Фредерик Марриет
Персиваль Кин
Глава XXI
На следующее утро, прибыв к Фунчалу (Funchal), мы узнали, что имеем приказание идти в Вест-Индию: мы остались один день на якоре, чтобы запастись вином, и потом пошли к назначенному месту. С помощью пассатных ветров мы скоро прибыли в Барбадос, где нашли адмирала и отдали свои депеши. Нам приказано было поспешнее налиться водою и приготовиться к крейсерству.
Томушка Дотт, мой верный союзник, был не в духе. Он несколько раз во время крейсерства предлагал мне участвовать вместе с ним в разных шалостях, но я всегда отказывался, находя их не совсем безопасными.
– Ты совсем не такой молодец, как я думал, – сказал он, – ты сделался старою бабой.
Но он ошибался; мне очень хотелось пошалить, но я был осторожен и вообще в последнее время не совсем доверял Дотту.
На другой день после того, как мы стали на якорь у Барбадоса, Том подошел ко мне и сказал: сегодня после обеда старый Кольпеппер будет доставать изюм и свечи; я слышал, как он говорил это баталеру. Мне кажется, что мы можем тут полакомиться; у него славный изюм.
– Я так же люблю изюм, как и ты, Том, но как же нам достать его?
– Видишь, у меня есть шприц, а старый Кольпеппер никогда не зажигает больше одного тоненького огарка в баталерской каюте. Я проберусь на кубрик и в темноте из шприца пущу всю воду на свечу; свеча полетит на пол и потухнет; он пошлет баталера за другою, а в это время я постараюсь нагрузить себя изюмом.
План был недурен, но я отказался исполнить его, говоря, что это дело одного человека, а не двух. Том согласился со мною и сказал, что он сам все сделает.
Только что мистер Кольпеппер отправился в баталерскую, Том побежал к себе и зарядил свой шприц.
Мне хотелось посмотреть, чем это кончится. Я спустился на кубрик вслед за Томом и спрятался в темноте.
Том ловко направил шприц и залил свечу, которая затрещав потухла, оставя всех в темноте.
– Что это? – сказал мистер Кольпеппер.
– Верно, течет сверху, – сказал баталер, – я пойду за другою свечою.
– Ступай скорее, – сказал мистер Кольпеппер, оставшись один в баталерской каюте.
В это время Дотт, тихонько проскользнув в нее, начал нагружать свои карманы изюмом; он был уже при полном грузе, когда мистер Кольпеппер, сойдя как-то с своего места, задел за него и тотчас схватил, крича:
«Воры, воры! Часовой, поди сюда!»
Часовой из кают-компании побежал на крик, между тем как мистер Кольпеппер тащил Тома обеими руками.
– Возьми его, часовой, возьми его под караул! Позвать капрала! Здесь маленький воришка, мистер Дотт! А, хорошо, увидим!
Часовой передал мистера Дотта капралу, который вывел его наверх, на шканцы. Вслед за ними вышел мистер Кольпеппер с баталером.
Нечего было извиняться или оправдываться: все карманы его панталон были набиты изюмом, и капрал, опоражнивая их, нашел и шприц.
Только что поднялась эта тревога, и все вышли наверх, я пробрался из своей засады в баталерскую каюту, набрал полный платок изюму и убежал, не будучи никем замечен; так что в то время как Тома выгружали наверху, я нагрузился внизу.
На мистера Дотта донесли капитану, который приказал посадить его под арест, а место его на капитанском катере было заменено мною. Более всего меня радовало то, что через это я мог часто бывать вместе с урядником Бобом Кроссом.
Но теперь я расскажу об одном происшествии, которое надолго разлучило меня с моими товарищами и сослуживцами.
Через десять дней нас послали отыскивать разбойничье судно, бывшее ужасом купеческих кораблей. Нам ведено было идти к северу и крейсировать у Виргинских островов, возле которых его видели в последнее время.
