Галина Валентиновна Тимошенко
Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки
– Разнообразно, – коротко ответствовал Егор, ни в коей мере не стремясь вступать в обсуждение своих чувств. Слишком уж они были противоречивы и непонятны. – Ты с ночи здесь?
– Ага, – Андрей с блаженным протяжным вздохом растянулся на диване. – Представляешь, повезло: только один раз за ночь дернули. Дедушка в проктологии попытался было дать остановку сердца, но мы ему возразили. Всего-то часок и возились. Остальное время спал, аки ангел.
– Так чего ж ты сейчас на диван плюхнулся?
– А то ты меня не знаешь! – возмутился Андрей. – Человек не должен ни сидеть, ни тем более стоять, если можно лечь. Это принцип. А принципы нарушать нельзя, сам понимаешь. Кстати, о принципах. Ты в курсе, что ваш Семеныч собрался уходить?
– Не в курсе. И куда он?
– Да я точно не знаю. Так, слышал что-то… Его в какую-то исследовательскую группу берут. Вроде бы как к полярникам или что-то в этом роде.
Конечно, тихий и милый Игорь Семенович, заведующий отделением абдоминальной хирургии, где уже десятый год трудился Егор Силаков, не мог иметь никакого отношения к отцененавистническим переживаниям этого самого Егора, но все-таки какой-то червячок при словах об «исследовательской работе» внутри зашевелился.
– А зачем полярникам хирург?
– Ну, может, не к полярникам, а куда-то в медицину катастроф. В общем, не морочь мне голову, я точно ничего не знаю. Но ведь не это главное, правда?
– А что главное?
Андрей так удивился, что даже сел. Потом опомнился и снова залег, повернув голову в сторону окна. Было очень забавно смотреть, как он пытается обращаться к Егору, не видя его глаз и потому изо всех сил морща лоб:
– Але, друг! Тебе вообще-то известно, что кандидатов на его место – раз-два, и обчелся? Ты да этот ваш… детективщик, одним словом. Макс, что ли? Так ты с очевидностью предпочтительнее.
– Для кого предпочтительнее? – усмехнулся Егор.
– Да для всех! Тебя сколько лет Вилюшкин в верхах и низах рекламировал, пока не помер?
– Вот я с его рекламой у всех в зубах и навяз. Кто меня заведующим назначит? Тот же Макс стеной встанет! Он ведь все, что можно сделает, со всеми поужинает, всем машинки помоет и все такое… Что он, даром свои детективы с лупой изучает?
В этот момент дверь открылась снова, только на сей раз куда более деликатно, и вошел легкий на помине Макс.
– Кому тут мои детективы покоя не дают?
Егор быстро сориентировался и решил убить сразу двух зайцев:
– Мне, светило ты наше литературное. Меня тут один детектив интересует, но он совсем старый, ты можешь и не знать.
Рассчитано было точно, и Макс завелся сразу же; во всяком случае, даже если он и слышал из коридора пару последних фраз, то предположение о том, что он может чего не знать в детективном мире, потрясло его куда больше:
– Не надейся. Даже если навскидку и не вспомню, но пороюсь и найду, если надо.
– Да где ты пороешься-то? Он аж в 1993 году был издан.
– И что?! Можно подумать, тогда люди не жили.
– Его, наверное, и в интернете нет. Кто у нас тогда про интернет знал?
– Ладно, не твоя забота. Что за книга?
– Никита Соснин, «Эксперимент 2Х». Куда-то второй том задевался, а где искать – не знаю.
– Ладно, поищу. Придумал тоже: я не найду!
Макс поскитался по ординаторской, бросая завистливые взгляды на безнадежно оккупированный Андреем диван, и недовольно буркнул:
– Что, в реанимации диваны неудобные?
– Еще какие, – безмятежно ответил Андрей, поворачиваясь на бок и нахально ухмыляясь.
Макс поднял брови в знак презрения к дурному воспитанию анестезиологов и неспешно направился в коридор.
– Слушай, вот что с ним не так? Вроде нормальный мужик, опять же с какой-то своей интересной заморочкой… Почему его все терпеть не могут?
