Филипп А. Фишер
Обыкновенные акции и необыкновенные прибыли. Фундаментальные принципы долгосрочного инвестирования
Какой человек?
Отец был аскетом, спартанцем, серьезным человеком со странным чувством юмора, построенном на игре слов. Он обожал каламбуры, а о чужих каламбурах отзывался пренебрежительно. В детстве мои друзья ужасно его боялись из-за его неосознанного холодного взгляда, пронзавшего насквозь. Малознакомого человека отец мог напугать до смерти: темные волосы, смуглый цвет лица, некрупное (скорее даже худощавое) телосложение, но жутковатая внешность и всегда темная одежда.
Был бы он на 20 лет моложе и жил бы на 75 лет раньше – выглядел бы как архетипичное изображение худощавого, темноволосого злодея в темных одеждах из вестернов. Легко представить, как он говорил: «Одно движение – и я тебя прикончу». Но отец никого не приканчивал. И вообще не был злым. Он просто так выглядел. Ему ни слова не надо было говорить. Однако дети все равно ходили рядом с ним на цыпочках и всеми силами старались его избегать. Вот так: злюкой не был, но белым и пушистым назвать его тоже нельзя.
Он никогда в жизни не хвалил никого, кроме моего старшего брата, которого обожал с самого рождения. Я всегда знал, что отец весьма меня уважал, возможно, побольше, чем кого бы то ни было, даже если проявлял это уважение странным образом или не проявлял вообще. Чаще всего никак не проявлял. За исключением одного раза, когда мне было 16 лет. В юности меня это беспокоило, но со временем я смирился. Такой уж он был человек. Он просто не был щедр на похвалу. Другим он часто говорил, как мной гордится, практически хвастался, и мне об этом рассказывали; но от него я такого никогда не слышал. Позднее он говорил, что сожалеет об этом, но не знал, как это делать. Такой вид общения давался моему отцу непросто.
Давайте помогу оценить это в перспективе, описав часть его карьеры. За несколько десятков лет до появления компьютерного анализа он разработал методику, которую применял для поиска идей для новых акций. Он объявлял, что любой молодой инвестор может назначить с ним единственную встречу и поговорить об инвестициях. Обычно он больше никогда с этими инвесторами не виделся. Но если инвестор казался ему необычайно способным, он встречался с ним неоднократно и предлагал обмениваться идеями. За десятки лет эти ребята предложили отцу множество идей. Однако ему было так ясно, чего он хочет, и он был так сосредоточен, что за всю карьеру последовал советам других людей лишь по разу. Другие идеи от того же человека он отбрасывал, потому что ему они казались недостаточно хорошими.
Он всего два раза в жизни следовал советам одного и того же человека дважды, причем один из них оба раза посоветовал ему провальные идеи. Единственный человек, совету которого он последовал трижды, – это я.
Он последовал моему совету и для всех своих клиентов, и для себя, и для моей матери – и по каждой позиции выиграл более тысячи процентов. Все мои идеи пришлись на вторую половину 1970-х гг., в конце его карьеры, когда успехи происходили все реже, а потому мои советы, видимо, были ценны вдвойне.
Из тех трех идей за первые две он не отдал мне должное. А третья? Больше 15 лет спустя, когда мне было уже за 40, он отправил коротенькую записку, в которой сообщил, что я дал отличную рекомендацию. Он все еще удерживал эту позицию и тогда, и спустя много лет. Когда я припомнил ему две другие идеи, он согласился, что они были успешны, но не более. Без поздравлений. Без спасибо. Так как я побаивался его меньше остальных, время от времени словесно поддевал его; так поступил и в тот раз, спросив, кто еще дал ему три успешных рекомендации. Он отметил, что, кроме меня, никто такого не делал, но это не так уж важно. Главное – это он сам, объяснил он, потому что он понимает, каким советам следовать, а какие отбросить, и что никаким моим плохим советам он не следовал. Меня это взбесило, поэтому я парировал, что он следовал дурным советам кучи людей. Отец тогда на меня обиделся, и мы не общались, наверное, месяц. Потом он забыл об этом случае, и больше мы о нем не заговаривали.