Через три недели после отплытия нашего из Барбадоса, сигнальщик закричал с салинга, что видит неизвестные суда. Я как сигнальный мичман послан был на бом-салинг рассмотреть их и нашел, что то были две шкуны, лежавшие в дрейфе одна возле другой, и одна довольно подозрительной наружности. На фрегате тотчас поставили всевозможные паруса, и когда мы были от судов не более, как в трех милях, одна из шкун, разбойничья, как мы потом узнали, снявшись с дрейфа, ушла от нас, а другая осталась на месте.
Подойдя к ней ближе, мы увидели, что это было купеческое судно, ограбленное пиратами. Капитан приказал спустить катер и послать мичмана с гребцами завладеть им. Гребцы уже сидели на шлюпке, но мичман ушел за трубою вниз, и так как главкою целью нашею было догнать пирата, и нельзя было терять времени, то старший лейтенант приказал мне идти на катер вместо ушедшего мичмана и, пристав к шхуне, поставить на ней все паруса и следовать за фрегатом.
– Мне кажется, он слишком молод, мистер Гипслей, – заметил капитан.
– На него скорее можно положиться, чем на старших, – отвечал старший лейтенант.
Я живо соскочил в поданный катер с трубою в руке и отвалил от фрегата, который пошел в погоню за пиратом. Пристав к шхуне, я не нашел в ней ни души; были ли убиты все матросы или нет, я ничего не мог узнать, но на палубе было несколько капель крови.
То была американская шкуна, шедшая к островам и нагруженная лесом; несколько бревен набросано было на палубу, к обоим бортам и между мачтами на пять или на шесть футов в вышину. Видно было, что много досок взято разбойниками.
Взяв катер на буксир, мы пошли вслед за фрегатом, который почти на милю был уже впереди нас и быстро от нас удалялся.
Шкуна до того была нагружена, что шла чрезвычайно дурно, и к вечеру мы видели на горизонте только брамсели «Каллиопы»; но это нас нимало не беспокоило, потому что мы знали, что, овладев пиратом, фрегат вернется назад и возьмет нас.
Мы нашли на шкуне много провизии. Пираты не все взяли к себе, хотя все замки были сломаны, и все раскидано в беспорядке по палубе и каютам.
К вечеру мы запеленговали фрегат и продолжали идти одним с ним курсом. Разделив людей по вахтам, я сошел в каюту и не раздеваясь лег на рундук. Невахтенные матросы также спустились вниз.
До самой полночи я не мог заснуть. Жар был нестерпимый. Я помню, что мне снилось убийство, и корабль, объятый пламенем; потом как будто кто-то звал меня по имени, и потом все стало тихо. Мне послышался шум воды; вода плеснула на меня, и я пробудился. Все было темно и тихо; я протянул руку и протянул ее в воду. Где я? Неужели за бортом? Я вскочил в испуге и увидел, что был на прежнем месте, но вода была выше моей постели.
Я тотчас понял, что судно шло ко дну, и стал кричать, но никто не отвечал мне. Встав на ноги, я очутился по горло в воде, и добравшись кое-как до трапа, вышел наверх.
Было совершенно темно, и я не мог никого ни видеть, ни слышать. Я стал звать людей, но никто не откликнулся. Тогда я убедился, что все уехали со шкуны, видя, что она тонет, и оставили меня тонуть вместе с нею. Здесь можно заметить, что матросы, увидя, что судно наполняется водою, в страхе выбежали наверх, сказав рулевому, что шкуна тонет и, притянув катер к борту, бросились в него, чтобы спасти свою жизнь; но они вспомнили обо мне, и урядник спускался в каюту, чтобы взять меня; но каюта была полна воды, и, не получив ответа, он думал, что я утонул, и возвратился наверх.
Катер отвалил, и меня предоставили моей судьбе. Однако я все еще не хотел этому верить и стал кричать громче и громче, но напрасно; тогда я понял, что все кончено. Мое положение было ужасно. Я стал молиться, готовясь умереть, но грустно было умирать пятнадцати лет.
Молитва успокоила меня, и я стал думать, нет ли каких-нибудь средств к спасению.
На палубе лежало множество досок, и если бы был день, то я мог, связав их вместе, сделать плот, который бы поддержал меня на воде. Я с беспокойством ожидал рассвета, опасаясь, чтобы судно вдруг не пошло ко дну. Ночью ветер засвежел, и волны с шумом разбивались о тонувшую шкуну.
