Галина Грановская
Дорога на Ай-Петри
– Он самый, – кивнул смущенно, снимая с плеча сумку.
– Приехал-таки! – тетя Лена зашмыгала носом, протянула для объятий руки.
– Я писал, что приеду, не получали письма? – неловко чмокая ее в щеку, спросил он.
– Да получили, получили, – Тетя Лена отстранилась и вытерла ладонью слезящиеся глаза. – Только думали, так написал, заскучал там в столицах-заграницах, вот и вспомнил о нас, деревенских. А ты и впрямь приехал. Молодец! Ну, что стоишь, проходи в дом.
И он зашагал за ней следом, по выложенной камнем дорожке, поражаясь тому, что она еще сохранилась. Явилось желание немедленно разуться, сбросить туфли, снять носки и ощутить ступнями ее приятную шероховатость. По этой дорожке он на пару с двоюродным братом, едва не с самого рождения босиком бегал.
– А где Толик? – поинтересовался, когда вошли на веранду, длинную, узкую пристройку к дому, с таким же длинным окном, и длинным столом у этого окна, на котором лежали яблоки и зеленые, дозревающие помидоры. Помидоры заполняли и подоконники. Все как когда-то, как при старой бабушке Василисе.
– Так он же здесь не живет, – оглянулась тетя Лена. – У него ж давно свой дом.
Ну да, разумеется, глупый он задал вопрос.
– Только он раньше одиннадцати и домой-то не является. Ты представь, какой у него рабочий день, с шести утра до полуночи! Совсем себя не бережет, – пожаловалась, открывая дверь, ведущую из веранды в комнаты.
– Где же он так работает? – удивился Валентин Юрьевич.
– Так ферма у него, не знал? Фермер же он у нас. Его даже по телевизору показывали.
Фермер, значит. На большее мозгов так и не хватило. Огороженный сеткой двор, где топчется с десяток овец, свинья в сарае, пара коров, теленок, и заполненный птицей двор… да, не позавидуешь… Марине.
Он переступил порог комнаты. Небольшие окна под тюлевыми занавесками, печь в четверть комнаты, домотканые половики. Он в городе уже три квартиры сменил, и столько же раз мебель, а здесь все те же вещи, что и при бабушке Василисе. Зимой эта передняя комната служила кухней. Летом борщи да каши готовили на кухне летней – в дощатой избушке в углу двора, где зимой хранили муку, зерно, и всякие иные припасы.
– Все, как в старые времена, – вырвалось у него.
– А чего тут менять? Развалюха, она развалюха и есть, тут уже ничего не переделать. Только сломать, да новый дом на этом месте построить, – засмеялась тетя Лена. – Да на мой век и этого хватит. Толик к себе жить зовет, но по мне, здесь привычнее. У них и печки нету, паровое отопление, а от него тепло совсем другое.
Из кухни дверь вела в большую комнату, за ней, паровозиком, еще одна – спаленка.
– Устраивайся, – сказала тетка. – Я летом все одно в летней кухне живу. Ох, – взглянув на ходики на стене, спохватилась, – побегу, сейчас коров гнать будут, надо Майку встречать.
– Может помочь? – крикнул вслед, но тетя Лена его уже не слышала.
Сюр какой-то. Он летал по миру, читал лекции студентам в разных странах и университетах, всегда куда-то спешил, зарабатывал, приобретал и тратил, а здесь все оставалось неизменным – ну, почти неизменным, – и все эти старые вещи, и ритм жизни.
Когда, переодевшись, Валентин Юрьевич вышел на крыльцо, тетки не было уже и во дворе. Не стала стадо у калитки ждать, понял, на улицу пошла корову встречать. Надо же, семьдесят лет, а шустрая, как в молодости, подумал не без легкой зависти. Сам он уже страдал одышкой, стоило быстрым шагом пройти пару-тройку лестничных пролетов вверх, как начинал задыхаться. Но жить иначе, чем он жил, и больше двигаться, никак не получалось. На работу и с работы на машине. В университетском корпусе тоже бегать негде, все лекции в одном крыле. Многочасовая работа над рукописями за столом, в командировках все те же лекции, встречи, заседания, перемещения из одной аудитории в другую, такое вот движение в пространстве. На спорт времени просто не оставалось. Одно время пытался ходить по лестницам пешком, но пока доберется до своего девятого этажа, устанет, по спине пот, подмышками мокро. Сразу под душ надо становиться. Плюнул, чего, в самом деле, напрягаться, когда лифт есть?
