Филип К. Дик
Предпоследняя правда
А инопланетная раса, что высадилась на Земле шестьсот лет назад, вступила в яростную схватку с местными индейцами, а затем вновь отступила, – Рансибл будет просто вынужден согласиться с иском в Дисциплинарном совете, подать nolo contendere; даже с лучшими на Земле адвокатами у него не будет ни малейшего шанса.
Но Рансибл не просто потеряет свою землю.
Его ждет тюремное заключение на срок от сорока до пятидесяти лет, смотря сколько смогут выторговать у Дисциплинарного совета адвокаты правительства Эстес-парка. Причем «Положение о бесценных находках», как назывался этот закон, уже не раз вступало в силу в отношении разных людей; находки столь серьезного значения, которые сознательно скрывались, но затем оказались открыты – о, совет применит к Рансиблу всю силу закона, и он исчезнет с лица земли; вся экономическая империя, которую он построил, его конапты по всему миру – все перейдет в общественную собственность: именно такой была прописана в этом законе мера наказания, и именно она, конфискация, обеспечивала закону столь жестокие, раздирающие клыки. Лицо, осужденное по этому положению, не просто отправлялось в тюрьму – но и полностью теряло свою собственность, in toto.
Вот теперь для Адамса все встало на свои места; теперь он уже отчетливо понимал, что должно было появиться в его статьях для Natural World тридцатилетней давности.
Но оставался один-единственный вопрос, что буквально вогнал его в ступор, отключил все его хитроумие и оставил болванчиком в беседе Броуза и Линдблома, которые явно понимали цель всего этого, а он нет.
Почему правительство Эстес-парка решило уничтожить Рансибла? В чем он провинился – или хотя бы какую опасность он мог представлять?
Луис Рансибл, строящий жилье для танкеров, которые вышли на поверхность, ожидая застать идущую войну, а вместо этого обнаружили, что война давно закончена и поверхность мира сейчас – один гигантский парк с виллами и поместьями немногочисленной элиты… за что, спросил себя Адамс, казнить этого человека, коль скоро он так явно исполняет жизненно важную задачу? Важную не только для танкеров, что выходят наверх и должны где-то жить, но и для нас, людей Янси. Потому что – и все мы знаем это; отчетливо осознаем – танкеры, живущие в конаптах Рансибла, все равно заключенные, а сами конапты представляют собой резервации – или, в более современном варианте, концентрационные лагеря. Лучше, чем их подземные убежища, но все равно лагеря, которых они не могут покинуть даже на краткое время – законно покинуть. А когда пара или группа из них все же ухитряется сбежать оттуда незаконно, то в дело вступает армия генерала Хольта здесь, в ЗапДеме, или армия маршала Харензани в НарБлоке; и тут и там это армия из очень опытных и закаленных лиди, что выслеживает беглецов и возвращает обратно к их плавательным бассейнам, трехмерным телевизорам и коврам из вубфура от стены до стены – в конапты.
Вслух он сказал:
– Линдблом, я стою спиной к Броузу. Следовательно, он не может меня слышать. А ты можешь. Я прошу тебя незаметно отвернуться от него; не надо приближаться ко мне – просто повернись так, чтобы он не видел твоего лица. И после этого, ради всего святого, скажи мне – зачем?
Через некоторое время он услышал, как Линдблом поворачивается. И говорит:
– Что зачем, Джо?
– Зачем они охотятся на Рансибла?
– Как, разве ты не знаешь? – спросил Линдблом.
Броуз из-за стола сказал:
– Никто из вас не смотрит на меня; я прошу повернуться обратно, чтобы мы могли продолжить планирование проекта.
– Говори, – проскрежетал Адамс, глядя из окна офиса на другие здания Агентства.
– Они считают, что Рансибл систематически оповещает их – одно убежище за другим, – сказал Линдблом. – О том, что война закончена. Кто-то делает это точно. Уэбстер Фут и его оперативники на земле выяснили это во время рутинных интервью с группой танкеров, что поднялись около месяца назад.
Броуз сварливо пожаловался с растущим подозрением:
– Что происходит? Вы двое разговариваете между собой.
При этих словах Адамс развернулся от окна лицом к Броузу; Линдблом тоже обернулся к чудовищному вареву, кое-как залитому в кресло за столом.
– Не разговариваем, – сказал Броузу Адамс. – Просто медитация.
На лице Линдблома не было никакого выражения. Лишь каменная, нейтральная отрешенность. Ему дали задачу; он намеревался выполнить ее. И своим поведением он рекомендовал Адамсу поступать так же.
Но что, если это был не Рансибл? Что, если это был кто-то другой?