Ожидая рассвета, я стал думать, каким образом это могло случиться? Мне пришло на мысль, что пираты прорубили дно судна, чтобы потопить его, и я не ошибался.
Наконец, стало рассветать, и я принялся за работу. Прежде всего я хотел узнать, сколько прибыло воды в шкуне с тех пор, как я вышел из каюты, и я спустился вниз, чтобы смерить ее. Я знал, как высока была вода, когда я пробирался через нее, и теперь, к моему удивлению и радости, нашел, что она не выше прежнего.
Я думал, что, быть может, я ошибаюсь, и чтобы точно удостовериться в истине, обозначил вышину воды па трапе и через несколько времени увидел, что она не возвышается.
Это заставило меня предполагать, что шкуна, будучи нагружена лесом, вероятно, не погрузится глубже, и я отложил на время свою работу.
Три часа я наблюдал и нашел, что вода не прибывает, но ветер свежел и, наполнив паруса, сильно накренил шкуну.
Я стал бояться, чтобы ее не перевернуло; рулем править было некому. Найдя на палубе топор, я влез на рею и отрезал паруса, которые упали на палубу. Эта работа продолжалась около часа, но без парусов шкуну перестало кренить.
Я, кстати, взял эту предосторожность; скоро ветер стал еще свежее и грозил превратиться в бурю. Я был чрезвычайно утомлен и сел на палубу.
Мне пришло на мысль, что доски, набросанные на палубу, только увеличивают тяжесть суда, и что их необходимо выбросить за борт; но прежде я хотел подкрепить себя пищею и нашел ее в изобилии в котле, где матросы готовили себе ужин накануне.
Потом я приступил к работе и в продолжение дня успел выбросить все доски за борт; тогда я взглянул на высоту воды у трапа и увидел, что шкуна поднялась на шесть дюймов. Это ободрило меня. Между тем ветер стих, и волнение сделалось меньше.
Я поужинал и, поручив себя воле Божией, прилег на палубу при закате солнца и крепко заснул, утомленный дневными работами.
Я проснулся около полуночи; звезды ярко блестели, и море чуть колыхалось.
Я стал думать о матушке, о тетушке Милли, о капитане Дельмаре и вспомнил о кожаном мешочке, висевшем у меня не шее. Он был на месте.
Мне пришло на мысль, что меня может спасти какой-нибудь корабль.
Я сказал самому себе: теперь я нахожусь в лучшем положении, чем был в лодке с Пегги Персон; но тогда я спасся, отчего же мне не спастись теперь?
Я ободрился, прилег и опять заснул.
Был уже день, когда я пробудился; я взял свою трубу и осматривая горизонт, заметил в нескольких милях судно шедшее прямо ко мне. Это обрадовало меня.
Ветерок стал свежеть. Судно подошло ближе, и я увидел легкую, красивую шкуну. Через два часа она подошла ближе, и я стал махать шляпою и кричать, сколько было силы.
Шкуна была полна людей и проходила близко; она была прекрасно вооружена и, несмотря на тихий ветер, быстро неслась по воде. Вдруг я подумал, что быть может это разбойничье судно, за которым гнался фрегат.
Оно хотело уже пройти мимо, но я снова закричал:
– На шкуне! Пришлите шлюпку!
Но когда я стал думать, что, быть может, это судно разбойничье, сердце сжалось в моей груди.
Шкуна легла в дрейф и спустила шлюпку, которая стала держать ко мне. Все гребцы на ней были негры.
Один из них сказал:
– Скачи сюда, белый мальчик; следующий скачок твой будет к акуле в рот.
Я спустился в шлюпку, и мы отвалили от борта. Я считал себя погибшим и какого сострадания мог я ожидать от пиратов, будучи морским офицером?
Когда шлюпка пристала к шкуне, мне приказали влезть на палубу; я повиновался, держа трубу в руке. Соскочив на шкафут, я очутился посреди толпы матросов, между которыми не было ни одного белого.