– Сейчас я тебя покормлю, – крикнула тетя Лена, загоняя во двор корову.
– Я сыт, – поспешно отозвался он. – В буфете на вокзале перекусил.
– Нашел место! – фыркнула она. – Там же все несъедобное, да и дорого. Ну, да ладно, если не голодный, с часик подожди. Я щас Толику позвоню, чтобы сегодня пораньше с работы вертался. – Вытащила из кармана мобильный телефон, нажала нужную кнопку. – Толик, ты сегодня не задерживайся! И не домой, а ко мне на ужин. Да своих по пути подбери. Всех, всех сюда! Да не кричу я, это так, от радости… Ага, приехал. А ты откуда знаешь? Наше радио сообщило? Ясно, – тетя Лена засмеялась. – Значит, и остальные уже в курсе.
– Далеко Толик живет? – поинтересовался, когда тетка упрятала телефон обратно в карман передника.
– Так на Баштанах они построились. Свой дом у них уж лет десять, – наморщила лоб. – А до этого в квартире, в двухэтажке жили, помнишь, наверное?
– Помню, – поспешно согласился он, хотя никакой квартиры в двухэтажке не помнил. Да и что он мог помнить, если в той квартире никогда не бывал и просто быть не мог, поскольку после смерти матери сюда больше не приезжал. Но если бы и приезжал, вряд ли бы пошел к Толику в гости. Они с ним, хотя и были двоюродными братьями, хотя и выросли вместе, и учились в одном классе, став постарше, тесной дружбы не водили. А уж после того, как Толик на Марине женился, между ними вообще пропасть пролегла. Но и не женись Толик на его девушке, ближе бы не стали. Разные были, и внешне, и по характеру. Никаких общих интересов.
Сообразительный, внимательный Валентин у большинства учителей ходил в любимчиках. А Толик на уроках не учился – отсиживался, скучал, глядя большую часть времени за окно. Ни одного стихотворения не мог наизусть до конца запомнить. Вахлак вахлаком. Только на физкультуре и оживал. Мог часами носиться по футбольному полю, на лыжах просто летал, и кросс на дальние дистанции пробегал лучше всех. На районных и областных спортивных соревнованиях часто занимал призовые места. Потому, наверное, и переводили его из класса в класс, не смотря на то, что объяснения учителей в его крепкой голове, способной без ущерба для здоровья отбить летящий со скоростью пули мяч, не задерживались. К тому же, Толик, оставив все силы на очередной тренировке, на уроках сидел тихо и спокойно, да и по характеру невредным был. И все ему помогали. Решали за него задачи, подсказывали, а учителя, делая вид, что не слышат яростного шепота, ставили тройки. Валентин же физкультуру терпеть не мог. Он любил математику, физику. После школы, легко сдав все экзамены, поехал поступать в университет. А Толик повез документы в школу механизаторов. Куда еще ему оставалось идти с его аттестатом? Он трактор и машину водил, наверное, лет с десяти – отец научил. Это было единственное, в чем Валентин очень сильно завидовал двоюродному брату. Трактор, грузовик – это серьезно. Он тоже хотел научиться водить. Как-то вместе с Толиком залез в кабину трактора, на котором работал отец Толика. Проходившая мимо мама, увидев его там, вдруг нахмурилась и приказала быстро спуститься. Почему-то рассердилась тогда не на шутку. «Снова залезешь, выпорю!» – пригрозила. Он никак не мог понять ее негодования. В самом деле, что такого он сделал? Просто хотел прокатиться. Кому из десятилетних мальчишек не хотелось этого? Трактор немного похож на танк. Если он станет трактористом, в армии его точно посадят на танк. «Глупый ты! – объясняла уже спокойнее по пути домой мама. – Нашел о чем мечтать. Разве это нормальная работа? Весной и осенью, день и ночь в поле, то на жаре, то на холоде, и никакой защиты от грязи и пыли. Трактористы же домой черные, как негры, возвращаются! А шум, а тряска? Знаешь как это вредно? – втолковывала. – Среди трактористов ни одного здорового нет, половина туберкулезников, а другая половина – пьяницы! Тому сена привези, тому огород вспаши, и все за бутылку». Она, хотя и вела его за руку как маленького, говорила с ним как с взрослым, потому, наверное, он и запомнил этот разговор. И все недостатки работы, которая ему так нравилась, увидел. В те времена тракторы не имели никакой защиты, такой себе железный конь, открытый степной пыли, всем ветрам, да еще этот грохот мотора.
