Галина Романова
Демон искушения
– Какая халява?! О чем ты?! Ребята нырять пошли и…
– И попутно за пивом собирались зайти, я слыхал, как они переговаривались, – перебил он ее, снова утыкаясь носом в плед, и забубнил оттуда, забубнил: – Вот твой Серж небось снова на халяву. У него даже денег при себе не было. Он в одних плавках как пришел, так с ее мужем и отправился. Какие тут деньги? У мужа ее бумажник был при себе, он его доставал из кармана шорт. А у Сержа я что-то бумажника не заметил! Халявщик хренов!..
Юля развернулась и пошла прочь.
Она знала, как пройти к голубой бухте, прозванной так за то, что когда-то каким-то умникам пришла в голову идея выкрасить прибрежные скалы в голубой цвет. Мотив был неясен: из благих ли эстетических побуждений, из хулиганской ли хохмы, а может, и вовсе от скуки, но выкрасили.
Они очень старались, очень! Они, наверное, не спали ночь, угробив не два и не три литра масляной краски, выливая ее прямо через край на камни. Ясное солнечное утро зацементировало плоды их труда настолько, что вот уже который год остаются следы на скалах. Пусть не такие яркие и не так много, но голубоватые разводы в каменных складках все еще присутствовали. Может, со временем соленые морские брызги и вымоют окончательно хулиганский след, но вот названия этой бухте не поменять уже никогда.
Она ведь раньше без названия была совершенно, эта бухта. Чалились тут катера местных рыбаков. Катамараны, лодки, сдаваемые внаем. Выстраивались за ними хилые очереди. Загорать даже кто-то пытался на неуютном каменистом берегу. Местные пьянствовать сюда частенько приходили, оставляя после себя пластиковые «полторашки» со стаканами и пустые пакеты из-под чипсов. Обитаема, одним словом, бывала бухточка. Единственно, чем страдала, это безымянностью. И тут вдруг такой подарок судьбы – серые камни раскрасили, название приклеили и даже сподобились мосток для ныряния соорудить.
К нему сейчас и направлялась Юля.
Можно было бы и не ходить, ей вдруг уже стало неважно, говорит ее муж с неведомой ей женщиной по телефону или нет. Просто очень захотелось его увидеть, прислониться к его плечу, почувствовать его руки на своем затылке, услышать, как он насмешливо шепчет ей что-нибудь на ухо. Может и солгать, конечно, а, да ну и черт с ним, пускай лжет. Главное, чтобы он был тут – с ней, рядом, а все остальное…
Все остальное подождет до возвращения.
Все! Точка! Не станет она чинить никаких разборок на отдыхе. Ни за что не станет, сколько бы ее Тамара ни подначивала. Это ее личное решение, и никому она его корректировать не позволит.
– Юлька, ты чего врезала?! – завопила Тамара где-то позади, за ее спиной.
Юля удивленно оглянулась.
Надо же, а она и не знала, пошла ли за ней следом их тучная соседка, нет ли. Ушла и даже ни разу не обернулась.
– Чего говорю, так приударила? С Серегой из Пензы Степан твой, – подошла к ней Тамара, тяжело, прерывисто дыша. – Никаких баб нет с ними. Чего так ломиться-то?!
– А вам чего, собственно, нужно от меня, Тамара?
Юля вдруг решила, что ей надоела собственная деликатность, которая мешала раз и навсегда избавиться от назойливого присутствия соседки. И она тут же поняла, что станет говорить сейчас грубо и резко. И заставит полную тетку, едва поспевавшую за ней непонятно с какой целью, развернуться обратно.
Пускай идет себе в свою комнату, засядет там за дамские журналы и, перелистывая толстыми пальчиками страницу за страницей, пускай проводит параллели между вымышленными героями из статей и людьми, ее окружающими. Пускай сколько хочет ищет и находит сходства и изумляется, и умиляется, и, что хочет, пускай делает. Но делает пускай все это наедине с собой, в тиши своей крохотной съемной комнатенки, и не навязывает пускай никому своих подозрений, взращенных на благодатной почве глянцевой дребедени.
Ее-то пускай оставит в покое! Что ей с нее?!