Егор пожал плечами и снова уставился в окно, но Андрей не унимался:
– А что это за книга, с которой ты к нему пристал? Или просто замаскировался?
– Да так, – неопределенно сказал Егор. – У отца первый том нашел, а второго нет.
– Да ты что?! У Николая Сергеевича?! Детектив? Да он же отродясь их в руки не брал! Даже я – и то раз пять слышал все, что он имел сказать по поводу современной литературы вообще и детективов в частности. Откуда у него?..
– Вот я и пытаюсь понять, – Егор надеялся, что Андрей, знавший его очень неплохо, распознает в его голосе интонацию «Давай на этом остановимся». Андрей бросил на Егора быстрый внимательный взгляд и сменил тему:
– Так как насчет места заведующего? Или ты против?
– Да я вообще-то не против. Только специально для этого ничего делать не буду. Назначат – хорошо, не назначат – геморроя меньше.
В коридоре зашумели и забегали: видимо, пришел заведующий, и настала пора всем вспомнить о своих профессиональных обязанностях. Пока будет обход, Андрей загрузит больного: они любили работать вместе, и сегодня им предстояла резекция желудка у сорокалетнего здоровенного мужика с мускулатурой Тарзана – операция не самая простая и не самая быстрая. Не повезло мужику: в сорок лет – неоперабельная язва. Потом всю оставшуюся жизнь есть каждые два часа – причем редкостную гадость. Егор сам не переносил паровую пищу и страстно сочувствовал тем, для кого такая еда была единственно пригодной для выживания.
День пронесся, как трамвай по обледеневшим рельсам – без пауз, особых неожиданностей и возможности задуматься. Оказавшись снова в ординаторской только после трех часов дня, Егор подосадовал, что нельзя работать часов по двадцать в сутки: может, все как-нибудь само бы и рассосалось. Да уж, завотделением можно понять: медицина катастроф – это вещь. Особо не раздумаешься, поскольку не хватит ни сил, ни времени.
А у них в абдоминальном отделении ничего рассасываться не собиралось: в кармане зеленой хирургической робы Егора осторожно похрустывал листок с омерзительной схемой. Егор какое-то время покачался на носках у окна, потом глянул в список телефонов института, висевший на одной кнопке на дверце шкафа, нашел там телефон знакомого рентгенолога, еще немного помедлил и набрал номер:
– Костя? Привет. Егор Силаков из хирургии. Ты занят? Можно к тебе на пару минут заскочить? Да так, мелочь. Вопрос один имеется. Отлично, бегу.
Он спустился на два этажа и нашел рентгенолога Костю Васильева сидящим в своем полутемном кабинете и яростно строчащим заключения. На негатоскопе светился очередной снимок, на который Костя даже не пытался поглядывать. Да, собственно говоря, смотреть было и незачем: с одного взгляда ясно: оригинал – не жилец. Запущенная эмфизема. Несколько месяцев, и то не факт.
– Сейчас, погоди секундочку, – пробормотал Костя, дописывая последнюю строчку. Потом размашисто расписался, отпихнул от себя смертельный диагноз и крутнулся на табуретке в сторону Егора.
– Давай, говори, чего пришел. Ты обещал не больше пары минут, помнишь? У меня еще вон… Сам видишь. А я домой хочу.
– Да у меня тут такое дело… странное. Ты вон у нас за свинцовым экраном работаешь, должен про всякие излучения знать… Так вот мне интересно: есть такие излучения, которые могут каким-то запланированным образом воздействовать на человеческий мозг?
– У-у, и ты туда же, Брут…
– Куда именно? – не понял Егор.
– Так с этим уж сколько лет все носятся! Только это, скорее всего, туфта полная. Может, конечно, и не туфта, только в этом случае никто все равно никогда ничего не узнает, пока чьи-нибудь спецслужбы его не используют. Впрочем, как раз тогда точно никто ничего не узнает.
– Да погоди ты со спецслужбами… – поморщился, как от зубной боли, Егор. – Я не про то. Меня с чисто медицинского боку это интересует.