Именно от туберкулеза в молодом возрасте умер отец Толика. Но это случилось позже, когда они с Толиком в седьмой класс перешли. А тогда – второй класс это был или третий? Мама, преодолевая молчаливо-угрюмое сопротивление, повела его к учительнице пения, которая учила музыке дочку директора школы. «Могу и с ним позаниматься, – согласилась учительница. – Только Надю я в музыкальную школу готовлю, а ему это зачем?» «Он, может быть, тоже в музыкалку пойдет», – сказала мама. «И кто это его за двадцать километров три раза в неделю возить будет?» – недоверчиво поинтересовалась учительница. «С шофером рейсового договорюсь, – не уступала мама. Когда ей что-то очень надо было, она умела быть упрямой. – Выучится на музыканта, на свадьбах и праздниках будет подрабатывать, чем плохо?» «Тогда ему не пианино нужно, а, скорее, баян или аккордеон», – подсказала учительница. «Надо, купим», – сухо ответила мама. Но на его счастье, у него не оказалось музыкального слуха и дальше нескольких уроков дело не пошло.
Но с искусством Валентин окончательно не порвал. В старших классах учительница по литературе записала его в драмкружок, где катастрофически не хватало мальчиков. Думая об оценках, он не отказался, хотя никакой тяги к этому не ощущал, а сцены вообще боялся. Но страх превозмог, роль Чацкого кое-как выучил и что-то такое даже изобразил. Как оказалось, не зря старался. После спектакля девчонки-старшеклассницы внезапно решили, что он симпатичный, записки начали писать, даже свидания, случалось, назначали. Но было не до свиданий, готовился к поступлению. Да и мама гулять допоздна не позволяла, а он так и не научился ей перечить. Она знала, какими словами на него воздействовать. Ругала редко, но когда такое случалось, всегда находила аргументы, против которых нечего было возразить. Что посеешь – то пожнешь. Чему в молодости выучишься, то всю жизнь кормить будет. Такие, вот, прописные истины в голову ему вкладывала. Конечно, хотелось иногда побегать, поиграть вечером в игры на школьной площадке, посидеть на какой-нибудь скамейке в темных аллеях школьного сада, где собирались ребята постарше, но такие радости ему не часто перепадали. Лучше книжку почитай, твердила мама, успеешь еще набегаться по свиданиям, а сейчас надо об экзаменах думать.
Впрочем, для общения с Мариной ему и дневного времени хватало.
Писала ли Марина, с которой они все десять лет проучились в одном классе, ему записки в школе, он не помнил. Зато помнил, что письма присылала ему в университет длинные. Из них, если бы он их сохранил, целую книгу можно бы было составить. Он тоже, хотя эпистолярный жанр и давался ему с трудом, регулярно царапал что-то в ответ. Только связывали их больше не письма, а встречи. Приехав в очередной раз домой, тут же спешил к соседям, узнать, приехала ли уже из своего медучилища Марина. Его обычно усаживали пить чай. Он отвечал на вопросы Маринкиных родителей о жизни в городе, выслушивал деревенские новости, а сам, глядя на Марину, думал лишь об одном, когда же они останутся наедине в ее маленькой комнате. Главное происходило в отсутствие родителей. Иногда Марина приходила к нему, обычно днем, когда матери не было дома. Побаивалась ее, говорила, уж очень она строгая. Как будто ее родители были нестрогими! Но к нему благоволили. Дядя Федя даже подшучивал изредка, вот, мол, женишок в гости пожаловал.