– Мне? От тебя? Юленька… Да ничего мне от тебя не нужно, скорее наоборот. Позволь дать тебе один совет, – круглые, как у совы, глаза соседки моментально наполнились житейской мудростью, которую та готова была изливать все равно на кого с утра до вечера. – Никогда…
– Не позволю! – закричала Юля, отступая от Тамары на два шага. – Не позволю я вам давать мне никаких советов! И преследовать меня не позволю тоже! Оставьте меня… нас в покое! Не смейте за мной идти! Уходите!
– С какой это стати? – Житейская мудрость в ее глазах тут же замерзла, окаменела, сделавшись серой, как те камни, что кому-то пришла в голову идея раскрасить голубым. – С какой это стати я должна уходить?! Ты идешь в голубую бухту, и я иду. Никто запретить мне туда ходить не может. И уж тем более ты – гордячка! Ступай, ступай и на меня можешь больше не оглядываться и не рассчитывать. Тем более что…
Юля только хотела раскрыть рот, чтобы сказать, что она и не думала ни на кого рассчитывать, что ей этого и даром не надо, и за деньги пусть не будет предложено, как поведение Тамары заставило ее промолчать.
Та вдруг резко обогнула ее на узкой дорожке, двинув толстым бедром так, что Юля покачнулась. Встала сусликом, насколько позволяла ей ее комплекция. Точнее, толстым сусликом. Приложила ладонь козырьком к глазам и заохала, заохала.
– Что там? – стараясь говорить насмешливо, спросила Юля.
Ей, конечно же, было интересно, что там вдалеке, метров за триста, сумела рассмотреть востроглазая Тамара. Сама она так далеко, а именно на таком расстоянии теперь от них лежала голубая бухта, видеть не могла. Сто, сто пятьдесят метров – был ее предел. Дальше все сливалось, брезжило и делалось безликим и неразличимым. Врачи не считали это началом близорукости и очки пока не советовали надевать. «Еще успеете, наноситесь». – утешали они ее, выписывая витамины.
– Что там, Тамара? – повторила вопрос Юля, потому что та не ответила, продолжая вести себя с загадочной странностью – то головой покачает, то что-то шептать начнет.
– Что-то там стряслось, Юлька! Одним местом чувствую, что нелады в голубой бухте. Какие-то машины с мигалками туда помчались. То ли милиция, то ли «Скорая», с такого расстояния не разгляжу. Но вот мигалки вижу отчетливо. Либо опять кто напился и подрался. Эти молодые раздолбаи частенько там потасовки устраивают. Мне хозяйка наша рассказывала, что в прошлом году там парня молодого порезали. Давай поспешать, а то не ровен час к нашим мужикам какое хулиганье пристанет.
Дерзить и избавляться от нее Юле тут же расхотелось. Одна она точно не добежит туда, свалится в какой-нибудь овраг от непонятного разом нахлынувшего страха. И будет там валяться в колючках и скулить, как заблудившийся щенок.
Подхватив Тамару под руку, решив позабыть на время о неприязни и о том, что халат на толстушке весь пропитался потом и издает характерный запах, Юля потащила ее бегом к голубой бухте.
Глава 4
– Машка, ты чего такая хмурая?
Маша вздохнула.
Голос одноклассника и закадычного друга звучал в трубке не вполне уверенно. Либо уже был под пивными градусами, либо только что залпом выкурил две сигареты. Он как накурится своей вонючей дешевки, так сразу дурак дураком делается.
– А чему радоваться, Макс? – еще один тяжелый вздох, от которого как-то неприятно сделалось под левой лопаткой.
– Так днюха же у тебя сегодня, Машка! Это же классно!
– Чего классного, Макс? Чего тут классного?
– А тебе чего, не отмечают, что ли?! Че отчим зажал днюху?! Вот козел! – не успев выслушать ответ, тут же поспешил посочувствовать Максим.
– Да нет, не зажали. – Маша хмыкнула, тихо изругавшись. – Они такое устроили, придурки! Отстой, короче, полный! Чаек, пирог какой-то поганый с повидлом! Мать из своей столовки притащила, такое говно, Макс! Жрать не будешь!
– И че – все?! Чаек и пирог из столовки?!
– Ну!
– Ну, ваще… – Макс помолчал немного, потом снова пристал. – А подарили что?