– Иди ты?! И с какого же это медицинского боку излучения, воздействующие на мозг, используются в абдоминальной эндохирургии? – полюбопытствовал Костя, заправляя в негатоскоп новый снимок.
– Ну… как замена наркозу, скажем…
– И чем тебе наркоз не угодил? Если побочными эффектами, то это еще большой вопрос, насколько лучше побочные эффекты у таких излучений. А если ценой – то это вообще смешно. Если такое в принципе делается, то аппаратура, боюсь, стоит столько, что наркоз – это просто семечки. Так что не хочу тебя расстраивать, но я в любом случае не по этой части. Если тебе так уж приспичило, лучше в интернете поищи. Правда, как ты там умудришься отличить бред от чего-то толкового… Все, привет семье, я отключился, – и Костя уставился на новый снимок, который явно был куда оптимистичнее предыдущего.
– Спасибо, – уныло сказал Егор Костиной спине и пошел к себе в отделение, ругая себя при этом на чем свет стоит. Видно, совсем мозги покорежило, раз решил таким образом информацию получать. Конечно, стоило начинать с интернета.
По пути он вспомнил, что до звонка Машке дело так и не дошло, устыдился и вышел на лестницу. В отделении он свои отношения с дамами особо не афишировал, полагая, что для сестричек лучше оставаться в роли поп-звезды – привлекательного, неженатого, но недоступного: дольше сливки будут в холодильнике обнаруживаться. Да и ко всяким прочим приятным мелочам, на которые горазды медсестры по отношению к молодым и симпатичным врачам, тоже привыкаешь быстро, а отвыкать совсем не хочется.
В трубке зажурчал Машкин голос, просто-таки дрожавший от сочувствия:
– Егоруша, родной, как ты там? Я все знаю, мне в отделении сказали в тот же день. Прости, я побоялась тебя дергать лишний раз. Думала, ты сам позвонишь, как захочешь.
Хорошо, не сказала «Держись». Егору казалось, что он это слово за последние несколько дней возненавидел на всю оставшуюся жизнь. Практически каждый пришедший на похороны счел своим долгом сказать ему «Держись». За что держись, почему держись?! Он что – рыдал в голос, бился в истерике над гробом? Лучше бы промолчали, ей-богу. А Машка – умница, за что и была полюблена. Или не полюблена? В общем, неважно – умница, и все.
– Я в норме, – сказал Егор, надеясь, что расшифровывать не придется. – Сегодня приедешь?
– Конечно, приеду, – с готовностью согласилась Машка. – Когда?
– Я освобожусь примерно часа через два. Могу за тобой заехать. Ты на работе?
– А где мне еще быть? Только, может, лучше я сама доберусь? А то мне завтра можно будет попозже на работу приехать, а ты ведь задержаться не сможешь…
– Не смогу. Зато тебе парковаться не придется.
– Ну как хочешь. Позвони, когда будешь подъезжать, ладно?
Просто золото, а не девушка. Терпелива, покладиста, умна… Может, это у нее просто конфетно-букетный период затянулся, а потом все и начнется? А по контрасту ох как обидно будет… Ну ведь не может так быть, чтобы на улице, случайно – и такой счастливый билетик вытащить? Нет, романтика – романтикой, а профессиональный цинизм – отличная штука. От многих огорчений оберегает. Так что лучше не слишком-то расслабляться. Во всяком случае, пока.
А «пока» – это сколько?
Сколько, сколько… Вон отца тридцать два года знал, а все равно мало оказалось. И Егора накрыло ставшее уже привычным за пару дней ощущение тундры внутри: все замерло, заледенело, темно, пусто, ветер воет, а ничто не движется… Он снова вспомнил профессора-психиатра с тихим голосом: тот, помнится, говорил, что есть такая странная реакция на стресс – шизоидная, кажется, – когда человек словно бы замирает внутри и сам себе не дает ничего чувствовать. Что-то делает, что-то думает, о чем-то разговаривает – и при этом абсолютно бесстрастен, хотя только что, может, всех родных похоронил. Это его психика так защищается от непереносимых эмоций.