Таким он был человеком: спокойным, холодным, твердым, жестким, дисциплинированным, несоциальным, никогда не бросал дела на полпути, всегда уверенный снаружи, а внутри боязливый. И просто потрясающий. Я знаю, что он меня уважал, но ему было сложнее всего выразить свои чувства по отношению к тем, кого он уважал больше всего.
Как проходила его повседневная жизнь?
В 1958 г., когда были опубликованы «Обыкновенные акции и необыкновенные прибыли», отец приезжал домой с работы, переодевался, ужинал с семьей в столовой, а потом уходил в гостиную, где проводил время за чтением. Иногда брал деловые материалы, но чаще читал до отхода ко сну детективные романы. Когда я был маленький, он часто делал перерыв, когда мы укладывались спать, чтобы почитать мне и братьям на ночь. Чаще мне, чем братьям, потому что мне его истории нравились больше.
Иногда он рассказывал об исторических персонажах или событиях – например, о Жанне д’Арк, американской революции, скачке Пола Ревира, жизни Наполеона. А иной раз рассказывал истории собственного сочинения, которые надеялся со временем опубликовать в виде детских книг, но так и не смог. Они были замечательные.
У нас с братьями были отдельные комнаты, и отец сидел на краю кровати того, кому рассказывал истории. Один или двое из нас лежали на полу рядом, и, когда мы засыпали, отец относил нас в кровать. Они с матерью ложились спать около десяти.
По утрам он отвозил нас в школу в половину восьмого на стареньком потрепанном синем «Олдсмобиле», а потом ехал дальше и останавливался в километре от железнодорожной станции Сан-Матео. Он шел до станции пешком и садился на поезд до Сан-Франциско. Продавцы в Сан-Матео, открывавшие магазины рано утром, называли его молнией, потому что он шел очень быстро, наклонившись вперед. И это задолго до появления спортивной ходьбы. Он считал, что если дождь не сильный, то нет смысла раскрывать зонт, а если ходить медленно – это просто трата времени.
Он с детства любил железную дорогу и поезда. Утренний поезд отправлялся в 8:00. Он прибывал в депо Сан-Франциско на Третьей улице и Таунсенд-стрит в 8:30 (в квартале от его нынешнего расположения). В поезде он ежедневно читал деловые материалы. Если случайный попутчик пытался заговорить с ним, он отвечал, что занят работой, – на самом деле так и было – и вновь углублялся в чтение. Холодный. Одинокий.
Затем он проходил пару километров до офиса в «Миллс-Тауэр» на углу Буш-стрит и Сэнсом-стрит. Если вы захотели бы пройтись с ним, то у вас ничего бы не получилось, потому что он шел так быстро, что за ним было невозможно поспеть. Холодный. Одинокий. Как киношный злодей.
Зайдя в «Миллс-Тауэр», он поднимался на лифте на 18-й этаж и заходил в свой кабинет. Один.
Вообще-то, за годы работы у него было два офиса. Со времен Второй мировой и до 1970 г. он работал в кабинете 1810, а потом переехал в кабинет 1820. Фотографии на заднике суперобложки книги «Консервативные инвесторы спят спокойно» сделаны в обоих кабинетах, и они висят сейчас на стене конференц-зала моей компании.
За все эти годы отец ни разу не менял мебель. Один и тот же стол, что сейчас стоит в моей старой детской. Стулья и вообще все убранство – все оставалось неизменным на протяжении 40 лет и было крайне спартанским. Он и сам был спартанцем.
Что самое роскошное в этом кабинете? Вид на залив Сан-Франциско. Когда он переехал в кабинет 1820, то получил угловой офис с видом на залив в двух направлениях – весьма роскошно. В 1970 г. вид на залив из обоих окон ничего не загораживало. Но к середине 1980-х гг., когда я перевозил мебель из его офиса домой, из окон было видно только высоченные офисные здания через дорогу. Из-за бума офисных зданий в Сан-Франциско вокруг «Миллс-Тауэр» просто вырос город. Теперь без вида на залив бо́льшая часть желания отца работать в этом здании угасла.
