни одно признание в любви не вызывало у него чувства вполовину столь же подлинного, как ужасное смущение, которое овладело им сейчас. Он едва разбирал предложения. Аиша поняла, что любит его, как только увидела часы, которые он носит, – с ремешком слишком широким для его милых тонких запястий. Неужели у него тонкие запястья? И… милые? Он закрыл глаза. А когда снова открыл, прочел обещание: в один прекрасный день она выглянет в окно и увидит его в саду; только этот сад будет его садом, и этот дом будет его домом, в котором они будут жить вместе. Правильно ли он ее понял? Она такая юная, такая юная; она доверилась ему, и его отказ будет очень, очень мягким. Он даже не станет цитировать ее слова о красоте мужского лица, топором прорубившей ледяное сердце.
– Что это? – однажды спросил отец, неожиданно появившись в комнате. – Что у тебя там?
– Ничего, – ответил Лео.
Отец со вздохом обернулся и ушел. Может, они с матерью так и поженились: кто-то ни с того ни с сего признался в любви.
А любовь….Что такое любовь? Лео выглянул из окна дома, в котором жил с младенчества, и понял: любовь между взрослыми – это когда один признается, а другой принимает, терпит или отказывает, честно и бережно. Это настоящее испытание характера – то, как ты отвергаешь предложенные тебе чувства. Подаешь руку, улыбаешься, качаешь головой и целуешь в щеку. Она так молода, эта девочка, а он уже успел узнать жизнь.
Лео почувствовал, что довериться сможет только сестре Лавинии. Она понимает, что такое любовь и как ее защитить. Остальным лучше не знать, как он отверг чувства девушки, живущей по соседству с его родителями.
3
В декабре почтальон всегда приходил позже обычного – поздравления и все такое; иногда он появлялся в половине одиннадцатого и даже в одиннадцать. Лео, в ту пору восемнадцатилетний, дожидался его перед тем, как уйти в школу. Он сомневался, что школа сейчас так уж важна для него. Почтальон должен был принести уведомление о том, что он принят в Херфорд-колледж, Оксфорд, – или вежливый отказ в зачислении. И мнение миссис Аллен об «Антонии и Клеопатре» – не слишком веский повод пропустить это известие.
Все случилось во вторник. Он сидел на корточках у двери, ожидая почтальона. Плотный белый конверт с красным крестом. Лео вскрыл его.
– Ну? – спросила мама. Она тоже ждала.
Написано там было именно то, что и требовалось, и после получаса радости и звонка на работу папе Лео даже подумал, а не позвонить ли Тому Дику. Но вполне могло оказаться, что Тому праздновать нечего, поэтому он предпочел отложить расспросы на потом.
В этот день он не встретился с Томом Диком – не заметить его было бы невозможно. На другой день, когда они сидели на уроке французского, Лео, увидев, как Том бочком вошел в класс, решил опустить глаза и вести себя как можно вежливее. Но миссис Гриффитс сразу же сказала: «Слышала, кое-кого можно поздравить: Тома и Лео», и Том Дик сказал: «Vous auriez pu m’abattu avec une plume» – шутливо переделав на французский манер английское «Вы можете сбить меня с ног перышком». «Сразили наповал», то бишь. Он улыбнулся застенчивой ухмылкой, игнорируя взгляд Лео.
После школы Лео догнал его:
– Когда ты узнал?
– Вчера. А ты?
– И я. Что ты получил?
– Две оценки «отлично». А, еще проект отметили.
– Ух ты, поздравляю!
– Ну, и я тебя тоже.