Потому, узнав, что Марина и Толик поженились, он просто дар речи потерял. Вначале подумал, что мама шутит. Да какие шутки, сказала она. Свадьбу уже отгуляли. Марина и – Толик? В такое невозможно было поверить, она его в школе в упор не видела. Кто угодно мог стать ее мужем, только не он. Еще поразила быстрота, с какой это все свершилось. Зимние каникулы она провела с ним, Валентином, встречались каждый день, бегали то в кино, то на танцы, не считая их главных встреч. А приехал домой на майские – новость, как обухом по голове. «Ничего удивительного, он давно по ней сох, – выставляя на стол его любимый пирог с яблоками, сказала мама. Валентин вытаращил глаза: Толик? Сох? «А ты не замечал? – в свою очередь удивилась она и покачала головой. – Ну да, ты ведь который год уже в городе. А тут своя жизнь идет».
Он был потрясен. Бродил потерянно по двору, по саду, смотрел на цветущие яблони и все думал, как же такое могло случиться? Нет, она никогда не говорила ему: я тебя люблю или что-нибудь в этом роде, стеснялась громких слов, да и ему не по душе были эти киношные «сопливости». Когда отношения серьезные, все ясно и без слов. А у них они такими и были – серьезными. Во всяком случае, он имел повод так считать. Они были первыми друг у друга, для них тогда это кое-что значило. Он очень гордился, что у него такая красивая девушка. И удивлялся, что другие не замечают ее красоты. Может потому не замечали, что была она тихоней, да и родители одевали ее скромно, но когда он видел ее на пляже или по его настоянию она раздевалась совсем – что случалось нечасто, – в его комнате, его охватывал какой-то щенячий восторг. И вот, приехав на майские праздники домой, он вдруг узнает, что теперь это тело, которое он считал своей собственностью, со всеми его прекрасными изгибами и нежной кожей, принадлежит другому. И кому? Толику! Обида и унижение смешались в одно труднопереносимое чувство.
Впрочем… да, был той зимой знак – что-то не так. После нового года он получил от Марины всего одно письмо. Помнил, оно показалось ему немного странным. Но ничего такого, что предвещало бы полный и окончательный разрыв, в нем не было. Просто необычно сумбурным оно было, вот и все. Он это отметил, но не придал особого значения. Мало ли что пишут люди в спешке, а она именно в спешке и писала. На почте, наверное, куда забежала на минуту. Потому что оно было написано на обороте открытки, хотя и вложенной в конверт, и почерк был торопливый, неаккуратный. Просила позвонить. Конечно, надо было ей ответить, и позвонить надо было, он и собирался это сделать, да только занят был, как никогда. Дома у Марины телефона не было, не было и у него, жил в общежитии, поэтому следовало сначала переговоры заказать, а потом снова на переговорный пункт тащиться, сидеть там и ждать, пока соединят. Туда-сюда – полдня потеряешь. А время на вес золота – дипломная работа нависала, еще он уроки начал давать, натаскивал школьников по математике. Один преподаватель, уезжая работать в Англию, предложил репетиторство, оставил ему своих учеников. Парни в тот год как раз поступали, приходилось заниматься с ними по полной, четыре раза в неделю по три часа. Не мог он ни Егорычева подвести, ни мальчишек. Он всегда был добросовестным, а тут еще и платили хорошо. Так и получилось, что занятый с восьми до восьми каждый день, он не нашел времени позвонить Марине. Но обиделась, она, скорее всего, не из-за его молчания, – знала, как он загружен работой над дипломом и репетиторством, – а от того, что уезжая после зимних каникул, он с ней не попрощался. Ну, так уж получилось. Мать в обед с работы прибежала: «Давай скорее, соседи едут на своей машине на станцию, подбросят тебя прямо к поезду, не придется сумки далеко тащить». «Да я автобусом, – пытался он возразить. – Марина проводить обещала… » «Я зайду к ней, объясню, что и как», – пообещала мама, торопливо загружая в хозяйственную сумку банки с вареньем.