Каждый вечер он проходил пару километров до железнодорожной станции и снова читал по дороге домой, хотя с возрастом, как я уже говорил, в поезде он чаще засыпал. В офисе он был в девять утра, а в четыре часа пополудни отправлялся домой. Когда шел дождь, он ехал на автобусе, и его это чрезвычайно раздражало: там он оказывался рядом со всевозможными людьми с улицы – в конце концов в автобусе едут все, кто захочет, – и даже с лучшими из них он чувствовал себя некомфортно.
По сравнению с другими людьми, известными своими историями успеха, он никогда не работал особенно подолгу или усердно.
Сначала я поражался, как человек может настолько преуспеть, так мало работая и так мало напрягаясь; но дело было в его гениальности. Иногда он был как лазерный луч и наблюдать за ним было просто захватывающе.
Таких случаев в карьере нужно относительно немного, чтобы многого добиться, если все остальное время не сильно ошибаться. У него странным образом это получалось.
И он был всегда один.
Пока мой брат не стал работать с ним в 1970 г., рядом с ним была только секретарша, работающая на полставки несколько дней в неделю. В течение десятилетий до этого (1970-е ознаменовали начало упадка его бизнеса) его секретаршей была одна и та же женщина, миссис Дель Посо. Когда я был молод, так и не познакомился с ней поближе, о чем сейчас сожалею, потому что от нее наверняка мог бы многое узнать об отце. В остальном же он был затворником. Необщительным. Думал. Читал. Говорил по телефону, это да, но быть рядом с людьми он был не склонен. Абсолютно не компанейский человек.
Отец обожал наблюдать за выборами. Всегда. Это была его страсть.
До деменции у него была чудесная память. Обычно он запоминал имена всех 435 членов Палаты представителей и 100 сенаторов. Когда он не мог уснуть, он перебирал их имена штат за штатом, пока не засыпал. Также он запоминал столицы штатов и меня в детстве тоже заставлял. Для него повторить их названия было нетрудно, потому что они никогда не менялись. А конгрессмены сменялись, и это давало ему пищу для ума. Единственный раз, когда это сыграло с ним злую шутку, произошел, когда он начал общаться с Уорреном Баффеттом.
У него в голове застряло имя отца Баффетта с тех времен, когда тот был конгрессменом от Омахи. Отец все называл Уоррена Говардом и периодически краснел, когда ловил себя на этом. Уоррен никогда не обращал на это внимания. Я несколько раз указывал на это отцу, а он говорил не лезть не в свое дело.
Он обожал смотреть результаты выборов, потому что они знаменовали начало нового цикла запоминания. Это также было связано с его интересом к политической аналитике, которая всегда увлекала его. И он в этом деле был совсем неплох. У него было преимущество: он уже так хорошо знал имена всех конгрессменов, что опережал всех остальных. Готов поспорить, во всей Америке не найдется и 500 человек, которые бы знали имена всех членов Палаты представителей и Сената. А он знал. Всегда.
А еще это знание позволяло ему легче, чем остальным, по приближении выборов, выучить и запомнить, какие кандидаты шли ноздря в ноздрю и могли стать следующими конгрессменами. Задолго до таких ребят, как политический аналитик Чарльз Кук, которые усовершенствовали свою аналитическую структуру, отец уже рассортировал предвыборные гонки по категориям: те, что точно отойдут той или иной партии; те, что вероятно отойдут той или иной партии; те, у которых равные шансы. В ночь выборов он обращал внимание на относительно немногие места в Конгрессе, борьба за которые не показывала определенный исход. Когда объявляли результаты, он допоздна не спал, собирал данные, записывал их и определял, что они означали в контексте баланса сил в Конгрессе на следующие два года и как это могло повлиять на президента США и американскую политику в целом.