Тогда весь этот проект, поддельные артефакты, статьи в Natural World, «утечка» информации о находке, судебный процесс перед Дисциплинарным советом, разрушение экономической империи Рансибла и его тюремное заключение…
Все это будет впустую.
Джозеф Адамс задрожал. Потому что в отличие от Броуза, в отличие от Верна Линдблома, а также, вероятно, Роберта Хига и любого и каждого, связанного с этим проектом, – лично он с ужасом чувствовал интуитивно, что все это ошибка.
И его интуиция не могла остановить задуманного.
Ни на шаг.
Снова отвернувшись от Броуза, Адамс сказал:
– Линдблом, они могут ошибаться. Это может быть не Рансибл.
Ответа не было. Линдблом не мог ответить, поскольку как раз находился к Броузу лицом, а тот, поднявшийся сейчас на ноги, тяжело переваливался в сторону двери офиса, опираясь на магниевый костыль и что-то бормоча при этом.
– Господом богом клянусь, – сказал Адамс, упорно вглядываясь в окно. – Я напишу эти статьи, но если это не он, то я собираюсь его предупредить. – И он повернулся к Линдблому, попытался прочесть его реакцию по выражению лица.
А ее на лице не было; прочесть оказалось нечего. Но Линдблом услышал.
И он отреагирует, раньше или позже; Джозеф Адамс знал этого человека, своего близкого друга, он работал с ним достаточно, чтобы быть в этом уверенным.
И отреагирует серьезно. После длительного самокопания Верн Линдблом, возможно, согласится с ним; возможно, поможет найти способ проинформировать Рансибла так, чтобы не засветить источник, не дать его отследить агентам Броуза; агентам Броуза и гениальным частным сыщикам Фута, работающим совместно. Но с другой стороны…
Ему приходилось это учитывать; и он учитывал это.
В первую очередь Верн Линдблом был Янси-мэном. И это было важнее и значительнее любых других обязательств и лояльностей.
И он мог отреагировать на заявление Адамса, просто сообщив о нем Броузу.
И тогда в считаные минуты в поместье Адамса явятся агенты Броуза и убьют его.
Очень просто.
И сию секунду он не мог предугадать, какой выбор сделает его старый друг Линдблом; у Адамса не было под рукой специалистов мирового уровня по анализу психопрофиля, как у Броуза.
Он мог только ждать. И молиться.
А молитва, подумал он язвительно, вышла из моды еще до войны.
Техник частной детективной корпорации «Уэбстер Фут, Лимитед» присел в своем тесном бункере и сказал в микрофон прямой связи с Лондоном:
– Сэр, у меня записан на пленку разговор двух человек.
– По тому самому вопросу, что мы обсуждали? – донесся издалека голос Уэбстера Фута.
– Судя по всему, да.
– Прекрасно. Вы знаете, кто сейчас на связи с Луисом Рансиблом; проследите за тем, чтобы он получил эти данные.
– Я прошу прощения, но это…
– Все равно передайте. Мы делаем то, что в наших силах, при помощи того, что имеем. – Далекий голос Уэбстера Фута был властным; и сказанное им было как приказом, так и приговором.
– Да, мистер Фут. Максимально быстро.
– Именно так, – согласился Уэбстер Фут. – Максимально быстро. – И на своем конце, в Лондоне, он прервал связь.
Его техник сразу обернулся к рядам записывающих и подслушивающих аппаратов, что экономно работали на невысоком по мощности, но приемлемом по качеству уровне; он визуально проверил неустанно ползущие графические ленты, чтобы убедиться – за время аудиосвязи с шефом он не пропустил ничего. Сейчас ничего нельзя было пропускать.
И он ничего не пропустил.
7
А тем временем великолепная, от руки написанная речь так и лежала без движения в портфеле Адамса.
Линдблом задержался в офисе, дрожащими руками прикуривая и пытаясь – хотя бы временно – отстраниться от дальнейшей беседы. Ему более чем хватило произошедшего; он и остался-то лишь потому, что уйти не было сил.
– Все в твоих руках, – сказал Адамс, усаживаясь за свой стол. Он открыл портфель и достал текст. – Ты можешь сдать меня прямо сейчас.
– Я знаю, – пробормотал Линдблом.
Адамс двинулся к двери.
– Я сейчас внесу это в компьютер. Отправлю в симулякр и на запись, и черт бы с ним. А потом – как мы назовем этот новый проект, эту подделку инопланетных артефактов с целью засадить в тюрьму человека, вся жизнь которого посвящена строительству приличного жилья для…
– У нацистов, – прервал его Линдблом, – не было письменных приказов относительно «окончательного решения еврейского вопроса», относительно геноцида евреев. Все приказы отдавались устно. От начальника к подчиненному лично, передавались вручную из уст в уста, если ты простишь мне эту абсурдную смешанную метафору. А ты, наверное, не простишь.