Что можно было сказать о Томе Дике? Этого он не знал и тогда, когда в начале шестого класса услышал слова учителя: «А еще на Оксбридж нацелился Томас Дик. Ты знаком с Томасом?» Конечно, он был знаком с Томом Диком. Ростом тот вымахал почти до метра девяносто. Казался вполне славным. Они состояли в самой успевающей группе по французскому; но вообще-то Лео выбрал немецкий и историю. Они не дружили, да и как бы смогли? Звучит нелепо, но Том производил впечатление усердного, прилежного ученика. Записывал карандашиком в блокнотик идиомы. Той весной лучшие из французской группы отправились в Реймс; они практиковались в языке в гостях у виноделов за бокалом шампанского, а также, пользуясь репликами из списка, выданного месье Придо, общались в кондитерских с торговцами или простыми жителями красивого города. Продавцы таращились на них, честно признаваясь, что понятия не имеют, отчего пирожные с заварным кремом зовутся religieuse[18]. Вечером в четверг Лео с двумя девочками, еще менее серьезными, чем он сам, отправился в бар пить кальвадос; Том же Дик купил газеты и рецензировал их. Лео легко мог завязать жаркий спор и обосновать, почему у Паньоля или Мориака [19] написано так или этак. Том же Дик умел лишь правильно строить предложения, заучивая и произнося эффектные, но, откровенно говоря, уродливые конструкции в сослагательном наклонении passé simple[20]: однажды он выдал «Que je l’eusse su» [21], отчего даже миссис Гриффитс умолкла и закатила глаза, после чего сказала: «Очень хорошо, но, если вы попробуете произнести это вслух, французы испугаются». Точно так же он отнесся к «Клубку змей» [22]: выписывал идиомы, основные мысли, составлял список главных героев и важных тем и, конечно, примеров сослагательного наклонения в passé simple.
Подготовительные занятия проводились на открытом воздухе, на школьном дворе. Христианский союз выселили из самой маленькой классной комнаты, где его члены обычно собирались в среду во время обеда и говорили о Боге; теперь там заседали Том Дик и Лео с мистером Хьюиттом, классным руководителем. Мальчики и девочки из его класса поступали в Оксбридж – в среднем по одному раз в два года. У их школы есть связи с Херфорд-колледжем, так что имело смысл подаваться именно туда. В остальное время мистер Хьюитт давал им задания из вступительных экзаменов в Оксфорд прошлых лет и говорил, чего могут ожидать экзаменаторы. Нельзя оплакивать участь героини, одновременно восхищаясь «наездом» камеры; общество, как и рыба, гниет с головы; «он умен, но епископом ему не быть», как сказал Георг III о писателе Сиднее Смите. Обсудить, вопросов больше нет.
Был ли Том Дик ему другом? Если и да, то точно не в том смысле, что Пит. Впоследствии Лео припоминал, что все эти два года они с Питом любили литературу по-настоящему. Пит был помешан на Дэвиде Герберте Лоуренсе: он мог цитировать его километрами, а когда его память оскудевала, они с Лео сочиняли «под Лоуренса». В первый день весны, одурев от дующего в лицо ветра и бешено слепящего солнца, они с Питом могли стоять посреди улицы и орать: «Пробудись во плоти, рожденный плотью! Разними меня, вынь мою кровь, плоть и кровь, да на землю сырую, Судьба!..»
И тому подобное. Часами.
Пит был его другом. Описать обстановку в его спальне он мог с закрытыми глазами – столько времени они провели там вдвоем. Лео обратил его в поклонники замка Бландингс, но Дживса он так и не оценил: зато про замок сказал, что тот тронут печатью Бесконечности, Жизнью, а за его окнами ждет дикая императрица Бландингс, чтобы все уничтожить. Вудхаус об этом понятия не имел, но «так было». Эту унаследованную от Лоуренса фразу Пит вставлял всюду. Так было, конец дискуссии. Лео обожал ум Пита; у того обо всем имелись оригинальные суждения. Однажды они ездили в центр Шеффилда, чтобы посмотреть на электрическую подстанцию. Над ними возвышался утес из черного бетона, связанный с внешним миром только спиралью из матового стекла на боку. Прекрасная грубость, сказал Пит. Кажется, человек появляется в этом мире для того лишь, чтобы проковырять дырку в его существовании. И при взгляде на махину это становилось понятно. Они стояли в непромокаемых куртках, и маленькие круглые стекла очков Пита, выдававшихся бесплатно Министерством здравоохранения, запотевали от дождя; вокруг, мимо подстанции и старой картонной фабрики, проезжали машины. Те, кто в них сидел, подозревали, что эти двое занимаются чем угодно, кроме того, чем они занимались на самом деле: любовались красотой и – спустя двадцать минут – декламировали Лоуренса у высокой бетонной стены через дорогу.
– Почему бы тебе не податься в Оксбридж? – спросил однажды Лео в пабе, куда они пробрались в надежде, что никто не заметит их возраста.
Пит был неряшлив, хмур, задирист и коротко стриг виски и затылок. Баки, копну волос и вообще любую проходящую моду он презирал, отчего выглядел старше, даже мог бы поискать работу. Однако, чтобы купить выпивку, и этого было недостаточно.