Егор прислушался к себе: холодно, но спокойно. Точнее, никак. Схема, этот дикий «Эксперимент 2Х», отец-убийца – все мысли на месте, никуда не делись, но боли нет. И ничего другого – тоже. Просто все внутри ноет, как будто сплошь поросло больными зубами. И где найти подходящего стоматолога, решительно непонятно.
Внезапно между больных зубов всплыло давнее воспоминание: они с отцом смотрят какую-то передачу про бомбежку Нагасаки. Егору лет семнадцать, он уже решил непременно идти в медицинский, и тогда еще вполне понятные для него так называемые общечеловеческие ценности (помнится, позже он совершенно перестал понимать, что имеется в виду под этим словосочетанием) бурлят в его голове и заставляют страстно возмущаться невероятным цинизмом американцев, сумевших одним нажатием какой-то кнопки уничтожить сотни тысяч человек. Отец терпеливо выслушивает неистовый монолог Егора и спокойно замечает:
– Может, если бы не эта бомбежка, мы бы до сих пор не могли пользоваться атомной энергией.
Егор взвивается:
– Да разве стоит эта энергия такого количества жизней?!
Отец иронически усмехается:
– А ты представь себе, что атомных электростанций нет и сейчас, энергетический кризис уже наступил, и те же самые сотни тысяч гибнут от холода.
– Можно подумать, ты точно знаешь, что было бы именно так!
– Нет. Не знаю. Но и ты не знаешь, что так точно бы не было. И никто не знает.
– То есть ты считаешь, что американцы были правы?!
Отец пожевывает губу, поднимает брови в раздумье, потом все так же спокойно говорит:
– Ты знаешь, я вообще не очень хорошо понимаю, что такое хорошо, плохо, правильно, неправильно, справедливо, несправедливо… И не дай тебе Бог когда-нибудь начать понимать это слишком хорошо.
Егор прекрасно помнил – хотя и не вспоминал этот разговор, наверное, с того самого дня, – как потрясли его отцовские слова. Он тогда ни на секунду не готов был допустить мысль о том, что отец может быть прав. Кажется, он тогда даже гордо игнорировал отца целую неделю – столь чудовищным кощунством показались ему эти холодные логические построения.
Хотя нет, пожалуй, не сами построения, а мысль о том, что у отца нет ничего святого – вроде бы именно так Егор сформулировал тогда для себя его признания насчет «хорошо» и «плохо». Ему тогда казалось, что мир перевернулся: отец, которого он без всяких оговорок готов был считать образцом доброты и порядочности, вдруг предстал этаким безнравственным монстром.
…Егор внимательно прислушался к себе: а готов ли он сейчас признать отцовскую правоту в том разговоре?
Выходило, что все равно не готов. Конечно, юношеский максимализм – продукт не слишком большого срока годности, и дожить до сегодняшнего дня ему было не суждено… Но все же отказаться от идеи о том, что «хорошо» и «плохо», «справедливо» и «несправедливо» все-таки существуют, он до сих пор был не в состоянии. Ладно, пусть он не способен четко определить ни одно из этих понятий – так, как биссектрису или, скажем, понятие нормальной жизнедеятельности организма, хотя это, ясное дело, будет посложнее, – но почему-то он не сомневался в том, что такие определения существуют. Где-то, у кого-то, кто будет поумнее, чем он, Егор, – но наверняка существуют. Как иначе себя уважать-то?!
Так что ж, получается, что тогда все его представления об отце действительно рухнули? Или, точнее сказать, не рухнули, а изменились до неузнаваемости? Иначе как все-таки объяснить… Так, стоп. Давай не будем впадать в истерику. Даже Машка себе этого не позволяет, хотя имеет право, потому что женщина.
В кармане заворочался и приглушенно зажужжал телефон. На дисплее высветилось фамильярное «Виталик». Не то чтобы у Егора таким образом проявлялось снисходительное отношение к своему почти что дяде – просто так было короче, да и общий облик дяди Виталика – округлый, уютный, трогательный – располагал к некоторой несерьезности.
– Да, дядя Виталь, – отозвался Егор. – Как вы?