– Пойдем выпьем по чашке кофе, – предложил Адамс.
Линдблом беспомощно пожал плечами.
– Какого черта? Они решили, что это Рансибл; кто мы такие, чтобы сказать «нет, это не он»? Покажи мне – придумай – кого-то другого, кому было бы выгодно оповещать убежища.
– Да я с удовольствием, – сказал Адамс и заметил растерянность на лице Линдблома. – Любой из тысяч танкеров, что живут в конаптах Рансибла. Всего-то нужен один человек, который избежит поимки агентами Броуза или Фута и доберется до своего убежища. Оттуда свяжется с соседним, потом оттуда…
– Ну да, – сказал Линдблом флегматично. – А как же! Отчего бы и нет? Вот только пустят ли его обратно в свой танк? Его собратья будут уверены в том, что он радиоактивен или разносит – какое бишь мы название для этого придумали? – Пакетную чуму. И грохнут его на месте. Потому что они верят тем текстовкам, что мы даем им по телевидению каждый чертов день недели – а по субботам, на всякий случай, дважды, – и они сочтут его живой угрозой. Плюс есть еще кое-что, чего ты не знаешь. Тебе стоило бы переводить Футу немного денег время от времени; они взамен снабжают интересными внутренними новостями. Так вот, те танкеры, которым сообщили об условиях тут, наверху, – они узнали это не от кого-то знакомого; их точно не оповестил один из них, что вернулся с поверхности.
– Окей, пусть этот танкер не может вернуться в свой собственный танк, тогда взамен…
– Они получили эти данные, – сказал Линдблом, – по кабельному телевидению.
В первое мгновение до Адамса не дошло; он озадаченно уставился на Линдблома.
– Именно так, – кивнул Линдблом. – На свой телеэкран. Примерно минуту, и сигнал был очень слабым. Но этого хватило.
– Господь милосердный, – ахнул Адамс. Ведь их там, под землей, миллионы. Что произойдет, если кто-то подключится к основному кабелю, главному, единственному и центральному узлу связи Эстес-парка, что ведет ко всем танкам? Каково оно будет, когда разверзнется земля и выйдут миллионы людей, заключенные под землей пятнадцать лет, свято верящие в радиоактивное заражение наверху, в ракеты и бактерии, в руины и сражающиеся армии… система поместий получит смертельный удар, а огромный парк, над которым он летал дважды в день, снова станет густонаселенной страной, не совсем такой, как до войны, но достаточно похожей. Вновь появятся дороги. Города.
И в конечном счете случится следующая война.
Да, такой была подоплека. Именно массы подтолкнули своих лидеров к войне как в ЗапДеме, так и в НарБлоке. Но лишь только массы были убраны с пути, загнаны в антисептические танки глубоко под землей, как правящие элиты Востока и Запада без помех смогли заключить сделку… хотя удивительно, но в некотором смысле это были вовсе не они, не Броуз, не генерал Хольт, главнокомандующий войсками ЗапДема, не даже маршал Харензани, высший офицер в иерархии советской номенклатуры. Но тот факт, что и Хольт, и Харензани точно знали, когда пора запускать ракеты (и сделали это), а когда настала пора заканчивать, – факт этот был истиной, и без него, без их совместной логичной рассудительности, мира достичь было бы невозможно; но под этим сотрудничеством двух главных военачальников лежало нечто еще, нечто такое, что для Адамса было реальным, и странным, и в каком-то смысле глубоко трогающим.
Дисциплинарный совет по реконструкции, состоящий из лиди; Мехико-Сити/Амекамека. Это он помог установить мир на планете. И, как управляющий орган, как верховный арбитр, он никуда не делся. Человек построил оружие, которое может думать, и когда оно немного подумало – а конкретно два года, за которые и совершился чудовищный разгром, когда лиди чуть ли не врукопашную сражались друг с другом, две гигантские искусственные армии с двух континентов… так вот, тогда самые продвинутые варианты лиди, которых и строили с расчетом на то, чтобы их аналитические мозги планировали тактику, а затем и общую стратегию, – типы десять, одиннадцать и двенадцать – догадались наконец, вычислили, что лучшей стратегией будет то, до чего финикийцы додумались пять тысячелетий назад. И все это, вспомнил Адамс, было подытожено в опере «Микадо». Если просто сказать о том, что человек казнен, оказалось достаточно для всех, то отчего бы так и не сказать, вместо того чтобы реально делать это? Решение проблемы – найденное продвинутыми лиди – было именно таким простым. Они не были фанатами авторов «Микадо», Гилберта и Салливана, и слова Гилберта не содержались в их электронных мозгах, ибо текст оперы не был введен в них как предустановленные данные. Но они пришли к тому же самому выводу – и вдобавок начали действовать в соответствии с ним, сообща с маршалом Харензани и Главнокомандующим генералом Хольтом.