– Про это вообще лучше не спрашивай! – зашипела Маша, прислушиваясь к звукам в коридоре.
Кто-то там точно крался мимо ее двери. Не иначе отчим решил подслушать, о чем она и с кем говорит. Он ведь скроил недовольную рожу, когда она из-за стола с фырканьем выскочила, теперь мог и подслушивать. Хотя и мамаша могла уши погреть под ее замочной скважиной. Той только дай повод погундеть лишний раз, заведется, не остановить.
– Так что подарили, Машка? Чего молчишь? Ты же мобилу просила, ее подарили?
Макс тоже клянчил у своих родителей мобильник. Так же, как и Маша клянчила. Разница заключалась в том, что у Макса уже два телефона перебывало – один потерял, второй пацаны пришлые на улице отобрали, – а у нее ни одного. И Максу родители обещали новый, а ей…
Ей обещал отец. А его сегодня даже на порог не пустили. И пообщаться даже не позволили, сволочи. И мать на нее наорала, когда она из-за стола в слезах выскочила. И велела ей из комнаты не выходить.
А ей, можно подумать, больно надо из комнаты выходить. Больно надо их рожи видеть. Отчима, его мамаши, его сестры. Уселись за столом – родня тоже нашлась, – сюсюкают, глупые подарки суют.
– Машенька, невеста совсем… – скалилась пластмассовыми зубищами мать отчима – тетя Сима. – Не успеешь, Надежда, оглянуться, уведут девоньку из твоего дома.
Это она специально так говорила, тут же поняла Маша. Специально намекала, что, мол, пускай скорее из дома вытуривается. Замуж, и вон отсюда. Квартира-то отчиму принадлежала.
– Да. Такая красавица в девках не засидится, – поддакивала ей ее дочка – сестра отчима Зоя. – Такую с руками оторвут.
Им не терпелось, конечно же, чтобы ее оторвали, увели отсюда на веки вечные. Это же в их интересах было – сбагрить с рук их сыночка и брата великовозрастную кобылу.
– А я, может, в институт пойду учиться, я замуж не тороплюсь, – подняла она тогда с вызовом нос. – Замуж всегда успею.
Над столом повисла тягучая пауза, в течение которой тетя Сима катала шарик из клейкого теста пирога, а тетя Зоя переводила недоуменный взгляд с сердито сопевшего отчима на покрасневшую до краев домашней косынки мать.
– Какой такой институт? – не выдержала она молчания, сочтя его заведомым согласием. – О каком институте речь, Мария? А содержать тебя кто станет? У матери зарплата грошовая, а Фенечке…
На самом деле ее брата – Машкиного отчима – звали Федором. Но сестра звала его Фенечкой. Так по-дурацки, считала Маша. Они так бисерные плетеные украшения с девчонками называли в далеком детстве – это года два-три назад. А тут мужика называли, как бисерный браслетик на ногу, умереть не встать!
– Что Фенечке? – обнаглела не в пример обычному Маша, взглянув на отчима с возросшим вызовом. – Фенечке это не нужно будет, это вы хотели сказать?
– Машка, замолчи! – прикрикнула мать, шлепнув ладонью по столу.
– А мне ваш Фенечка и без надобности, – ее понесло, не остановить. – У меня родной отец имеется! Олег Невзоров – майор милиции, между прочим. Он меня и выучит.
Тетя Сима, недобро косившаяся в ее сторону, вдруг раскрыла забитый пластиком рот и как взвизгнет:
– Майор милиции он у нее, скажите, пожалуйста! Да что с твоим майором делать-то?! Что на его зарплату сделать можно?! Пельмени магазинные упаковками жрать и только?! Выучит он ее! Ага, как же, выучил уже! В одном пальтеце четвертую зиму ходить станешь!
– Не смейте так говорить о моем отце, вы!.. – «твари» она добавила уже про себя, еле-еле удержавшись от произношения вслух. – Он очень хороший! А пальтецо… Пальтецо мне ваш Фенечка и купит, не за красивые же глаза моя мать с ним живет!