У него слабовато получалось определять, что может повлиять на исход таких неопределенных предвыборных гонок, да он наверняка и не думал, что в этом разбирается; но он знал, у каких кандидатов равные шансы в этой борьбе, и следил за ними, как ястреб. Я знал, что у него не получается определить факторы, влияющие на исход борьбы. Поэтому я приложил усилия, чтобы научиться делать именно это: я хотел уметь что-то, чего он наверняка делать не мог. В старости он поражался, что я такое умею, потому что для него это было непостижимо. Но это довольно простой комплекс навыков. Если бы его научили этому в начале карьеры, он бы наверняка мог делать это довольно неплохо и, уверен, гораздо лучше, чем я. Но еще одна особенность его жизни – если он не овладел той или иной техникой к пятидесяти годам, то, скорее всего, он не стремился овладеть ею вообще. К тому возрасту его жизнь была богата на события – как раз тогда издали «Обыкновенные акции и необыкновенные прибыли».
Публикация книги имеет отношение и к другим его несколько странным личным качествам. Обратите внимание на его посвящение в книге. Там говорится: «Эта книга посвящается всем инвесторам, крупным и мелким, которые НЕ придерживаются философии “я уже определился, не надо запутывать меня фактами”». Всю жизнь, сколько я его знал, в любой сфере инвестирования он не желал, чтобы его запутывали лишними фактами, так как ему не хотелось, чтобы в его жизни нарушался заведенный порядок, ведь он был человеком привычки, практически сверх всякой меры. Все должно было оставаться на своем месте. Заменить предмет новой и улучшенной версией было нельзя. Тот факт, что он снес дом и построил новый, – это просто чудо господне. Он просто-напросто не желал знать факты, которые могли привести к переменам. Это касалось всего: от сада до машин, одежды, мебели, знакомых – во всех сферах жизни он терпеть не мог перемен. Когда я работал с ним вместе, я еще плохо знал его в деловой сфере, но заметил, что его кабинет давно устарел. Так что я занялся мелкими улучшениями.
В 1972 г. на его столе все еще стояли три дисковых телефона, а он был глуховат. Бывало, он говорил по телефону и начинал звонить другой, а он понятия не имел, какой именно, так что частенько брал не ту трубку, швырял ее обратно и торопился взять другую. Я установил стандартный кнопочный телефон: один аппарат с несколькими линиями и световым сигналом. Сердиться на меня он перестал только через несколько месяцев. Я вмешался в его мир, и он никак не мог воспринять это как улучшение. Но он понял значение этого изменения для бизнеса, а ради бизнеса измениться он мог и в конце концов привык к новому телефону. Телефон стал новой привычкой, и отец забыл, что вообще на меня сердился.
Но когда мне было 14 и я потратил деньги, что копил, работая на полставки, на куртку для него, чтобы он носил ее в семейных поездках на природу, он так ее и не надел, предпочитая – хотите верьте, хотите нет – старую олимпийку, которую купил бог знает когда. Он терпеть не мог перемены.
У него в кабинете был старый ручной арифмометр, с которым работал, наверно, еще тираннозавр. Когда я впервые увидел, как он стучит по этой жуткой штуковине, я подумал, что у него, наверное, стол развалится или сломается рука.
В метре от моего нынешнего письменного стола располагается моя коллекция памятных вещей. Один предмет – из его кабинета. Это объявление в Wall Street Journal от 20 октября 1961 г. о создании первого четырехфункционального калькулятора. Тогда он назывался карманным вычислителем и использовал интегральные схемы (Джек Килби из Texas Instruments был одним из изобретателей интегральных схем в 1950-х гг., за что впоследствии получил Нобелевскую премию), которые потом назывались полупроводниковыми схемами. Калькуляторы предназначались для космической программы, весили около 300 граммов и продавались по 29 350 долларов.