– Я бы с радостью, – сказал Пит. – Но такое не для меня.
– С чего ты взял? – возразил Лео. – Ты просто не пробовал.
– Там нет холмов. Я не смогу учиться там, где нет холмов. В Оксфорде их нет. В Кембридже тем более. Я вот в Лидс хочу. Там меня вполне устроит.
– Ты же сам говорил, что ты хочешь себя испытать.
– Я уже испытывал. Нет необходимости делать это еще раз, пока я не испытаю провал и не пойму, что это был провал. Там целый мир. Просто женщины и мужчины, они сочиняют разные испытания и проверяют, сможешь ли ты их пройти. Ты и Том Дик.
– Том Дик ничего парень, – храбро сказал Лео.
– Когда кто-то такого роста начинает говорить по-французски, это звучит странно, – заметил Пит. – Немецкий – да, немецкий – язык для высоких. Но не французский.
– А испанский?
– Для карликов. Определенно. Никто не должен говорить по-испански, если он выше чем метр пятьдесят.
Хотелось бы мне обсуждать работы для поступления в Оксбридж наедине с тобой, думал о Пите Лео. Жаль, что это не ты. Место Пита занимал Том Дик, и это было мучительно. И вот пришли письма, и они освободились друг от друга. Или же стали прикованы друг к другу еще сильнее. Трудно сказать.
То лето выдалось особенно жарким. По сей день, четырнадцать лет спустя, его вспоминают не без удовольствия; и будут помнить всегда. Уровень воды в водохранилище Ледибауэр неуклонно падал, и вскоре запретили мыть машины и поливать сады из шланга. Люди в пыльных авто съезжались к обмелевшему водоему посмотреть на то, что осталось на дне от поселения, затопленного при строительстве. Деревня Деруэнт: каменные стены; очертания мертвых домов, глубоко засевших в подсыхающем иле, обильном и потрескавшемся. Лео лежал в саду, пытаясь читать рекомендованную колледжем книгу Джона Рёскина «Былое». Он-то думал, что знает о викторианской литературе, изучаемой в первом семестре, все: Диккенс, Теккерей, сестры Бронте и Теннисон. Но он и понятия не имел, что в Викторианскую эпоху могли так писать. Он представлял себе процесс так: двенадцать мужчин и женщин почтительно сидят в зале за партами и прилежно пишут. По соседству проживает старуха в черном по имени Виктория и два ее премьер-министра, Гладстон и Дизраэли. Все они давно умерли, и вряд ли народились новые. Но Лео держал в руках книгу под названием «Былое», а еще один жутковатый том, «Перекроенный портной» Карлейля, дожидался своей участи. Он валялся в саду на пляжном полотенце, прислушиваясь к приступам ликования внутри дома: Лавиния и Хью смотрели Олимпийские игры в Монреале за задернутыми от жары занавесками. У телевизора они любили сосать лимонные леденцы. Вчера брат и сестра как завороженные часами смотрели тяжелую атлетику. Если завтра удастся спровадить их на улицу – например, в открытый бассейн Хейзерстейдж, – можно будет пригласить Мелани Бонд.
Кто-нибудь все время приходил в гости. Когда зазвенел дверной звонок, Лео почти увидел, как Хью неохотно сползает с дивана и идет открывать. Скорее всего, Питу, или Мелани, или Сью, или Кэрол, а может, даже Нику Кертису или Саймону Кромвеллу. Иногда, когда предки возвращались с работы, в саду их ждала целая вечеринка, с Питом, вещающим с альпийской горки, к вящему ужасу Тиллотсонов. Но в том, кто сейчас закрыл за собой дверь кухни, было не меньше ста восьмидесяти сантиметров росту.
– Решил вот зайти, – сказал Том Дик, присаживаясь на кирпичную ограду клумбы. – Просто шел мимо.
– А ты где живешь? – спросил Лео.
– Недалеко. Что это смотрят твои брат и сестра? Бег на средние дистанции?
– Ужасно рад, что после школы мне не придется делать это.
– Бегать на средние дистанции?
– Нет, вообще заниматься спортом.
– А, спортом? – переспросил Том Дик. – Тебе приходится это читать?
– Хочешь чего-нибудь попить? – предложил Лео.