– Но они не заметили главного преимущества, – вырвалось у Адамса.
– Что? – переспросил Линдблом, все еще трясущийся, все еще не желающий больше никаких разговоров; он выглядел очень усталым.
– Чего не видел Дисциплинарный совет, – сказал Адамс, – и не видит сейчас, поскольку в их искусственных интеллектах нет компонента либидо, так это правила «Зачем казнить кого-то…».
– О черт, заткнись, – сказал Линдблом и, пошатываясь, вышел из офиса Джозефа Адамса. И оставил его стоять там одного, с речью в руках и идеей в голове; двойной облом.
Но ему трудно было обвинять Линдблома в том, что тот его расстроил. Потому что эта черта была в любом Янси-мэне. Они были эгоистами; они превратили весь мир в свой личный парк с оленями за счет миллионов танкеров под землей; это было дурно, и они знали об этом и испытывали вину – не до такой степени, чтобы свергнуть Броуза и выпустить танкеров, но вполне достаточно для того, чтобы сделать их вечера безжалостной агонией пустоты и одиночества, а ночи и вовсе невозможными. И они знали, что если кто и искупает, смягчает вину за творимое преступление, кражу целой планеты у ее законных хозяев, то это именно Луис Рансибл. Они наживались на том, что держали танкеров внизу, а он – на том, что выманивал их наверх; элита Янси-мэнов, безусловно, считала Рансибла своим антагонистом, противником, но глубоко в душе признавала его моральную правоту. И это было очень неприятное чувство, и уж точно оно не радовало Джозефа Адамса в тот момент, когда он стоял один посреди своего офиса, сжимая свою лучшую речь, которую еще предстояло прогнать через компьютер, затем через симулякр, записать на пленку, а потом отдать на кастрирующую редактуру в офис Броуза. Эта речь… она не говорила правды, но хотя бы не была склейкой клише, лжи, банальностей и эвфемизмов…
А равно и других, более вредных, зловещих ингредиентов, которые Адамс замечал в речах авторства коллег; в конце концов, он был всего лишь одним спичрайтером из целой группы.
Бережно неся драгоценную новую речь, которую он считал таковой, разумеется, лишь в отсутствие противоположного оценочного мнения, он покинул свой офис и на скоростном лифте спустился на тот этаж, где пыхтел и трудился Мегавак 6-V; точней было бы сказать «этажи», поскольку длительная работа этого организма за годы создала своего рода слой осадочных пород – улучшений и дополнений к нему, новых частей, занимающих все новые этажи. Компьютер стал гигантским, но, в отличие от него, сам симулякр оставался точно таким же, как и всегда.
Два здоровяка в униформе, лично отобранные Броузом, но со странно утонченными и изящными для охранников чертами лица, впились в него взглядом, едва он вышел из лифта. Они знали Адамса; знали, что присутствие на этаже, где программировался Мегавак 6-V, было необходимым элементом его работы.
Он приблизился к клавиатуре Мегавака 6-V и увидел, что она занята; незнакомый ему Янси-мэн лупил по клавишам, словно пианист-виртуоз в финале какого-то произведения Ференца Листа – двойные октавы и все такое, разве что кулаком не бил.
Он печатал с подвешенной над клавиатурой письменной копии, и Адамс поддался соблазну; он подошел ближе, чтобы заглянуть в нее.
Янси-мэн мгновенно прекратил печатать.
– Прошу прощения, – сказал Адамс.
– Покажите ваш допуск. – Молодой чернявый и невысокий парень с прической в мексиканском стиле безапелляционно протянул руку.
Адамс со вздохом достал из портфеля служебную записку из Женевы, из бюро Броуза, разрешающую ему ввести в компьютер эту конкретную речь; документ имел проштампованный кодовый номер, указанный также и в записке – чернявый сравнил документ с запиской, кивнул и вернул их Адамсу.
– Я закончу через сорок минут. – Юноша вернулся к клавиатуре. – Отвали в сторонку пока и дай поработать. – Тон его был нейтральным, но холодным.
Адамс сказал:
– Мне понравился твой стиль. – Он успел быстро, вскользь, просмотреть страницу вводимого текста. Написано было хорошо, просто неожиданно хорошо.