Мой отец был одним из первых инвесторов Texas Instruments, как говорится в его монографии для Исследовательского фонда финансовых аналитиков, и к тому моменту, как я начал с ним работать, он оставался предан Texas Instruments. Так что в 1973 г. я купил ему один из первых коммерческих электронных калькуляторов и выбросил древний арифмометр. Я думал, ему понравится, потому что калькулятор произвели в Texas Instruments и он абсолютно превосходил его арифмометр, так как мог выполнять задачи, которые раньше и представить себе было нельзя. Но отцу подарок не понравился, ведь он подразумевал перемены, так что побороть свое раздражение от изменения привычки он смог только через год. Потом отец к нему привык, и ему казалось, будто у него всю жизнь был этот калькулятор. Он продал акции Texas Instruments в 1980-х гг., но до конца своей карьеры пользовался этим устаревшим калькулятором.
По признанию отца, за всю жизнь у него было всего пять друзей: Дэвид Сэмюэлс (его младший двоюродный брат), Эд Хеллер, Фрэнк Слосс, Луис Ленгфельд и Джон Хершфельдер – и со всеми он познакомился еще молодым. Несмотря на то что все они жили в одном городе, в зрелом возрасте он редко с ними виделся.
Отец знал Дэвида Сэмюэлса всю жизнь и регулярно с ним созванивался, но виделся с ним раза два в году. Как я упоминал, Эд Хеллер был на полпоколения старше и был успешен и богат еще до того, как отец начал работать. В начале его карьеры Эд во многом стал для отца наставником. Они познакомились, когда Эд женился. Хеллер был успешным фондовым инвестором, бизнесменом и венчурным капиталистом, и, возможно, отец восхищался им больше всего до начала 1950-х гг.
Фрэнк Слосс был соседом отца по комнате в Стэнфорде, и с тех пор они дружили до самой смерти Фрэнка в 1980-х гг. Фрэнк был адвокатом, специализирующимся на минимизации налогов на имущество в Сан-Франциско. Он делал для отца бо́льшую часть юридической работы, не связанной с ценными бумагами; в этом контексте они много общались. Но по другим поводам виделись редко.
Луис Ленгфельд был дальним родственником и клиентом отца в течение многих лет, и они часто ездили на работу в Сан-Франциско вместе. Я видел его гораздо чаще, чем прочих, потому что он жил рядом и заезжал за отцом, чтобы вместе поехать на поезде. Луис скончался в 1950-х гг. Его сын якобы отказался заплатить по последнему счету, и отец подал на него в суд и выиграл. Холодный. Жесткий. Настоящий одиночка. А что сын Луиса? Он и сам уже умер.
Кто был самым давним другом отца? Джон Хершфельдер, инженер, близкий отцу с самого детства. Но взрослыми они виделись раз в четыре года. Отец терпеть не мог его жену – она просто выводила его из себя. И все-таки, когда Джонни умирал в больнице, отец регулярно ездил его навестить. Джонни был очень важен для отца, но за всю свою жизнь отец не нашел способа проводить с ним время. Просто отец был отшельником. Стоиком. Совершенно один – за исключением моей матери. Он просто не очень любил людей. Большинству нравится проводить время с друзьями, просто быть с ними, наслаждаться товарищескими отношениями. А отцу – нет.
Он любил быть один или с моей матерью, и бо́льшую часть времени, что они проводили вдвоем, они жили сами по себе: она в своей комнате, он в гостиной. Такой уж он был человек. Но он ужасно нервничал, если ее не было рядом, когда он был не на работе и не в саду. Другие люди? Ему просто не нравилось быть рядом с ними.
Я ему нравился, но если я был рядом чересчур долго, его это бесило. То же самое и с Артуром, а ведь Артура он любил больше всех, после матери. Вне зависимости от того, с кем он взаимодействовал, это все были просто различные степени отшельничества.
Когда мы с Артуром в начале 1970-х гг. стали работать с ним вместе, кажется, это его с ума сводило. Он был практически постоянно один, сам по себе всю свою карьеру, и находиться рядом с нами все это время было для него несколько чересчур. Осознав, что такое положение дел его тяготило (да и сам я еще не знал, что он за человек) и, главное, понимая, что рядом с ним у меня не было возможностей для карьерного роста, я решил дистанцироваться, чтобы мы не так раздражали друг друга.
