Геннадий Мурзин
Кровопийца. Уральский криминальный роман
14 января. Среда. 5.30
Фомин остался один.
– Ну-с, сударь, – размышлял он вслух, – что мы имеем? Два женских трупа со следами насильственной смерти. Мотив? Маньяк-насильник? Возможно… – Он что-то вспомнил и сдвинул к переносице брови, что означало только одно – неудовольствие самим собой. – А, черт, хотел ведь спросить и не спросил доктора о самом важном. Но почему он-то ничего об этом не сказал? Не означает ли сие, сударь мой, что факт изнасилования хозяйки отсутствует? Ведь он же о девочке сказал. Видимо, так… Идем дальше. Ограбление? А все остальное – сопутствующее? Не исключается. Надо будет ребятам поручить, чтобы отыскали близких родственников потерпевших (если они имеются), доставили сюда с тем, чтобы определить, не исчезло ли что-либо ценное из квартиры. Нынче бескорыстные убийцы не встречаются: что-нибудь да прихватывают с собой. Пока же…
Вышел и постучал в соседнюю квартиру. Выглянула соседка.
– Вы? – удивилась она. – Я подумала, что все убыли.
– Нет-нет, – успокоил ее подполковник, – у нас здесь еще много работы… Извините, как вас зовут?
– Анна Ивановна…
– А фамилия?
– Сыромолотова.
– Простите, Анна Ивановна, вы в каких отношениях были с хозяйкой квартиры? – Он показал рукой на дверь по соседству.
– А что? – Старушка насторожилась. – Об этом меня только что следователь спрашивал. Теперь – вы. Не хотите ли вы сказать, что это я?..
– Простите, ради Христа, я совсем не по этой причине спросил.
Старушка окончательно осерчала.
– Зачем вы спрашиваете – мне неведомо, – сурово поджав губы, сказала она. – Да нормальные у нас были отношения. Из-за чего было ссориться? Ничего плохого: ни я ей, ни она мне.
– Значит, вы бывали в квартире?
– Была, естественно.
– Позвольте не согласиться: знаю немало случаев, когда люди годами живут бок о бок, а отношений – никаких. Самое большее – при встрече в коридоре поздороваются.
– Нет, мы не так. Мы все на нашей площадке ходим друг к другу. Не часто, но ходим.
– Отлично!
– Вам лучше знать…
– Анна Ивановна, не смогли бы пройти со мной?
– Это куда же?
– К соседке. Я хотел бы, чтобы вы взглянули, не исчезло ли что-либо ценное.
Соседка, Сыромолотова, опасливо озираясь, вошла в квартиру, вслед за подполковником Фоминым. Остановилась. Потом на цыпочках прошла дальше. И снова остановилась, завидев через дверной кухонный проем на полу, у ножек кухонного стола, лужицу запекшейся крови.
– Какой ужас… И за что только? – она повернула голову в сторону Фомина. – А что, если… сама как-то наткнулась на нож? Может, несчастный случай? Нелепица?
Подполковник возразил:
– Бывает. Но это не тот случай.
– Почему? Вы что-то уже знаете?
– Нет-нет! Пока – темный лес. И все же… Не несчастный случай. Ей нанесены неоднократные и очень сильные удары ножом…
– И… дочери?
– Там – еще хуже.
– А-а-а, – жалеючи протянула старушка. – Девочка-то большой озорницей росла, но чтобы так…
– Анна Ивановна, – остановил ее Фомин, – на ваш взгляд, все на месте в квартире? Или, может, чего-то недостает? Как считаете?
Сыромолотова пристально осмотрелась.
– Я… точно не скажу: кажется, все на месте… Телевизор южнокорейский, месяца три тому купленный. Вон музыка. Ковры на стенах нетронутые. Погоди-ка, голубчик. – Она подошла к трельяжу, стоящему в углу гостиной, отворила одну из верхних створок, достала пластмассовую ярко-красную коробочку, заглянула внутрь. – Так и есть: я видела, как однажды сюда клала сережки и кольцо из золота Мариша… Марина, дочка. Они… они тут, на месте.
– Даже так? Любопытно, знаете ли…
– Гляньте сюда: и деньги!.. Не взятые.
– Сколько?!
– Кажется, получку на «железке» давали. Лиза-то на путях работала. Несчастная.
– Так-так-так… Грабежа, получается, не было. – Фомин задумался. – Редкий случай. Спасибо, Анна Ивановна. Вы свободны. И все же надо будет пригласить близких родственников. Пускай и они присмотрятся. Вы не знаете, не видели?
– Сестра родная бывала, Егорова.
– Где проживает?
– Этого, извините, не знаю.
– Хорошо. Спасибо. Найдем.
– Ну, я пошла.
– Конечно, Анна Ивановна, конечно.