– Пойдет. Ты на работе?
– Ну а как же? Народ жаждет ампутаций и резекций. Деться некуда, – привычно отшутился Егор.
– Не против, если к вам я завтра за отцовскими материалами заскочу? А то тут пара проектов почти что встали. Или еще рано? – хрипловатый тенорок Черепанова был слегка смущенным. Похоже, его напрягало смешение жанров: вроде бы друг семьи в имеющихся обстоятельствах обязан проявить предельную тактичность, а тут приходится с какой-то деловой ерундой приставать…
– Да все в порядке, мы с мамой уже справились. Вы во сколько завтра заедете? А то я тоже постарался бы… Одного-то меня мать к себе не пускает. Говорит, чтобы я ее не пас, она, дескать, и так в норме.
– Часов в восемь устроит? – предложил Черепанов. – Все уже отрежешь, что нужно?
– В самый раз. Особенно если по дорогам уже ездить можно будет. Но вы же не на пять минут заедете? Так что уж дождитесь. Когда-нибудь до дома-то я ведь все равно доберусь. Все, дядя Виталь, сворачиваемся, а то за мной пришли, – заторопился Егор, потому что в дверь заглянула огромная басистая Анна Олеговна – самая старшая медсестра в отделении, пережившая троих заведующих и немыслимое число ординаторов.
– Егор Николаевич, ваша завтрашняя холецистэктомия требует эвтаназии.
– Что за идиотские шуточки?! – рявкнул Егор. – Что там с ней? Толком нельзя сказать?
– Можно, но, видимо, не сейчас, – с этими словами Анна Олеговна закрыла за собой дверь.
Егор опомнился и выскочил следом за ней в коридор.
– Ладно, Анна Олеговна, простите. Я тут по телефону разговаривал… Просто вы под горячую руку попались.
Та остановилась.
– Знаете ли, Егор Николаевич, у меня не те габариты, чтобы под горячую руку ненароком попадаться. Меня не заметить трудно.
Он ухватил ее за круглый уютный локоть и затащил обратно в ординаторскую: негоже было долго и самозабвенно извиняться перед патриаршей особой на глазах у всего отделения.
– Все, все, Аннушка Олеговна, больше не буду. Так что там с холецистэктомией?
Медсестра еще немного поизображала обиду – на самом деле она вообще никогда и ни на кого не обижалась, – и снизошла до объяснений:
– Она у нас изволила по интернету пошастать, почитала там что-то про осложнения восстановительного периода и решила, что лучше она как можно скорее умрет от эмпиемы желчного пузыря. И слово-то, посмотрите на нее, правильно выговорила! Меня она, разумеется, всерьез не воспринимает, так что придется вам с ней поговорить.
Расставшись с полностью ублаготворенной хозяйкой отделения, Егор сокрушенно задумался: а с какого, собственно говоря, перепугу он спустил собак на милейшую Анну Олеговну? То есть в общем-то понятно, конечно, с какого… Но поскольку ситуация явно не собирается сама собой разрешиться в самое ближайшее время, то не придется ли ему подсаживаться на какие-нибудь препараты, чтобы не порушить напрочь мир и покой в отделении? Или нужно просто перестать играть в трепетную семнадцатилетнюю девицу, чьи розовые иллюзии по поводу прекрасных принцев рухнули от соприкосновения с печальной действительностью?
…Переговоры с тревожной пользовательницей интернета заняли почти час и нисколько не способствовали восстановлению душевного равновесия. Когда Егор вернулся в ординаторскую, за окном уже стемнело, и сиреневые фонари за занавесом продолжавшегося снегопада выглядели как в какой-нибудь меланхоличной мелодраме. Оставалось только заполнить истории болезни, и можно было с чистой совестью отправляться домой.