Чернявый снова прекратил печатать.
– Ты Адамс. – Он еще раз протянул руку, но на этот раз чтобы поздороваться; они обменялись рукопожатиями, и атмосфера из напряженной сразу стала вполне терпимой. Но между любыми двумя Янси-мэнами в воздухе все равно висела аура состязательности, «я-круче-тебя» – всегда и везде, где бы они ни встречались, в своих ли поместьях вдали от Агентства или прямо тут, на работе. Это всегда делало день чуточку тяжелее, но Адамсу даже нравилось – он вдруг понял, что давно бы ушел в депрессию, если бы не эта состязательность. – У тебя есть реально хорошие работы; я смотрел последние ленты. – Изучая его своими резкими и быстрыми, черными, мексиканского же типа глазами, молодой Янси-мэн сказал: – Но я слыхал, многие из твоих работ зарубили в Женеве.
– Ну что ж, – стоически произнес Адамс, – такая работа. Или рубит цензура, или врубают в эфир; середины, полупередач тут не бывает.
– Ты готов поспорить? – Голос юноши был ломким, пронзительным; Адамс смутился.
Очень осторожно и осмотрительно, поскольку в сущности оба они соревновались за один и тот же приз, Адамс сказал:
– Ну, я предполагаю, что банальную, разбавленную водой речь можно рассматривать как…
– Я тебе кое-что покажу. – Молодой чернявый Янси-мэн встал и дернул главный рычаг; компьютер послушно начал переваривать то, что юноша успел ему скормить на этот момент.
Вместе они вышли, чтобы посмотреть на симулякр.
Симулякр сидел на своем месте. В одиночестве, за своим огромным дубовым столом, с американским флагом позади него. В Москве сидел аналогичный и идентичный, управляемый дубликатом Мегавака 6-V, только за спиной у него был флаг СССР; во всем же остальном – одежда, седые волосы, уверенные, отеческие, зрелые, но солдатские черты лица, волевой подбородок – это был один и тот же симулякр, ибо оба были одновременно собраны в Германии лучшими из живущих Янси-конструкторов. И теперь уже техники по эксплуатации постоянно выискивали опытным взглядом малейшие признаки поломки, пусть даже полусекундные заминки. Все, что могло как-то ухудшить требуемое качество свободной и непринужденной достоверности; ибо именно этот симулякр из всех, находящихся в их ведении, требовал величайшего сходства с реальностью, которую изображал.
Поломка здесь, осознал Адамс, сколь угодно малая, стала бы катастрофой. Как в тот раз, когда его протянувшаяся левая рука…
На стене тогда вспыхнул огромный красный сигнал тревоги, зазвучали зуммеры; из ниоткуда возник сразу десяток дежурных техников, тут же начался подробный осмотр.
Катастрофой – как в тот раз, когда левая рука задрожала в спазме, напоминающем болезнь Паркинсона, в нейромоторном треморе… который, будь запись пущена по кабелю, указал бы на коварно подступившую старость; да, так бы это и восприняли танкеры, вероятнее всего. Он стареет, шептали бы они друг другу в своих залах собраний под присмотром политкомиссаров. Смотри; это старческая дрожь. Вспомни Рузвельта; напряжение войны доконало его в конце концов; оно же дотянется и до Протектора, и что нам тогда делать?
Но, конечно, эта запись так и не попала в трансляцию; танкеры так и не увидели этого отрывка. Симулякр вскрыли, тщательно прочесали, проверили, прозвонили и удостоверились; найдена была миниатюрная деталь, которая и была объявлена главным злодеем, – а в одной из мастерских в конаптах Рансибла какой-то рабочий лишился своей работы, а может быть, и жизни… даже не зная, почему и за что, ибо он даже не догадывался, для чего был использован этот диод, или крохотная выходная катушка, или просто штуковина.
Симулякр пошевелился. И Джозеф Адамс закрыл глаза, стоя там, где был, вне досягаемости камер, скрытый рядом с этим невысоким, темноволосым, очень юным, но компетентным Янси-мэном, автором слов, которые вот-вот должны были прозвучать. Может быть, он сойдет с ума, вдруг ни с того ни с сего подумалось Адамсу, может быть, он начнет читать порнографические баллады. Или, как одну из древних пластинок прошлого века, его заест на каком-то слове… на каком-то слове… на каком-то слове…
– Друзья мои, американцы, – начал симулякр своим знакомым, твердым, чуть хрипловатым, но сдержанным голосом.
И Джозеф Адамс ответил про себя: «Да, мистер Янси. Да, сэр».