Запомнились ему те майские праздники! Всю неделю дома просидел, никуда не ходил, даже в магазин, отговариваясь тем, что устал и хочет отдохнуть. Хотя истинной причиной была она, Маринка. Не желал, даже случайно, встретить ее. Не хотел, чтобы соседки пальцами тыкали, посмеивались, вот, мол, ни с чем наш студент остался. А мать, не подозревая причины его домоседства, только рада была, что он все время дома. Была на удивление разговорчивой, чего за ней раньше не водилось. Как будто чувствовала, что недолго ей жить осталось. Что-то рассказывала, что-то объясняла, как будто спешила передать и воспоминания свои и какой-то жизненный опыт. Но, занятый собственными переживаниями, он не очень-то вслушивался в ее речи. Поступок Марины был необъясним, ставил его в тупик. Как такое могло произойти? Ведь они даже не ссорились. Он был уязвлен до глубины души. Как ни крути, получалось, что она предпочла ему, студенту, уже почти инженеру, человеку с высшим образованием, Тольку-тракториста!
«Ничего странного, – сказала мама, когда он, изнывая от беспомощного возмущения, все-таки выразил мимоходом свое удивление по поводу ее скоропалительного замужества. – Ты, вон, в аспирантуру метишь, дальше учиться хочешь, а ей гнездо вить надо, детей рожать». В большинстве своем деревенские девушки выходят замуж рано. И все-таки что-то было не так во всем этом, чудилось ему, что была еще какая-то причина в этой спешке. Мама качала головой, вздыхала, как ему казалось, жалея его – ну, что тут непонятного? «Женский век короток. Это тебе спешить некуда, мужчина и в сорок лет жених. Ты же сюда возвращаться не собирался?» Стать учителем физики в деревенской школе, когда забрезжил ничтожный, но все-таки, шанс остаться работать на кафедре? Ну нет! «Чего ж ей было ждать, время попусту терять? – пожала мама плечами. – Оно и к лучшему, – сказала. – Не пара вы с ней. Ты у меня умница, а ее только на медучилище и хватило». «В школе она хорошо училась, – слабо возразил Валентин. – Ты же знаешь, она из-за родителей в институт не пошла, они старые и она у них одна». «Ты у меня тоже один, но держать детей возле себя на привязи, большой эгоизм, – не согласилась с его доводом мама. – Дети должны дальше родителей идти, а главное, не их жизнь повторять, а свою строить. А какое в нашей деревне будущее? Одно и то же из века в век. Встань ни свет, ни заря, печь истопи, есть приготовь, со скотиной управься, потом на работу беги, с работы придешь, тоже у телевизора не расслабишься, как городские, хозяйство внимания требует». Она была, как всегда, права – права во всем права. Вернуться он не мог. И взять Марину в тот момент в город не мог, некуда. Да и не знал еще, где окажется после университета. Полагался на время – время все расставит по местам. Надеялся смутно, что в нужный момент все как-то само собой устроится. Вот и устроилось. «Что случилось, то случилось, назад не воротить, – вздохнула мама. – А жить дальше надо. Ты сейчас думай, как на кафедре остаться. Ты же не Толик, чтобы в навозе до конца своих дней копаться, вон, математик наш говорит, мозги у тебя золотые. Пробивайся в науку».
В последний день за полчаса до отъезда он все-таки увидел Марину – в медпункте. Стоя у окна в белом халате она смотрела на него сквозь стекло. Но он даже махнуть ей не мог, руки, как всегда при отъезде, были сумками заняты. Да и чего было махать после того, как она с ним так поступила? Он гневно отвернулся.