Егор медленно полз в душераздирающей пробке, вызванной совершенно неожиданным – конечно же! – для конца декабря снегопадом. До Машкиного офиса было почти как до канадской границы, до собственного дома – немногим ближе, но Егор все-таки позвонил Машке и велел ей примерно через полчаса выдвигаться на собственной машине в сторону его дома. Он рассчитывал добраться домой хоть немного раньше нее, потому что, несмотря на длительность и приятность совместного времяпрепровождения, ключей от своей квартиры он ей все-таки не давал. То есть пока не давал, а там – посмотрим…
Конечно, любая другая женщина на ее месте давно бы уже взбрыкнула – особенно учитывая то, сколько времени Машке иногда приходилось торчать у его подъезда, дожидаясь, пока он вырвется из отделения или преодолеет очередные пробки. Но Машка на то и была Машкой, что терпеливо сносила все это, занимаясь на своем крохотном ноутбуке чем-то недоступным Егорову пониманию. Его вообще потрясало, что столь эфирное существо с глазами нахальной газели что-то понимает в таких сумасшедших вещах, как программирование и фондовые операции. Машкины рассказы на рабочие темы нужно было запоминать и пересказывать, как анекдоты: «В одном скрипте может быть несколько тест-кейсов, а в каждом тест-кейсе – по нескольку ордеров. А некоторые ордера – фьючерсные, и, чтобы их затестить, нужно валить всю систему. А на одном энваэронменте одновременно несколько человек работает, и со всеми нужно договариваться, прежде чем систему валить… Представляешь?»
Егор не представлял, но изумлялся и восхищался. Текст звучал, как джазовая композиция, а кто же пытается вдумываться в слова джазовой композиции? Звучит красиво – и ладно.
Телефон возопил «Show must go on», и Егор нажал кнопку на руле. Салон автомобиля заполнил бархатный бас Раду Мунтяна, с которым Егор с Ильей вместе учились в школе. Родители Раду в свое время были известными фигурами в музыкальном мире Молдавии, но уехали оттуда на волне массовых перемещений в период полураспада Советского Союза – несмотря на то, что принадлежали к коренной национальности и молдавский язык знали на порядок лучше большинства ратовавших за независимость республики. Однажды Егор задал отцу Раду вопрос, почему они тогда все бросили и нажили себе кучу организационных и финансовых проблем, пытаясь обосноваться на новом месте. Тот грустно улыбнулся и сказал: «Знаешь, Ёга, когда чего-то, пусть даже чего-то самого распрекрасного, пытается добиться толпа, в результате всегда получается хуже, чем было».
Раду пришел к ним в середине третьего класса, и все девочки класса пропали. Он уже тогда не говорил, а гудел роскошным мальчишеским альтом, – который впоследствии стал столь же роскошным басом, – обладал длинной густой шевелюрой и огромными грустными глазами. Имидж беженца только умножал эти и прочие неоспоримые достоинства, среди которых немаловажное место занимало умение нещадно драться все с тем же меланхолично-раздумчивым выражением лица.
Всю жизнь Раду отчаянно тянулся за своим отцом, который был одновременно и талантливый интеллигент, и настоящий мужик. Сын категорически отказывался заниматься всем тем, в чем был силен и талантлив отец – кроме, ясное дело, кулачных боев. Он был убежден, что сам факт наличия у него какого-нибудь таланта сомнений не вызывает; осталось только определить, что это за талант – но уж точно, что не музыка. В восьмом классе Раду наконец-то выяснил, в какой именно сфере он собирается осчастливить человечество: это была режиссура.
В результате к девятому классу Егор, Илья и еще пара ребят из окружения Раду пересмотрели все «высокое» кино и могли со знанием дела обсуждать специфику операторской работы в фильмах Ларса фон Триера, символику Бунюэля и преимущества черно-белого кино перед цветным. Правда, для Егора и прочих возможность важно поговорить на эти темы была преимущественно знáком их близости к самой экзотической личности класса, а сам Раду действительно увлекся всем этим – в несколько даже пугающей степени.