Двое из них грубо схватили меня и повели к негру, стоявшему поодаль. Такой зверской рожи я еще никогда не видел. Он был огромного роста и сложен, как Геркулес.
– Ну, мальчик, кто ты таков? – спросил он. – И как ты попал сюда?
Я рассказал в коротких словах.
– Так ты принадлежишь к фрегату, который гнался за ними третьего дня?
– Да, – отвечал я.
– Какой это фрегат?
– «Каллиопа».
– Он славно ходит.
– Да, он лучший ходок во флоте.
– Ну, больше мне ничего от тебя не нужно; теперь ты можешь идти.
– Куда идти? – спросил я.
– Куда идти? Конечно, в воду, – отвечал он с усмешкою.
Сердце замерло во мне, но я имел еще бодрость сказать:
– Очень благодарен; но если тебе все равно, то для меня лучше было бы остаться здесь.
Негры засмеялись моему ответу, и я немного ободрился; я видел, что одна только смелость может спасти меня.
Капитан смотрел на меня несколько минут и, наконец, сказал:
– В воду его!
– Благодарю за внимание, – сказал я, – но вот прекрасная зрительная труба, которую я оставляю тебе в наследство, и я подошел к нему и подал свою трубу.
О, как билось мое сердце, когда я это сделал.
Негр взял трубу и стал в нее смотреть.
– Хорошая труба, – сказал он, отнимая ее от глаз.
То была труба бедного Грина, который отдал мне ее за масонские знаки.
– Хорошо, белый мальчик, я принимаю твой подарок. Теперь прощай.
– Прощай; но исполни последнюю мою просьбу, – сказал я, чувствуя, что мой час пришел.
– Какую? – спросил негр.
– Вели привязать к ногам ядро, чтобы я прямо пошел ко дну.
– Так ты не просишь меня пощадить твою жизнь? – спросил негр.
– Вот первый белый, который об этом не просит! – сказал один из негров.
– Правда, – заметил другой.
– Да, первый, – прибавил третий.
О, как хотел я знать, что сказать в эту минуту! Замечания негров заставили меня думать, что лучше не просить пощады; а мне так дорога была жизнь. Наступила ужасная минута; мне казалось, что я прожил год в продолжение нескольких минут.
– Что ж ты не отвечаешь, мальчик? – спросил капитан негров.
– Зачем я стану просить пощады, когда уверен, что мне откажут? Если вы пощадите мне жизнь, я буду очень благодарен; уверяю вас, что я не имею особенного желания умереть.
– Я дал клятву никогда не щадить белого человека. В первый раз мне жаль, что не могу ее нарушить.
– Если это есть единственное препятствие, то я мальчик, а не человек, – отвечал я. – Держите меня, пока я вырасту.
– Славно сказано, – заметил один из негров.
– Оставь его для прислуги, – сказал другой, – пусть у нас невольником будет белый мальчик.
Капитан несколько минут не отвечал ни слова; наконец, он сказал:
– Ты спас себе жизнь; благодари себя, а не меня. Пресса, сведи его вниз, дай ему куртку и брось это проклятое платье за борт, чтобы я не переменил своего намерения.
Негр, к которому обращены были эти слова, свел меня вниз. Я сел на сундук, голова моя закружилась, и я лишился чувств. Удар был слишком чувствителен для ребенка моих лет. Негры принесли воды и привели меня в чувство.
С меня сняли мундир и надели пеструю куртку и белые панталоны. Я сказал, что хочу отдохнуть, и меня оставили спать на сундуке.
Я притворился спящим, но не мог заснуть; прислушиваясь к разговорам негров, я удостоверился, что снискал расположение не только матросов, но и капитана.
Я видел, что спас себе жизнь, по крайней мере на несколько времени; но мог ли я считать себя в безопасности среди таких людей?
Глава XXII
Часа через два я совсем отдохнул и вышел наверх. Я подошел прямо к капитану негров и стал возле него.
– Зачем ты пришел ко мне? – сказал он.
– Ты отдал мне жизнь, и я считаю здесь тебя моим лучшим другом. Могу ли я чем-нибудь быть полезным?
– Да, ты можешь прислуживать в каюте, если только твоя белая кровь не возмутится при мысли, что ты будешь прислуживать черному человеку.