– Ах ты, паскуда, – со всхлипом выдохнула мать, откинулась на спинку стула и принялась обмахиваться кухонным полотенцем, повторяя без конца: – Ах ты, дрянь такая! Мы ей день рождения организовали, подарков накупили, а она… упрекать мать вздумала…
Несправедливостью от ее слов несло чудовищной. Все было враньем, фальшью, гадким искажением. Отец часто ссорился с матерью из-за этого, может, и разошлись по этой причине. Но разве с ней сейчас поспоришь, когда она села на своего любимого конька. Теперь пока за упокой не закончит, не остановится.
День рождения они ей организовали! В гробу она видала такой день рождения! Сидят за столом чужие, неискренние люди. Хлебают водку, заедая ее костлявой селедкой. Пьют чай с клеклым пирогом. Мать ей даже ее любимого салата с крабовыми палочками не сделала, хотя она и просила.
Дорого, говорит, одних ингредиентов на сотню рублей накупить надо. Как много – сто рублей! Обсмеешься! А селедку Маша не ела. И рулет из требухи не ела тоже. Картошку тоже приготовили не по ее. Она пюре любила, а они сделали кругляшом, облив вонючим растительным маслом. Выходило, что за праздничным столом ей ничего, кроме пирога, не полагалось. А пирог был так себе.
Про подарки вообще разговор отдельный. Маша, когда развернула упаковки, чуть не расплакалась с досады.
Мать с отчимом подарили ей тапки домашние и пижаму байковую в крупную клетку. Она даже примерять не стала, зашвырнув ее в угол. Она что – проказница из психушки, чтобы такое дерьмо на себя надевать?! Тетя Зоя принесла бусы стеклянные, уверяя, что это горный хрусталь. Ага, как же, хрусталь! Видела такой хрусталь Маша пару дней назад в местном ларьке, три рубля за килограмм украшение стоит. Но тетя Сима, конечно, перебила всех своим подарком. Она Маше набор «маленькой феи» принесла! Это же…
Это же чокнуться нужно основательно, чтобы до такого додуматься! Ладно бы лет шесть-семь назад она ей его подарила, тогда бы Маша обрадовалась и ногтям клеенчатым, и водичке туалетной в пластиковой бутылочке, и наклейкам с Барби. Но когда тебе исполняется тринадцать лет!..
А отца не пустили, твари! Она так его ждала! И не из-за подарка даже, а просто соскучилась. Его ведь к ней не пускали, а ее к нему. У школы он ее тоже дожидаться не мог, при его-то бешеной работе. Теперь вот и вовсе каникулы, какая школа.
Кончилось тем, что Маша рассопливилась и выскочила из-за стола, запершись в комнате, которую ей выделил Фенечка. Тьфу-тьфу и еще раз тьфу от них ото всех!..
– Да, Машка, это труба! – пожалел ее Макс. – И как же теперь тебе с отцом увидаться?!
– А я знаю! Они за мной секут знаешь как! В магазин даже одну не отпускают. То тетю Симу приставят, то тетю Зою, живут эти гадины в одном с нами дворе. Не прощу матери этого никогда! Ни за что не прощу!!!
– Короче, я правильно понял, – продолжил бестолковиться Макс, – мобила твоя накрылась?
– Какая мобила, Макс?! Ну какая мобила?! Мне пижаму в клетку подарили! И «маленькую фею», а еще бусики стеклянные, будто я папуаска какая. – Маша, не выдержав, заревела. – Уроды, блин! Такие уроды…
– Слышь, ты не реви, а?
Макс тут же засопел, засопел, он не любил, когда его закадычная подружка плакала, он тогда терялся и знать не знал, что нужно в таких случаях делать. Двинуть по плечу, как пацана, и прикрикнуть, чтобы сопли не роняла, он не мог. Машка все же была девчонкой и классной девчонкой, лучше всех – если уж быть точным. Двинь он ее по плечу, вдруг ей станет больно. Как тогда утешать? Обнимать, что ли?! Это нет, этого Макс допустить не мог, стеснялся, хотя и представлял не раз втайне, как он с Машкой того… целуется даже. Но одно дело в мыслях, а другое на самом деле. На самом деле он не мог, он стеснялся. Очень!
– Машка, хорош орать, щас трубку брошу, – забасил Макс сердито, хотя от жалости к подружке в носу защипало. – Все еще наладится, вот увидишь. А что касается твоего отца… Хочешь, я к нему схожу сам?