Окончив школу, он поступил-таки на Высшие режиссерские курсы и благополучно их закончил. Дальнейшее восхождение к манившим его вершинам несколько замедлилось. Выяснилось, что режиссеров в стране пруд пруди, и для них даже работа есть – только в большинстве своем отнюдь не такая, какая грезилась Раду в школьных мечтах. Собственно говоря, он и к этому был готов, и потому хватался за все, что ему предлагали, не брезгуя не только телевизионным «мылом», но и всякими театральными студиями, преподаванием, озвучкой «мыла» западного и прочими мелочами. При общей величественности его взрослого облика – волосы до плеч, борода и по-прежнему задумчиво-грустный взгляд огромных глазищ – можно было не сомневаться, что, тем или иным путем, но до требуемых высот он обязательно доберется.
На похоронах Раду не был по вполне уважительной причине: весь последний месяц он снимал на Байкале что-то научно-популярное.
– Ёга, родной, прости, я только сегодня вернулся с Байкала, – зарокотал он виновато. – Что с отцом произошло? Как Марта Оттовна? Как сам? Мне ужасно неловко, что меня не было. У нас там даже телефон не работал – такая глушь… Может, что-то нужно?
– Уймись, Рад, какая теперь помощь… Мы все сами сделали, не парься. Я ж не в обиде, сам понимаешь.
– Да понимаю я все… Но правда неловко. К Марте Оттовне я завтра заеду, но ты—то сам как? У меня в голове не укладывается: Николай Сергеевич всегда был такой спортивный, легкий…
Да. У Егора тоже в голове не укладывалось: если отец в самом эксперименте с этим проклятым излучением участия не принимал, то, значит, его странную (на фоне полного-то здоровья!) смерть на этот счет отнести нельзя. Или все-таки он был простым участником, и, следовательно, все возможно? Или его просто чувство вины съело? А если его ничего не съело, то – как такое возможно?
Егор, конечно, прекрасно знал, что такое как раз очень даже возможно. Просто сейчас это новое знание об отце, казалось, оставило свой отпечаток на всем, что его касалось. И, похоже, даже на том, что его не касалось.
– Ладно, ладно, я не пристаю, – смутился Раду, видимо, по-своему истолковав молчание Егора. – Я понимаю… Как подумаю, что мне своих тоже когда-то придется хоронить… Наверное, ничего хуже нет.
– Есть, – вдруг неожиданно сказал Егор. – Оказывается, есть.
Теперь замолчал Раду – и к лучшему: Егор, отвлекшийся во время разговора, вдруг обнаружил себя в жуткой автомобильной толчее на перекрестке с неработающим светофором, где машины с разных сторон яростно сигналили, прыгали в первые попавшиеся просветы и вообще всячески старались организовать себе неприятности.
– Ты про что? – осторожно поинтересовался Раду. – Что-то еще случилось?
Егор нашел справа от себя пока еще никем не занятую щель между двумя машинами и втиснулся туда. Сзади угрожающе взревел мохнатый от налипшего грязного снега джип.
Ну кто его тянул за язык? Возникло досадное ощущение, что он доверил Раду крохотный кусочек той стыдной и мучительной тайны, которую и сам бы предпочел не знать, и уж точно не собирался делиться ею с окружающими.
– Да нет, это я так. В принципе.
– Знаешь что, дорогой, ты себе петуха купи и морочь голову ему. У тебя отец пять дней как умер, а ты говоришь, что бывают, дескать, неприятности и покруче. И я должен поверить, что это тебе просто к слову пришлось?!
Можно было, конечно, просто прервать разговор – но тогда Раду вцепится, как клещ, и будет думать, думать, думать… Начнет еще с кем-то из ребят обсуждать – ну как же, они ведь все за него волнуются! А придумать какую-то убедительную отговорку сходу никак не получалось.
– Ладно, не бери в голову. Потом как-нибудь поговорим. Все, я уже не абонент, тут такой кошмар на перекрестке творится… Привет Соне.
На самом деле кошмар на перекрестке давно остался позади, и Егор как раз вырвался на полный оперативный простор: дорога впереди была почти свободна, и у него даже появился шанс добраться до дома раньше Машки. Пока можно было ехать, особо не напрягаясь, Егор решил позвонить матери. Мог бы, конечно, это сделать и пораньше, выругал он себя. Она там целый день одна, сидит, небось, у отца в кабинете или по комнатам скитается, как неприкаянная. Чем она теперь будет заниматься?