– Нимало. Неужели унизительно быть благодарным?
Читатель может заметить, как рассудительны были мои ответы для пятнадцатилетнего мальчика. Но мое опасное положение научило меня всему.
– Ступай в каюту; ты можешь играть там до моего прихода.
Я повиновался. Каюта была отделана американским дубом с позолотою; буфет, полный серебра, занимал половину ее. Серебряные лампы висели посредине; множество сабель, пистолетов и другого оружия развешано было по стенам; небольшой шкаф с испанскими книгами стоял в стороне; по бокам висели портреты белых женщин; посредине каюты большой стол; возле маленький столик с картами, шесть ящиков сигар и две богатейшие софы дополняли украшение каюты.
Дверь с правой стороны вела в другую каюту, где капитан спал, но я не смел войти туда.
Я удивлялся такому великолепию и не понимал, каким образом все матросы и даже капитан были из негров.
Мы слышали, что пират, которого мы преследовали, был испанец, известный под именем Чико, и что экипаж его состоял из американцев и испанцев. Я знал, что это было то самое судно, потому что негры при мне называли его «Стелла», но казалось, что владетели его переменились. Матросы были по большей части испанские негры или другие негры, говорившие по-испански. Некоторые из них говорили по-английски и немного по-испански; этих я принял за американцев или английских беглецов. Но капитан говорил по-английски так же чисто, как я, и еще лучше по-испански; черты лица его были совершенно правильны; им недоставало только белизны; но иногда они принимали зверское выражение, на которое страшно было смотреть.
– Хорошо, – подумал я, – если я буду жив и здоров, то все узнаю со временем; но еще буду ли я жив? Мне лучше хотелось быть на палубе «Каллиопы», даже хоть на месте Дотта, с карманами, наполненными изюмом.
Я с полчаса пробыл в каюте, когда явился капитан.
– Я люблю таких молодцов, как ты, – сказал он, смеясь. – Как бы я желал, чтобы ты был черным; я ненавижу твой цвет. Сколько тебе лет?
– Недавно минуло пятнадцать.
– Сколько времени ты пробыл на море?
– Около восемнадцати месяцев.
Он сделал мне еще несколько вопросов о капитане, об офицерах, о фрегате, но я отвечал с большою осторожностью.
Негр принес ему ужин; не ожидая приказания, я стал прислуживать. Он велел негру выйти и стал со мною разговаривать; между прочим сказал мне, что ночью он обогнал фрегат. Тогда я заметил ему, что мы предполагали, что его шкуна называется «Стелла», что имя капитана Чико и что экипаж составлен из белых людей разных наций.
– Да, это было месяц или два назад, – отвечал он. – Ну, я кончил свой ужин; ты можешь убирать, – продолжал он, вставая со стула. – Но постой; ты, верно, голоден: садись и ешь, сколько хочешь.
Я не отговаривался и в первый раз в жизни ел на серебряной посуде, хотя в довольно странном обществе; но это не помешало моему аппетиту, и кончив ужин, я выпил рюмку вина.
– Теперь ты найди человека, который сейчас сюда приходил, и скажи, чтобы он дал тебе на чем спать. Его зовут Хозе.
– Доброй ночи, – сказал я.
– Доброй ночи.
Когда я вышел из его каюты, ища негра Хозе, матросы подходили ко мне и ласково со мною говорили. Они просили меня рассказать, каким образом меня оставили на купеческой шкуне; я исполнил их желание, и знавшие по-английски переводили другим по-испански.
– Ты первый белый, которого он пощадил, – сказал американский негр, переводивший другим мои слова, когда мы остались одни.
– Капитан говорил, что он желал бы, чтобы я был черный, – сказал я негру. – Я бы также этого хотел, пока я здесь; я вижу, что цвет мой сердит его. Нельзя ли меня вычернить?
– Да, это было бы для тебя недурно; ты еще не видал его гнева; если завтра за ним будет гнаться фрегат и настигать его, тебе будет плохо. Я не понимаю, отчего он пощадил тебя; может быть только потому, что ты так смело предложил ему трубу. Кажется, у нас есть человек, который может тебя вычернить. Подожди здесь.