– Ты? Ты пойдешь к моему отцу?! – Маша поперхнулась слезами.
– А что такого-то? В лоб он мне не даст! – фыркнул Макс, хотя тут же пожалел о своем обещании.
Милиционеров он не терпел чисто по принципиальным позициям. Его старшего брата избили постовые однажды так, что врачам пришлось удалить селезенку. И что? Кого-нибудь наказали за это? Как бы не так! Брата еще и обвинили, задирался, говорят. Нарушал порядок.
Опять же квартиру у бабули обнесли какие-то гастролеры. Думаете, нашли воров? Даже искать не удосужились.
Да и сам Макс уже успел с представителями органов правопорядка познакомиться не в лучшей обстановке. Пара приводов уже имелась в детскую комнату милиции. А за что?! Да за пустяк пустяшный!
Первый раз нечаянно задел мешок с семечками у торговки, та шум подняла и к тому же оказалась теткой какого-то следака. А второй раз пошутил с второклассником на перемене. Взял мобильник поиграться, хотел вернуть после школы. Тот ушел, не дождался. А на следующее утро вернулся с родителями и с милицией. Все были злы и непримиримы, и верить Максу никто не желал.
Были и еще кое-какие провинности, но это так все, по мелочам. За это не сажают, любил повторять его брат, который ненавидел милицию люто.
– Так он же мент, Макс! Я же знаю, как ты к ним относишься, – вздохнула Маша, забиваясь в угол своей кровати. – Станешь ты его ждать часами, да?
– Почему часами?
– Да потому что он и сам не знает, когда уйдет, когда вернется. Работа у него такая ненормальная.
– Ненормированная, Маш, а не ненормальная, – поправил ее со смешком Макс. – Ладно тебе, не переживай за нас. Если не застану, я ему записку оставлю в двери.
– Правда?
Маша растерянно поморгала.
Надо же, как просто! А она и думать не могла, что выход из поганого положения, в которое ее вогнали отчим Фенечка с мамашей, может быть так незамысловат. Всего и делов: передать послание через Макса и назначить отцу встречу возле их дома у подъезда в какое-нибудь удобное для него время. Как установить это самое время? Так снова через Макса.
– Слушай, Максик, – зашептала она, косясь на дверь, за которой точно кто-то ее подслушивал, – давай завтра встретимся, я передам записку для отца, потом ты мне передашь от него и…
– Ты не тарахти, не тарахти. Давай все по порядку.
Макс рассмеялся, очень довольный своей сообразительностью.
Вот и нашелся способ ее утешить, и обнимать не пришлось, и с поцелуями лезть. Голос у подружки сразу повеселел. Плакать она перестала. А если он еще все сделает так, как она хочет, то вообще жизнь у нее наладится. А вместе с ней и у Макса. Машка, она ведь когда веселая, на такие хохмы способна, что месяц вспоминать станешь.
– Где встречаемся, Маш?
– Давай завтра возле моего подъезда часов в девять утра, – попросила Маша.
– В девять? Так рано?! Я к обеду только проснусь!
– Позже нельзя. Позже Фенечка с работы приползает. И мамаша его к нам является. Раньше мать дома. Она к девяти на работу уходит. У нас с тобой и есть минут двадцать. Так как, проснешься?
– Ладно, чего же с тобой поделаешь! – вздохнул Макс. – Завтра в девять возле твоего подъезда. Смотри не опаздывай!
Он сам опоздал на десять минут. Маша уже начала нервничать, без конца посматривая на дешевые пластмассовые часики на левом запястье. Это отец ей дарил на десять лет. Мать тогда еще, помнится, орала на него. Считала, что ни к чему ей в таком возрасте на часы без конца таращиться да перемены в школе ждать. Он все равно настоял, и Маша часы в школу носила.
– Машка, прости, еле поднялся.
Волтузя дворовую пыль, Макс подлетел к ней, тараща заспанные карие глазищи, в расстегнутой до пупка рубашке, в разных носках, сланцах и шортах ниже колена.
– Чего носки-то разные? – улыбнулась она, подходя к скамейке возле подъезда и усаживаясь на нее.
– Какие они разные? Что один черный, что второй.