– Да, лимонаду, если можно.
Лео вошел в дом, чтобы приготовить лимонад, и из окна кухни увидел, как Том Дик, думая, что его не замечают, с любопытством воззрился на цветы. Методично оборвал листья с одной гортензии, другой, третьей. Разорвав каждый лист на две, три, четыре полоски, критически, как показалось Лео, исследовал место разрыва. Все это время он притоптывал на месте. В такую жару Том Дик носил шерстяную клетчатую рубаху, джинсы и, похоже, старые школьные туфли. Лео уже недель шесть не надевал ничего, кроме шорт; торс и ноги его приобрели необычайно глубокий загар. Он наблюдал, как Том Дик с бледным лицом, щурясь на солнце, разглядывает листья.
– Как ты доберешься до Оксфорда? – спросил тот.
– Мама с папой отвезут, – ответил Лео, удивленный вопросом.
– А меня – мои. Я сдал на права несколько недель назад.
– Поздравляю.
– Но все равно меня повезут родители, – сказал Том Дик. – Не оставлять же машину в Оксфорде.
– Я через месяц сдаю, – пояснил Лео.
– Как хорошо уметь водить! – воскликнул Том Дик. – Я вчера доехал до Бейкуэлла с открытыми окнами.
Вдруг он ни с того ни сего замолчал и в замешательстве всплеснул руками. В первый раз ему пришлось заговорить с Лео самому, и вдруг, произнеся три предложения, он осекся, точно что-то вспомнил. Пару минут он скомканно бормотал, что рад был встрече, что они увидятся в Оксфорде и что ему пора бежать. Одним глотком расправился с лимонадом, неловко покрутил бокал, поставил на землю. Вероятно, его мать посоветовала: «Сходи навести мальчика, с которым ты поступил».
– Что это вообще?! – заорал Хью, мальчик-вундеркинд.
Кто-то перепрыгнул через барьер или метнул копье, что-то в этом духе; Лавиния, вне себя от возбуждения, хлопала в ладоши. Почти сразу же до Лео дошло: Том Дик солгал – он сказал, что в Оксфорд его повезут мать с отцом; на самом же деле он жил с одной матерью. Родители Тома давно развелись. Отец жил в Шотландии. Впору припомнить цитату: «J’habite avec ma mère, à Fulwood, mais mon père habite Édimbourg d’habitude» [23]. Молодец, знал, что у французов для Эдинбурга есть специальное название. Вот Лео не догадался бы.
Его действительно привезли в Оксфорд предки. Коричневый «сааб» был вполне приличный. Машина уважаемого врача, не новая, но вполне на ходу. И никому бы не пришло в голову над ней насмехаться. Предки тоже постарались: не разрядились в пух и прах, как у некоторых, но и того, в чем возятся в саду, тоже не напялили. (Они-то соображали, что к чему, да и Лео заранее побеспокоился, чтобы отец надел твидовый пиджак, и никаких компромиссов. Они знали, что такое университет и что Лео небезразлично, кто его привезет.) Ему досталась комната в главном корпусе колледжа, и не на первом этаже, как Чарльзу Райдеру из «Возвращения в Брайдсхед». Его фамилия значилась на дощечке на первом этаже и еще раз – на дощечке у входной двери. Второкурсник, которому велели показать им комнату, с улыбкой разговорился с Хилари, знавшим все заранее.
– Как тут… красиво! – сказала мама, выглянув в окно.
– Конечно, это ведь самое важное! – съехидничал папа. – Что ты учишься в красивом, по мнению мамочки, месте. Кембридж бы показался ей еще красивее.
– Не мог бы твой отец… – начала мама. Но чего именно, не прояснила.
Разумеется, Хилари не упустил возможности уколоть ее, но все же и он был доволен. Как следует, в полную силу поссорятся они уже на пути домой. Лео до самого Рождества не узнает, что папа всерьез пригрозил уйти от мамы на парковке станции техобслуживания где-то в глуши.
– А вон то не… как бишь его зовут? Высокий такой мальчик? С тобой в школе учился? – Хилари оглядел четырехугольник двора. – Что он тут делает? Видок у него, конечно, еще тот. Серьезный такой. Как думаешь, ему придется нагибаться, чтобы пройти в средневековые дверные проемы? Хотел бы я на это посмотреть.
– Он поступил, – сказал Лео. И подошел к окну.