Негр оставил меня и через несколько минут возвратился с полуиндейцем, полунегром, с которым он говорил по-испански.
– Он говорит, что может сделать тебя темным, как он, но не черным, как я. Если хочешь, то можно это сделать теперь.
– Хорошо, – отвечал я, чувствуя, что это может спасти мне жизнь. Я совсем не желал быть разорванным на части акулами, считая это неудобным способом отправляться на тот свет.
Американец остался со мною, и мы разговаривали несколько времени, ожидая возвращения испанского негра, который вскоре пришел, неся с собою какую-то горячую жидкость. Меня раздели и вытерли губкою не только лицо и руки, но и все тело и поставили сохнуть. Команда собралась кругом и смеялась тому, что я вздумал переменить свой цвет.
Едва теплый воздух успел меня высушить, операцию повторили, и когда я опять высох, американец приказал мне надеть платье и идти спать.
Я отыскал Хозе и передал ему приказание капитана; он дал мне войлок, на котором я крепко заснул. Около трех часов утра меня разбудили, снова вычернили, и я опять заснул.
Когда в пять склянок разбудили команду, Хозе принес мне зеркало, и я был совершенно доволен, увидя, что цвет мой не будет более беспокоить капитана. Я не был черен, как негр, но темен, как мулат.
Я спросил испанского негра через Хозе, могу ли я мыться? Он отвечал, что хоть целый день, и краска не сойдет, но что мне необходимо вытирать себя один раз в месяц.
Я пошел на бак и вымылся. Это очень забавляло негров и льстило им; я сидел с Хозе внизу, когда в каюте у капитана зазвенел колокольчик.
– Ступай ты, – сказал Хозе, усмехаясь, – я посмотрю, что капитан скажет.
Я подошел к каюте и постучал.
– Войди, – сказал капитан.
Я вошел и встретился с ним лицом к лицу.
– Что это? – сказал он, пристально смотря на меня. – Однако это он! Ты это или нет?
– Да, это я; я сделался черным, чтобы угодить тебе.
– Очень рад, мальчик, теперь я могу смотреть на тебя забывая, что ты белый. Теперь, мне кажется, что я даже могу любить тебя. У тебя нет более единственного недостатка для моих глаз. Я рад, что не…
– Отправил меня к акулам, – сказал я.
– Именно; не говори об этом более.
Я тотчас переменил разговор и стал помогать ему одеваться. С этих пор капитан очень полюбил меня и часто со мною разговаривал. Я уже находился при нем более двух недель и даже стал чувствовать какую-то привязанность к своему новому господину и получил лучшее мнение о шкуне и матросах. Мы шли в какой-то порт, но в какой именно, я не знал.
Я часто разговаривал с Хозе и с американским негром и многое узнал от них, но о капитане никто ничего мне не рассказывал.
Через три недели мы подошли к берегам Кубы и около десяти часов вечера увидели огни Гаваны. Около полуночи показались у берега паруса какой-то шкуны, и прежде, чем на ней заметили неприятеля, пираты догнали ее и легли борт о борт. Всех людей с нее перевезли к нам и стали осматривать шкуну. Нашли, что она предназначалась для торга невольниками и шла за ними, нагруженная цепями и колодками.
Я был наверху, когда белых людей, принадлежавших к невольничьему судну, привезли к нам на шкуну, и никогда не забуду ярости и бешенства капитана.
Поставили возможные паруса на обеих шкунах, держа прямо от берега, и с рассветом он был у нас далеко за кормою.
Хозе сказал мне:
– Ты лучше не ходи сегодня к капитану и старайся не попадаться ему на глаза, а то, пожалуй, он вспомнит, что ты белый.
Из того, что я видел в прошедшую ночь, я убедился в справедливости этого замечания; и не только не пошел к нему в каюту, но и не показывался наверх.
Около восьми часов утра я услышал, что спускали шлюпку и отдавали приказание обыскать невольничье судно и потом потопить его. Исполнив это, шлюпка возвратилась назад и привезла несколько тысяч долларов.