– Так на одном галочка красная, а на втором надпись белыми нитками. Эх, ты! – Она потрепала его по всклокоченной макушке. – Ладно, хорошо что хоть вообще пришел. На вот, держи письмо отцу. Передай лично в руки! Если не застанешь, то лучше еще раз сходи, в ящик не бросай в почтовый. У нас там постоянно кто-то почту таскал. Вдруг и письмо вытащат. Да и кто знает, может, мамаша до сих пор туда ходит, почту проверяет. Она что-то такое говорила про районную газету. Вроде выписала, а адрес не перевела. Может, и лазает до сих пор по ящику. Передашь?
– Сказал же, ну! – Макс зябко передернулся и широко зевнул, покосившись на подружку. – Ты как сама? Ничего?
– Да так, – она пожала худенькими плечами под дешевой вязаной кофточкой с короткими рукавами. – Живу, как в тюряге! В магазин с бабушкой, из магазина тоже с ней. А какая она мне бабушка, Макс! Она Феньке родня, а мне никто! Нет же, мамаша перед ними стелется, как дура. Что ни скажут, не спорит с ними. Во дворе мне делать нечего, по их понятиям, тут одни хулиганы болтаются. На дачу надо ездить, к земле привыкать. Каждый выходной там! Прикинь, как мне весело, Макс!
– Да-а-а, тоска…
Макс, погрустнев, виновато опустил голову. Делиться с подружкой своей радостной новостью передумал мгновенно.
Родичи вчера вечером объявили, что через неделю они всей семьей на юг поедут. Если у них не получится, то с братом их отправят стопудово. Он вчера скакал по квартире как ненормальный от радости. Машке начал сразу звонить, да ее не позвали. Мать или бабка там – по голосу не понял – сказали, что она уже спит. Но чтобы Машка спала в половине девятого вечера, Макс не поверил, конечно. И решил новость приберечь до утра. А теперь что? Теперь молчать придется. Не травить же человека.
– Чего хоть отцу написала? – слегка толкнул он ее локотком в бок. – Жалуешься?
– Жалуюсь, – согласно кивнула Маша, опуская голову. Поелозила носком босоножки по пыльным шкуркам от семечек и пробормотала со вздохом: – Хотя что он может, отец? Ну, посочувствует, ну пожалеет, что мне с того? Воевать за меня он с ней точно не станет.
– А почему? Взял бы проявил характер, власть применил. Он же у тебя кто? – Макс недоуменно дернул худенькими плечами, на которые вот уже который месяц безрезультатно пытался нарастить мышцы, ворочая гантели. – Он же у тебя мент! Значит, при власти. Как бы приструнил Фенечку этого! Наверняк, какой-нибудь косяк в его бизнесе имеется.
– Вот надо сначала узнать, а потом уже милицию привлекать! – фыркнула Маша, зачерпнув пыли носком босоножки.
– И узнаю!
– И узнай! А пока письмо лучше передай из рук в руки, ладно? А то вон мамаша показалась из-за угла.
Она сунула переломленный пополам конверт Максу в руки. Удостоверилась, что тот убрал его в карман шорт, и, быстро простившись, побежала к подъезду.
Объясняться на глазах у Макса с матерью, с которой по ее мнению в последнее время творилось бог знает что, ей было неловко. А точнее, стыдно за визгливый голос матери, за глупые слова, которые та употребляла. За развязные манеры, обнаружившиеся вдруг как бы из ниоткуда в браке с Фенечкой.
У Макса семья была прочная, приличная и совсем не такая, как теперь у Маши. У них все было дружно. Они были всегда вместе и рядом и в радости, и в горе, и в работе, и в отдыхе. Еще давно, еще тогда, когда они все вместе жили вполне сносно с папой, родители Макса приглашали ее к ним на дачу.
Как ей там понравилось!
У них на даче было совершенно не так, как у мамы с Фенечкой. Не было капустных и помидорных грядок, а были цветы. Не было посажено картошки, а была посеяна какая-то сортовая трава. По ней брат Макса утром проезжал косилкой, и в воздухе потом долго носился сочный аромат срезанной зелени.
И смородиновых кустов у Макса на даче не было тоже, и вишен с яблонями. Вместо них плотным частоколом росли березы, между них растягивались гамаки, где семейство после полудня предавалось дремоте.