Я уволился из его компании и в течение года открыл свою, но в том же здании. Я умел не обращать внимания на странности отца и отделяться от него, оставаясь относительно близко. Артур так не мог – слишком уж он был эмоционален. Артур никогда не был таким же эмоционально стойким, как я, – уж не знаю почему. Я всегда думал, что оба моих брата воспринимали отца чересчур серьезно и поэтому не могли терпеть его так, как я. В конце концов отцовские эмоции не прошли для Артура бесследно, и в 1977 г. он окончательно покинул индустрию, переехал в Сиэтл и занялся наукой.
Иногда отец был слишком бережлив: когда я был молод и мы ездили по делам, мне приходилось ночевать с ним в одном номере. Мы так делали, даже когда я мог позволить себе отдельную комнату. Он не мог вынести мысль, что я «спускаю деньги зря». Когда мне было лет 30, я больше не мог это терпеть.
В начале 1970-х гг. мы вместе приехали в Монтерей на одно из показушных мероприятий, организованное Американской ассоциацией электроники для инвесторов в технологические компании. Тогда оно называлось «Монтерейская конференция». Здесь отец проявил еще одно качество, которое я никогда не забуду.
За ужином на конференции объявили соревнование. Все места за столом отметили карточками, и каждый гость мог написать на своей карточке, как, по его мнению, поведет себя индекс Доу Джонса на следующий день, что, конечно, занятие глупое. Карточки собрали. Тому, кто наиболее точно угадает изменение показателя, пообещали приз – маленький цветной телевизор (популярная тогда новинка). Победителя должны были объявить за обедом на следующий день, сразу после закрытия рынка в час дня (по тихоокеанскому времени). Как оказалось, большинство сделало так же, как и я: написали небольшое число, например плюс или минус 5,57 пункта. Я так поступил, предполагая, что вряд ли рынок выкинет что-то из ряда вон выходящее, потому что чаще всего ничего такого не происходит.
В те времена Доу держался на уровне примерно 900, так что 5 пунктов было и не слишком много, и не слишком мало. В тот вечер, вернувшись в номер, я спросил у отца, что написал он, и он ответил: «Плюс 30 пунктов», что составило бы больше трех процентов. Я спросил почему. Он сказал, что понятия не имеет, что произойдет на рынке. Если бы вы были с ним знакомы, то знали бы, что он никогда не имел никакого представления, что произойдет на рынке в тот или иной день. Но тут он объяснил: если бы написал небольшое число, как я, и выиграл, люди бы подумали, что ему просто повезло; если бы выиграл, указав 5,57, то есть обскакал бы того, кто указал 5,5, и того, кто указал 6,0, все восприняли бы это как исключительное везение. Но если он победит, указав «плюс 30 пунктов», люди подумают, что он знал наверняка и это не просто удача. Если же он проиграет, что вероятно и ожидаемо, то никто не узнает, что за число он написал, и это ничего ему не стоит. На следующий день Доу подскочил на 26 пунктов.
Когда за обедом объявили Фила Фишера победителем и сказали, какое большое число он указал, из толпы в несколько сотен человек то тут, то там разносились возгласы «Огоооо» и «Оооох». Конечно, были и новости, которые могли объяснить такое движение рынка; и до окончания конференции отец с готовностью объяснял логику, с помощью которой он предвидел все эти новости (которая была абсолютной выдумкой) и почему рынок повел себя именно так (опять-таки абсолютная выдумка и ложная реклама). Но я слушал внимательно, и все, кому он все это говорил, купились на его россказни. Хотя он всегда был социально неловок, в тот день я узнал, что у моего отца гораздо больший талант, чем я представлял.
Кстати, ему вообще не нужен был телевизор, потому что он не желал никаких перемен в своей жизни. Так что телевизор он отдал мне, я забрал его домой и отдал матери, а она смотрела его очень долгое время.