Давний и, казалось, уже позабытый, тот день начал проявляться вдруг в памяти во всех своих подробностях. Помнил, как шли с мамой к клубу, где останавливался автобус, помнил даже то, что в тот день изо всей деревни он один уезжал на станцию вечерним рейсом. Помнил стылый ветер и как от влажного воздуха ныли-гудели провода. И острое чувство неприкаянности, беспокойства и глубокого одиночества, давившее его в тот приезд, припомнилось. Тоскливо в деревне в такую дождливую ветреную непогоду. На улицах ни души. Народ отходил после длинных майских праздников сидя по домам. Хотелось уехать и уехать как можно скорее. Мысли о шумных улицах, залитых светом, о том, что он скоро снова окажется в толпе, зашагает к станции метро, подчиняясь общему людскому потоку, заживет своей обычной студенческой жизнью, приносили облегчение. В автобусе устроившись у окна, махнул маме рукой: иди, мол, домой, что стоять на ветру? Но она, конечно же, не ушла, переминалась с ноги на ногу, а рядом Дружок помахивал хвостом, задрав голову, тоже смотрел на него, пребывая в недоумении, – куда опять уезжаешь? Наконец, автобус тронулся, и мать, подняв руку, перекрестила его. Сделав круг у клуба, выехали на дорогу, и он снова увидел маму, уже идущую домой, она обернулась, снова помахала ему и снова перекрестила автобус, и его в этом автобусе.
Подъезжая к городу, он начал успокаиваться. Так и раньше бывало, где-то с середины пути мысли о доме, о деревне, о Марине начинали вытесняться мыслями, связанными с его городской жизнью. В городе все было по-другому, да и сам он там становился другим. Более самостоятельным, более уверенным, более энергичным. Каким, живя с мамой, наверняка бы не стал.
Девушки уже с первого курса университета начали проявлять к нему интерес. И позже, когда он начал работать, привлекательные, умные женщины, каких всегда достаточно среди преподавательского состава, часто давали понять, что совсем не прочь познакомиться с ним поближе. Иногда он и знакомился. Но поскольку был уже женат, сразу расставлял все точки над «и», никаких лишних надежд не подавал. Решительно пресекал всякие поползновения перейти дозволенные границы. А не получалось, обрывал связи. К сорока годам он ничего не собирался менять, жизнь и без того штука нестабильная. Взять хотя бы эти заграничные поездки, чтение лекций в чужих университетах, – он ни одной возможности выехать не упускал, – они выбивали его из колеи. А что оставалось делать? Несмотря на то, что семья небольшая, денег постоянно не хватало. У него и Светланы были высокие жизненные стандарты. Хотелось поменять квартиру на большую. Нужна была машина, автомобиль хорошей, престижной марки. Вся его энергия без остатка отдавалась работе. На всякие хобби время попусту не растрачивал, а отношения с женщинами рассматривалось им исключительно как физиология, удовлетворение физических потребностей – так уж устроен человек, что поделаешь. Поэтому все его любовные истории, если таковые вдруг приключались, как правило, начинались и заканчивались довольно быстро. Хотя были и исключения. Вот Анечка – уж сколько времени рядом. Ни на что не претендует, как будто даже счастлива тем, что имеет. А несколько лет назад довольно длительное время присутствовала в его жизни студентка по имени Руся. Вот там таилась немалая угроза, что в один прекрасный день их отношения вдруг выплывут наружу и все, конец его налаженному жизненному ритму. Тогда это его и возбуждало его и угнетало одновременно. Все-таки он вздохнул с облегчением, когда Руслана получила, наконец, диплом и уехала куда-то на север.