Рядом с Томом он увидел маленькую суетливую женщину, одетую в блузку цвета корочки пирога и аквамаринового оттенка костюм. Том Дик был одет так же, как когда пришел в гости: в клетчатую рубаху, джинсы, только туфли сменил на парусиновые. А его мать, похоже, принарядилась. Росту в ней было от силы метра полтора. Вдвоем они бросались в глаза; каждый из них держал в руках по фанерному ящику. Мать слегка прихрамывала.
– О, как мило! – сказала мама Лео. – Как славно встретить в первый же день знакомое лицо. Кажется, он хороший мальчик. Так ведь?
– Не припоминаю, чтобы говорили, что кто-то еще поступил, – проворчал Хилари. – Ну, что? Ты знаешь, куда идти? Тебе же не надо, чтобы мы распаковывали вещи и расставляли твои книжки в алфавитном порядке? Не думаю. Сел, перестань смотреть в окно. Пусть Лео занимается своими делами. Будешь хорошо себя вести – угощу тебя чаем в оксфордской чайной.
Когда они уехали, Лео был готов себя поздравить: он едва не поссорился с отцом, но по-взрослому смог этого избежать. Так и надо поступать. Лео задумался – не тогда, позднее, когда все уже пошло не так, – что практически всю свою жизнь он прожил с отцом и матерью. Можно было сосчитать дни, в которые он не видел ни того ни другую, и их едва ли набралось бы пять десятков. Оказалось, что в тот день, когда его оставили посреди художественного беспорядка из бурых фанерных ящиков с пристроенным сверху горшком с монстерой, точно на картине де Кирико, случилась престранная вещь: он внезапно увидел своих родителей совершенными незнакомцами. Отец, добродушно шутя, галантно взял мать за руку, когда они уходили. Они отправились во внешний мир, доставив Лео сюда и закрыв за собой дверь. Какое-то время он слышал стук маминых каблуков, когда она поспешно спускалась по деревянным ступенькам. До него даже донеслось нечто похожее на смелый обмен парой слов и смешок. В этот момент он был взволнован и обрадован тем, что родители ушли. В библиотеке есть экземпляры любой книги, когда-либо изданной в мире. В этом колледже будут учиться люди, которые прочли и поняли каждое произведение английской литературы, и скоро он с ними познакомится. Внизу его ждал вечер первокурсника – и вместе с ним новый, неизведанный мир новых женщин.
Рядом с ним на вечере оказался мальчик, и он решил начать знакомства с него. Лео порадовался. Кажется, джинсы с рубашкой были именно тем, что надо. Парочка незадачливых ребят так и пришли в костюмах, которые надевали на собеседование. Мальчишка, что вошел примерно в одно время с ним и взял бокал хереса, тоже был в джинсах.
– Привет! Я Лео. Ты тут будешь учиться?
– Я буду тут учиться?.. – Тот делано дернулся оттого, что к нему обратились с вопросом. Двигался он, как струя воды под порывом ветра.
Лео улыбнулся.
– Ну да, тут, – ответил мальчик. – Это нормально? Мы так со всеми знакомимся?
Лео не понял, что имел в виду его собеседник.
– Ты какой курс выбрал?
– ФПЭ [24],– ответил мальчик. И улыбнулся широко и открыто – но, кажется, улыбался он не совсем Лео.
– Я Лео, – решил он понастаивать еще чуть-чуть.
– Было очень приятно познакомиться с тобой, Лео, – сказал мальчик, – уверен, что мы еще встретимся и так же интересно побеседуем.
И ушел. Лео поймал взгляды двух девчонок, которые наблюдали эту сцену. Их лица показались ему знакомыми. Они хихикали, прикрывая рот ладошкой.
– Да-а, тяжко, – сказала одна из них, с растрепанными черными волосами, в зеленых широких брюках. – Он и нам показался нормальным.
– Наверное, один из гениев, – предположила другая. Прямые длинные рыжие волосы, круглые очки в тонкой золотистой оправе и жилет из плетеного шнура был совершенно из другой эпохи. – Я Клэр, а это Три. Мы видели тебя на собеседовании. Ты нервничал.
– Я и сейчас нервничаю, – признался он. – И весьма.
– Почему?
– В этой комнате больше умных людей, чем я видел за всю свою жизнь, – сказал он, потому что надо было что-то сказать.