Я оставался внизу. Наверху послышался гневный голос капитана, жалобы и мольбы о пощаде пленников. На палубе делались какие-то приготовления. Несколько человек спустились вниз и взяли ведра с песком и железную решетку. На лицах негров выражалась какая-то адская радость; они хохотали и скорее казались демонами, чем людьми. Я догадывался, что готовят какое-нибудь ужасное истязание, и спрятался как можно далее.
Наконец, люди снова вышли наверх, а я остался один. Шум наверху сделался сильнее, мольбы о пощаде, стоны и вопли смешивались с гневными криками капитана. Вдруг раздались ужасные крики, молитвы к небесам и сильный смрад распространился повсюду.
Крики делались слабее, наконец замолкли, и что-то бросили в воду. Потом повторилась та же самая сцена, те же мольбы о пощаде, те же крики и тот же смрад. Что могло это быть? Меня мучило любопытство, но удерживала какая-то неведомая сила. Десять раз это повторялось, и потом наверху зашумели, а через несколько времени команда стала спускаться вниз.
Я заметил своего приятеля американца, когда он проходил мимо, и подозвал его.
– Что делалось наверху? – спросил я шепотом.
– Капитан наказывал людей, торговавших невольниками, – отвечал он, – он всегда их так наказывает.
– Что же он с ними делал?
– Жег их живых. Это уж третий невольничий корабль, который нам попадается. Ты не ходи к капитану до завтра, он еще в бешенстве.
После я узнал, что шлюпка, стоявшая на рострах была опорожнена, и на дно ее насыпан песок, чтобы она не загорелась; капитана и матросов невольничьего корабля клали поочередно на железную решетку и жгли живых. Это объяснило причину ужасного запаха.
Быть может покажется странным, что я не чувствовал такого ужаса, который должна бы была возбудить подобная казнь. Если бы это ужасное истязание совершено было не над торговцами негров и не самими неграми, я не в состоянии бы был смотреть без отвращения на капитана; но я знал все ужасы торговли неграми из рассказов Боба Кросса и получил такую ненависть к этим купцам, что они казались мне вполне достойными такого наказания. Мне кажется, что я даже не боялся бы остаться у пиратов, если бы капитан их только истреблял невольничьи суда; но он сказал мне, что ненавидит всех белых и не щадит никого из них.
Признаюсь, что я шел как будто в львиную берлогу, когда на другой день услышал звон колокольчика в капитанской каюте; но капитан ласково обошелся со мною и после завтрака сказал мне:
– Тебе нужно дать имя. Я назову тебя Като; помни это. Что ты носишь всегда на шее?
– Письмо, – отвечал я.
– Письмо! Зачем ты носишь письмо?
– Потому, что оно очень для меня важно.
– Ну, садись и расскажи мне твою историю.
Я чувствовал, что для меня весьма полезно сделать этого человека своим поверенным. Он мог принять во мне участие и сделать для меня многое. Итак, я рассказал ему все, что касалось до моего родства, сообщил все свои догадки и сказал, как они подтвердились письмом. Я распорол мешочек и дал ему прочитать письмо, думая, что он не умеет читать: но он взял его и громко прочел.
– Да, – сказал он, – это верное доказательство. Ну, Като, не бойся меня. Я хотя и мщу другим, но клянусь моим цветом, что никогда не сделаю тебе зла и другим не позволю тебя обидеть. Я тигр – и знаю это; но ты, верно, видел иногда, как тигр ласкает маленькую собачку, хотя ненавидит всякое живое существо. Считай себя в совершенной безопасности.
Я поблагодарил его и просил также рассказать свою жизнь.
– Я очень рад, что ты просишь, потому что сам хотел рассказать ее тебе. Слушай.
Я родился в Америке, в области Пенсильвании, от свободных родителей. Отец мой был парусный мастер и достойный человек; но в Америке со свободным черным обходятся гораздо хуже, чем с невольником. У меня было два брата, которые вместе со мною ходили в школу.
Отец мой хотел посвятить меня духовному званию. Ты удивляешься: но в Америке есть много священников нашего цвета, презираемых и даже гонимых, несмотря на то, что они проповедуют слово Божие. Я неспособен был к этому сану: я был горд и заносчив; я чувствовал себя ничем не хуже белого и часто мстил за обиды.