Еще позади двухэтажного дома асфальтированная площадка имелась с баскетбольным кольцом. Они с Максом тогда набросались мячика в нее до кругов в глазах.
Потом ужинали. Не за столом! Не под березами! А на берегу пруда, что располагался метрах в десяти от забора их дачи. Пришли всем кагалом со складными стульчиками и столом. Располагались минут двадцать, смеясь и гомоня. Потом сели ужинать. Долго ужинали! И рыбой под маринадом, и картошкой, которую специально для Маши потолкли с маслом и жареным луком, и мяса нажарили столько, что на следующий день доедать пришлось. Вкусно было так, что Маша, невзирая на стеснение, жевала не переставая. А потом чай пили из старого самовара, растопив его сухими еловыми шишками. Сушки были с маком и конфетки в дешевых обертках, но с такой потрясающей абрикосовой и сливовой начинкой, что Маша, не удержавшись, тайком сунула себе пяток конфет в карман…
– Чего это в такую рань поднялась? – Мать осторожно пристроила на скамейку две большие сумки, поправила косынку на голове и неодобрительно покосилась в спину улепетывающему Максу. – Этому что надо было? Тебе сколько раз говорить, держись от него подальше! Нашла с кем дружбу водить!
– А чем он тебе не нравится? – моментально вскинулась Маша.
– А тем! – Мать снова ухватилась за сумки и кивком подбородка приказала Маше открыть ей подъездную дверь. – Идем уже, будешь еще препираться тут со мной на глазах у соседей! Мать ей слово, она сорок! Сопля еще, чтобы перечить. Нет бы, помогла сумки до квартиры дотащить.
Маша дождалась, пока мать пройдет через удерживаемую ею дверь на тяжелой пружине, забрала одну из сумок и молча поплелась с ней вверх по ступенькам.
Мать продолжала бухтеть ей в спину:
– Нашла себе друга! Лучше ведь поискать, да негде. И хулиган, и учиться не учится, и семья у них вся ненормальная!
– Чем же она ненормальная, ма? – слабо возразила Маша, постоянно с теплом вспоминающая о семье Макса. – Очень хорошие люди.
– Ага, хорошие. Мамаша на мотоцикле в кожаном костюме носится, как проститутка какая-нибудь. Курит! Отец до сих пор по бильярдным ошивается. А братец чуть в тюрьму не сел, во как!
– Он не был виноват. Это была ошибка!
– Ага, рассказывай, – мать фыркнула, останавливаясь возле двери Фенечкиной квартиры, порыскала по старомодной сумке в поисках ключей, нашла их в кармане и вставила в замочную скважину, тут же не удержавшись, чтобы не уколоть, спросила: – Разве отец твой когда-нибудь ошибался?
– Папа… Он…
Маша замялась, не зная, что и сказать. Мать была великим провокатором, она запросто могла обронить эту фразу лишь для того, чтобы снова наговорить кучу гадостей об отце. А вовсе не за тем, чтобы доказать безупречность несения им службы. Она оказалась права. Мать тут же обрадовалась и понесла:
– Папа, он, конечно, не ошибается. Папа же у нас кто? Ангел! Это другие милиционеры способны на ошибку, на беспредел, на бессердечность, на выходки всякие, а папа нет! Папа у нас – супермент! Папа у нас… А ты знаешь, как мне с ним весело жилось все эти годы?! Знаешь, как это жить с мужиком, будто по протоколу! Будто на допросе каждый раз пребываешь?!
– Не врала бы ему, он бы и не допрашивал.
Маша всегда обижалась, когда мать начинала говорить так об отце, и спорила всегда с ней, но ни разу прежде не решалась ей намекнуть на то, что мать изменяла отцу. А теперь вот не сдержалась.
– Что-о-о?! Да как ты… – Мать швырнула на пол свою сумку, там что-то звякнуло, булькнуло, не иначе опять вчерашние щи из своей столовки притащила. – Как ты смеешь, мерзавка, говорить мне такие вещи?! Кто ты вообще такая?!
– Вообще-то я твоя дочь, – бунтовать так бунтовать, решила Маша. – И вещи я тебе говорю правильные. Ты же все время врала отцу. Врала, изменяла ему с дядей Федей. Деньги жилила отцу даже на сигареты, не говоря уж о том, чтобы дать ему на обед в кафе.