Интересно, а был ли кто-нибудь у Светланы? Возможно, да, но думать о таком она повода не давала. Впрочем, и далеко-глубоко в свою жизнь не посвящала. Мельком упоминались какие-то имена и фамилии людей, окружавших ее на работе, но он никогда их и в глаза не видел. Она никого в гости не приглашала, оберегала – так ему, во всяком случае, казалось, – его покой. Он много работал, писал статьи, книги, готовился к лекциям и не любил, когда в процессе работы его беспокоили, особенно дома, особенно незнакомые люди, пусть даже и коллеги его жены. Он ценил свое время и не желал тратить его впустую на какие-то посиделки. Нет, вначале, когда он только окончил университет, а Светлана еще училась, какие-то застолья, конечно же, случались. Но уже после первой заграничной командировки, карьера его резко пошла вверх, чем большинство приятелей студенческих лет похвастаться не могли, и старые дружеские отношения начали угасать, а новых близких друзей, находясь то в отъезде, то в постоянном труде, труде, требующем сосредоточенности и уединения, он не завел. Так уж сложилось, что поделаешь. Впрочем, нельзя сказать, что он стал таким себе человеком в футляре. Общения вполне хватало – с коллегами на работе. В том числе, и с женщинами. Да, женским вниманием он не был обделен. Но был всегда предельно осторожен, отношений своих напоказ, как некоторые другие, не выставлял. Достаточно было осознавать себя полноценным мужчиной, а хвастовство – оно никого до добра не доводило. Он был женат, преподавал в серьезном вузе, это тоже к чему-то обязывало. Ну, и помимо всего прочего, все-таки Светлану он любил и меньше всего хотел бы испортить их ровные отношения недостойными подозрениями и глупой ревностью. Ей совсем необязательно было знать, что и Анечку он тоже любил – за ее покорность и молчаливую преданность. И к недалекой Русе, неведомо какими путями попавшей в их серьезный вуз, какое-то время тоже испытывал определенные и очень волнующие, чувства. Но, слава Богу, головы никогда не терял. Как человек умный, он девиц, подобных Русе, даже слегка презирал. Как преподаватель таких не замечал, на зачетах и экзаменах редко выслушивал их ответы до конца. А уж вопросов дополнительных и вообще не задавал. Убедившись, что ничего путного не услышит, поднимал руку: достаточно. После чего выводил в зачетке каллиграфическим почерком: «удовлетворительно». Не потому, что их ответы на самом деле удовлетворяли его, а чтобы поскорее отделаться от присутствия вопиющей тупости рядом. Не желал тратить драгоценное время на идиотов, не желал повторно втолковывать им заведомо непостижимые для них вещи. На экзаменах он давал полную возможность высказаться, блеснуть знаниями, только умникам и умницам. За такую политику его все студенты любили – и плохие и хорошие. Руся стала невероятным исключением из правил – он ее заметил. Как-то, расхаживая от двери к окну, от окна к двери, он звучным выразительным голосом, но как всегда, почти на автопилоте, читал лекцию. «Бинарной операцией или двуместной операцией на множестве М называется отображение…» И вдруг наткнулся на восторженный взгляд. Большие глаза, полуоткрытые губки. В перерыве она подошла к нему с каким-то дурацким вопросом. И он – впервые в жизни – начал что-то объяснять очевидной тупице. В ту знаменательную сессию она явилась сдавать экзамен последней. Разумеется, ничего не знала, но он почему-то был настроен необычно снисходительно. В самом деле, ее ли в том вина, что ее мозг не годился для понимания математических абстракций? Не каждому дано. Полепетав с минуту что-то невразумительное, она замолчала, а потом попросилась на пересдачу. Давайте зачетку, вздохнул он, «удовлетворительно». Мне не нужно… «удовлетворительно», помотала она головой. Можно я пересдам? Тебе и неуда много, хотел возмутиться он, но в глазах Русланы блестели слезы. Это неожиданно сделало ее совершенно неотразимой. Он согласился. Когда она пришла к нему в кабинет на пересдачу, в ее зачетке лежала записка. Я вас люблю. В глазах снова слезы. Вся как на ладони в своей коротенькой юбчонке. И лифчика не было под тонкой трикотажной кофточкой. Он не устоял. Но это все было после, после.
А в самом начале была Марина, как это называется, его первая школьная любовь. Казалось, все очень серьезно и так по-настоящему… Вспомнилось вдруг, как перед экзаменом по литературе она пришла к нему домой за конспектами. У него всегда были прекрасные конспекты, что в школе, что в университете, почерк четкий, все правила и определения выделены красным цветом, по бокам широкие поля для дополнений и заметок. Когда Маринка постучала в дверь, он как раз занимался. В большой комнате на круглом столе были разложены тетради и книги, и он, улегшись на стоящий рядом диван, просматривал то одно, то другое произведение, перечитывал, чтобы освежить в памяти, некоторые страницы. Конечно же, с появлением Марины он уже не читал. Сел рядом, потянул ее к себе, коснулся губами щеки. Она с готовностью подставила лицо. После долгого поцелуя он вдруг начал непослушными пальцами расстегивать верхние пуговицы ее кофточки. Потом снимал еще что-то… И хотя сто раз до этого видел Маринку на берегу речки в купальнике, ничего подобного еще не испытывал. Молочная белизна нежной кожи ударила в глаза, показалась просто ослепительной, а глядя на розовые соски, похожие на две маленькие землянички, он окончательно потерял голову. Ты что, ты что, испуганно зашептала Марина, одновременно и отстраняясь, и повинуясь ему. Дальше все происходило как будто не с ним. Только чужие – не его – руки могли действовать так решительно и смело. Стоял май, все цвело за окнами, солнце светило ярко и празднично, дробясь радужным семицветьем на хрустальных бокалах в низком серванте. Марина пришла и на следующий день – «готовиться к экзаменам». Какая уж там была подготовка. Но экзамены все-таки были сданы, за ними последовало поступление, потом отъезд.