Однако мое воспитание шло успешно, гораздо успешнее братьев, которые не могли учиться. Я мог и учился быстро; но я научился ненавидеть и презирать белых людей, и в особенности, американцев. Я затаил на сердце дикую ненависть к гонителям, и все убеждения моего отца не могли заставить меня скрывать свои мысли. Достигнув зрелого возраста, я стал говорить смелее и не один раз едва не заплатил за это жизнью, потому что многие американцы также равнодушно убили бы меня, как убивают собак на улицах. Не один нож был направлен в мое сердце, и не один раз меня призывали в суд и потом безвинно заключали в темницу. Мне не позволяли оправдываться, как и многим, потому что мы были черные. Белому злодею стоило только принести ложную клятву, а в этом не было недостатка в Америке, и дело кончалось в его пользу. Наконец я был приговорен к телесному наказанию; тогда моя кровь закипела, и я поклялся мстить и исполнил свою клятву.
– Не удивляюсь, – сказал я, – я сделал бы то же.
– Человек, который в этом случае произнес против меня ложную клятву, приходил с юга; я выпросил у отца денег, сколько мог, и пошел вслед за ним. Я отыскал его, следил за ним и в один вечер вонзил ему в сердце мой складной нож. Тогда я бежал из этой области и перешел через Миссисипи.
Я не успел пробыть трех дней в Арканзасе, как какой-то мошенник, имевший до полутораста невольников, спросил у меня, кто я таков, и есть ли у меня паспорт? Я отвечал, что я свободный человек, уроженец Пенсильвании, и нахожусь здесь по делам. На другой день меня взяли, привели к судье, и подлец поклялся, что я его невольник и убежал от него десять лет назад.
От меня не хотели слушать никаких доказательств, я был отдан ему, и злодей смеялся, когда стражи уводили меня за ним. Плантация его была на Красной реке, убежать было трудно и даже невозможно; но я не хотел бежать: я оставался, чтобы мстить. Я старался взбунтовать против него других невольников, но они были так робки и боязливы, что даже выдали меня. Тогда меня связали и секли до тех пор, пока тело стало падать кусками с плеч моих.
Едва я выздоровел, как решился действовать или умереть. Я слышал, что несколько разбойничьих судов находятся в лагунах Баратарии, по другую сторону Нового Орлеана, и задумал бежать туда, – но прежде отомстить. Я так и сделал: зажег дом плантации, ударил злодея, который сделал меня невольником, так что он упал без чувств, бросил его тело в огонь и убежал. Мне встретился вооруженный досмотрщика хотел остановить меня; но я убил его, выхватил у него ружье и скрылся в леса. Через несколько дней я прибыл к лагунам. Это самое судно стояло там на якоре.
Я объявил желание поступить в число матросов, и меня тотчас приняли.
В числе матросов было также несколько черных, убежавшие невольники, смелые, решительные люди. Таких именно людей мне и нужно было, потому что они могли понимать меня. Даже на разбойничьем корабле нам оказывали почти то же презрение, считая нас низшими существами. Все грязные, тяжелые работы лежали на неграх; и мы часто работали, как невольники, между тем как белые пировали с капитаном. Я три года пробыл на этом корабле. Наш притон, куда мы и теперь идем, есть маленький закрытый залив на острове Кубе. Стоящий там корабль не может быть виден с моря; близко нет никаких селений, и залив соединяется с морем узким рукавом. Лучшего убежища невозможно найти для разбойничьего корабля. Мы часто заходили туда для починок и чтобы запастись водою и провизией; там у нас устроен погреб, в котором мы держим провизию, взятую с других кораблей.
После отчаянного сражения с английским военным бригом мы потеряли до сорока человек. Капитан Чико принужден был на время заменить их черными, так что с десятью прежними на нашем корабле было пятьдесят негров и семьдесят белых; тогда мне пришла мысль отомстить за унижение своего племени. В десяти прежних товарищах я давно был уверен; скоро я склонил на свою сторону и других.