– Нечего! Не бариня, чтобы по кафешкам харчиться! – заорала мать, присела перед сумкой на корточки, ощупала ее, убедилась, что банка не разбилась и похлебка цела, повеселела чуть. Тут же ткнула по банке ногой. – Щи, вишь ли, ему мои не нравились! А какая разница?! Не такие, что ли, щи ему в его кафе подавали? Только эти бесплатные, а за те нужно было деньги платить. И от котлет морду вечно воротил. Ты, говорит, своих наделай. А эти чьи, морда ментовская? Эти чьи? Эти тоже мною выделаны… А что врала и изменяла… Правильно и делала. Бабий век короткий, пока он своих урок по подворотням ловил, я бы сорок раз состарилась.
– А с Фенечкой ты расцвела, да? – съязвила Маша. – С ним у тебя и времени свободного навалом, и денег. Да ты… Ты постарела с ним даже за эти месяцы! И одежду он тебе не покупает, хотя и обещал. И что-то я новой косметики у тебя не наблюдаю. Во всем тебе отец виноват, а Фенечка твой он…
– Ну что он?! Что?!
Лицо матери пошло красными пятнами. Руки затряслись, а губы повело вбок. Маша даже испугалась – не парализовало бы, давление у родительницы последнее время скакало без меры.
– Жлоб он, твой Федька, вот!
– Ах ты дрянь!
Трясущиеся руки матери взметнулись как-то грациозно даже, будто крылья усталой не виданной никем прежде птицы, и раз за разом принялись щелкать Машу по щекам.
– Вот тебе за жлоба, чей хлеб ты жрешь, мерзавка! Вот тебе за то, что мать у тебя врушка! Вот тебе за то, что мать у тебя потаскуха и папочке твоему изменяла! Вот тебе…
Она все что-то перечисляла и перечисляла, все щелкала и щелкала Машу по щекам, распаляясь все сильнее и сильнее. И останавливаться, кажется, даже и не собиралась вовсе. А Маша будто остолбенела. Ей даже больно вроде бы не было. Лицо горело, да. Но кто знает, отчего оно горело? Может, и не от пощечин материнских вовсе, а от стыда и обиды.
Как она могла ударить родную дочь из-за какого-то чужого дядьки?! Как не стыдно было поднимать на нее руку только из-за того, что Маша посмела нечаянно задеть его? А разве она была не права, обзывая дядю Федю жлобом? Да сто раз права, тысячу!
Он был жаден до безобразия. И мерзок в своей жадности настолько, что Маша уже за один стол с ним обедать садиться боялась. Почему? Да потому, что он всякий раз щурился в ее сторону, будто приценивался, и бурчал что-то про дармоедов и бездельников.
Маша прекрасно понимала, куда он клонит. Ей, видимо, надлежало помогать дяде Феде в его нелегком предпринимательстве, где он – с его слов – горбатился с утра до поздней ночи. Чем конкретно он занимался, она не знала и знать не желала. А матери сказала, что, если они начнут делать из нее поденщицу, повернется и уйдет к отцу. Она бы, конечно, и так ушла, но беда была в том, что отец ее и не звал вовсе. Сжался весь как-то, сгорбился, смирился с положением.
– Дура! – орала мать, когда Маша попыталась осторожно поделиться с ней своей жалостью. – Да его все устраивает! Нужна ты ему очень, как же! Проблемы с тобой, возись! А так пришел один и ушел – один. Да квартира свободная, всегда можно бабу на ночь привести. А станешь ты там жить, что тогда? Тогда уж постесняется. Не нужна ему, Машка, такая обуза, поверь мне. Не нужна!
Обузой быть отцу Маша не хотела. И, невзирая на свой невеликий возраст, прекрасно понимала, какими неудобствами может обернуться ее переезд к отцу. Нужно будет самой стирать на себя, что-то готовить, убирать в квартире. Она, конечно, помогала матери, но не во всем же. И вещи, которые поглаженными обнаруживались в шкафу, уж не ею были постираны и выглажены. Да и щи она самолично не варила, разогревала только. А уборку делала только в своей комнате.