Она уехала в районный центр, учиться на медсестру, он – в далекий чужой город. Поначалу оба ждали каникул, как манны небесной, приехав, использовали любой предлог, любую возможность остаться наедине. К концу учебы он немного поостыл, уже не считал ее своею единственной до конца дней, появились на горизонте и другие девушки, но его уверенность в том, что Марина принадлежит ему и только ему, была почти абсолютной. Пока вдруг, приехав однажды на майские праздники, он не узнал, что она замужем. Предательство – вот как это называлось. Необъяснимое, и от того еще более подлое.
Потом и он женился. Тоже – вдруг, неожиданно даже для себя. Свадьбы не устраивали, просто расписались в районном загсе в присутствии свидетелей, Ваньки Шестова – с его стороны, и тощей дылды Альбины – с ее. Случилось это в июне, сразу после госэкзаменов. «Как же так, без свадьбы? – опешила мама, когда он позвонил ей накануне, сообщить о том, что завтра они со Светланой идут регистрировать свой брак. – Я деньги столько лет собирала…» Ей хотелось, чтобы все у него было как надо, самым лучшим образом. «Позже отпразднуем, – попытался он ее успокоить. – Сразу все и отметим, и окончание института и все такое прочее. И ты приедешь…» «Да какое там «приедешь», – вздохнула мама. – Хозяйство на кого оставишь?» «Тетя Лена присмотрит». «Не сможет она. Только что из больницы, катаракту оперировала. Ну ладно, там видно будет. Я что хочу спросить, – переключилась на другое мама. – Девушка та самая, что на фотографии?» «На какой фотографии?» – не понял он. «На той, которую ты дома оставил, – объяснила мама. – В снегу вы там обнимаетесь. Она?» – Валентин уже и думать забыл про этот снимок. Думал, потерял где-то. Оказывается, дома забыл. «Она. Света. Студентка, на четвертый курс перешла». «Славная девушка! – мама тихонько засмеялась. – Представить себе не можешь сынок, как я рада!» «Света, и в самом деле, очень хорошая», – согласился он. «А жить-то, жить где будете? – последовал новый вопрос. – Если снимать комнату будете, я помогу». Она всегда готова была прийти ему на помощь, отдать последнее. «Да нет, мама, не будем снимать ничего. У нее своя квартира, от бабушки осталась». «Ой, как хорошо-то! – снова радостно выдохнула мама. – Ну, дай Бог вам счастья… Жаль, конечно, что без свадьбы… ну да ты прав, потом отпразднуем». Еще какие-то вопросы задавала. Вот только про любовь не спросила, понимала, тут проза жизни, а не романтические чувства – слишком внезапно решился этот вопрос. Он о Светлане и словом не обмолвился в свой последний, майский, приезд. Потому что тогда и сам еще не знал, что так все сложится. Наилучшим для него образом, как считала мама. Она к концу учебы постоянно намекала, что лучший выход в его положении – жениться на городской девушке. Только решив вопрос с пропиской, он мог остаться в университете, на кафедре. Знакомых девушек к концу учебы было много, но попробуй, найди среди них такую, чтобы и нравилась, и прописку могла устроить. «Ты умница, вот господь Бог и послал тебе Свету, – радовалась мама. – Значит, достоин занять то место, о котором говорил». Он не спорил. Конечно, достоин, все годы вон как напрягался. И со Светланой повезло, она оказалась такой же, как и он сам, честолюбивая, мечтающая о карьере. А главное – главное, у нее была своя квартира.