С тех пор, как Марта Оттовна вышла на пенсию, преподавать она не перестала, а просто уменьшила нагрузку вполовину и отдалась своему любимому Безупречному Домашнему Хозяйству с еще большим рвением, чем раньше. И нельзя сказать, что она целыми днями суетилась и что-то делала: это как раз нарушало бы ее представления о безупречности. Наверное, в прошлой жизни мать была балериной или цирковой артисткой, которые сызмальства приучены постоянно улыбаться так, как будто тридцать два фуэте или баланс на канате под куполом цирка – это просто приятное развлечение, никакого труда не составляет, что вы! В доме, с материнской точки зрения, все должно было происходить как бы само собой. Поэтому все белье каким-то загадочным образом внезапно оказывалось выстиранным, накрахмаленным (ну кто в наши дни крахмалит белье?!) и отглаженным практически до зеркального блеска. Процесс превращения грязной послеобеденной посуды в чистую и вытертую тоже, казалось, не требовал ни секунды, а отцу ничего не надо было даже просить, потому что мать всегда знала, чего он захочет в следующую минуту. И за всем этим маячил величавый образ Марты Оттовны – высокой, стройной, с балетной осанкой и царственной посадкой коротко стриженой головы.
И кто теперь будет пачкать белье с посудой, и чьи желания мать будет предугадывать? Нет, конечно, настоящая леди не позволит себе опуститься и в одиночестве: в доме все по-прежнему будет идеально, как будто в каждую следующую минуту она ждет в гости свою подругу – английскую королеву. Но от этого делалось только еще хуже…
При этом Егор отчетливо понимал, что не готов переехать к матери – да и она на это ни за что не согласится. Не потому, что не захочет, а потому, что это будет противоречить идее все той же Безупречности: Настоящая Мать ни за что не позволит себе мешать жизни своего взрослого ребенка.
Он вздохнул и набрал номер.
– Мамуль, привет. Как ты там?
– Здравствуй, Егорушка.
Слава Богу, на заднем плане слышался дребезг чашек: значит, мать не одна.
– У тебя тетя Зоя?
– Да, они с Наташей пришли ко мне часа три назад.
Мать говорила таким ровным голосом, что у Егора возникло желание завыть во весь голос: пусть бы лучше голос дрожал, или она бы просто плакала. Тогда он развернулся бы на следующем светофоре и рванул к ней. И тогда черт с ней, с Машкой, – но мать хотя бы выревелась и хоть чуточку расслабилась.
– Может, они у тебя останутся ночевать?
– Нет, что ты, их дома ждут. Да ты не волнуйся, сынок, я в порядке, меня опекать не надо.
– Да слышу я, в каком ты порядке, – буркнул Егор. – Я завтра сам к тебе приеду.
– Не надо, милый. Приезжай в выходные, как всегда. Я твои любимые чебуреки приготовлю. А хочешь – с кем-нибудь приезжай.
Егор представил себе ситуацию знакомства матери с Машкой и содрогнулся: Машка боится слово лишнее недавней вдове сказать, мать демонстрирует высокий светский стиль настоящей леди… Ну уж нет!
– Ты что, сына видеть не хочешь? – грозно вопросил Егор. – Порядочная мать радовалась бы возможности повидаться, а ты…
– Не выпендривайся. Хочешь – приезжай завтра. Только учти, что меня не надо пасти.
– Да, кстати… Завтра вечерком заедет дядя Виталик. Я с ним сегодня разговаривал, сказал, что все готово. Ты не против?
– Конечно, не против. Я Виталика всегда рада видеть.
– Ну все, мамочка. Привет там твоим теткам. Спокойной ночи. И не пей никаких успокоительных, ладно?
Пусть лучше не поспит пару ночей – глядишь, и сорвется. Может, потом полегче будет. Но что-то придумать для нее все равно надо. Может, свозить ее по Европе? Взять отпуск весной, посадить мать в машину – и вперед: Амстердам, Брюссель, Вена – далее по карте. Куда захочет – туда и поехать. Ладно, это – позже.