14 января. Среда.6.10
Только закрылась дверь квартиры за Сыромолотовой, как сюда шумно ввалились трое молодых помощников.
– Господин подполковник, – чуть ли не с порога первым затараторил лейтенант Мошкин.
Его остановил Фомин:
– Пока очень коротко, только саму суть. Есть что-то?
– Мои, – лейтенант Мошкин развел руками, – ничего не знают, ничего не слышали и не видели.
– Совсем? – зачем-то переспросил Фомин.
– Так точно.
– Ясно. – Подполковник повернулся к другому лейтенанту. – У тебя, Топчиев?
– У меня, да, гражданин начальник?
– Именно у тебя. Кстати, какой я тебе «гражданин»? До сих пор не усвоил, как следует обращаться к старшему по должности?
– Я извиняюсь, гражданин… господин подполковник…
– Да, ладно, выкладывай, что есть.
– У меня – ничего.
– Так бы сразу и сказал. – Фомин хотел было обратить свой взор на третьего, на капитана Серебрякова, однако заметил, что Топчиев намеревается что-то сказать. – Ну?..
– Сосед (квартира против)…
– Не «против», а «напротив», ясно? Чему только вас в этой школе полиции учат? – проворчал подполковник.
– Сосед, – Топчиев поправился, – квартира напротив, говорит, что вчерась…
Его снова остановил Фомин:
– «Вчерась»? Такого слова в русском языке нет.
Топчиев невозмутимо и преданно глядел в глаза подполковника, не понимая, зачем тот к нему придирается.
– А какое есть? – спросил он.
– Вчера! – в сердцах бросил Фомин.
– Вчера, – продолжил Топчиев, – уже поздно, да, кто-то приходил сюда…
– Мужчина? Женщина?
– Он не знает.
– Один или несколько?
– Он тоже не говорит…
– Не говорит или не знает?
– Не знает.
– А что же он тогда знает? Когда ушли – хоть это-то знает?
– Нет, тоже. Говорит, за телевизором сидел. Не слышал. Хорошо, говорит, показывали, увлекся.
– Не густо. Так. – Фомин что-то вспомнил. – А кто из вас был в квартире под нами? Там, должно быть, все слышно?
– Я! – откликнулся капитан Серебряков.
– Что говорят?
– Тоже – ничего.
– Как?!
– Дома был пожилой лишь гражданин…
– Один, что ли, живет?
– Нет. Дочь с зятем были в гостях, вернулись очень поздно. Внучка, ей восемь лет, рано легла спать.
– А он? Оглох?
– Я этого не заметил.
– Но не может такого быть, чтобы убили, и зверски убили двоих, а он ничего не слышал. По себе знаю: жизнь тех, кто надо мной, – как у меня на ладони; знаю, когда ссорятся и когда мирятся; какой системы воспитания своего отпрыска придерживаются оба родителя… Так-таки ничего? – все-таки уточнил Фомин.
– Ничего, – подтвердил Серебряков. – Где-то около десяти вечера он слышал шаги и женские голоса, но потом все стихло.
– Фантастика!
– Правда… – Серебряков, зная крутой нрав подполковника, замялся, не решаясь продолжать.
– Чего мнешься, как медведь перед…
– Он, правда, сказал, что, когда смотрел по второму каналу передачу «Встреча с песней»…
– Постой, – Фомин взял с телевизора газетную страничку с программой передач, – началась передача в 20.25. Чего замолчал? Продолжай.
– Когда он досматривал передачу, то услышал глухой и непонятный вскрик…
– Чей? Женщины или девочки?
– Ему показалось, что вскрикнула девочка. Он встал, прошел в детскую, где спала внучка, поправил у той одеяло. Подумал, что она вскрикнула, что-то страшное увидев во сне. Вернулся к телевизору. И вновь, утверждает, наступила тишина. Примерно во втором часу ночи сам ушел спать.
– Если предположить, что услышанное стариком – не крик во сне внучки, а предсмертный звук жертвы, то получается – около одиннадцати вечера в квартире еще кто-то был жив. Это совпадает с первичными данными врача «скорой» о том, что смерть обоих – матери и дочери – наступила не ранее десяти и не позднее двенадцати. Да, не густо. Но, как говорится, на безрыбье – и рак рыба. Вам, парни, придется здорово попотеть, чтобы отыскать концы этой страшной трагедии. Ну, а пока… Займитесь вот чем. – Ходивший взад и вперед по комнате, Фомин резко остановился напротив Серебрякова. – Займись, капитан, этой квартирой. Надо ее официально опечатать, а прежде – изъять все ценности, в том числе и деньги, оформить изъятие, как положено, и сдать на хранение…
Серебряков вопросительно уставился на подполковника:
– Вы хотите сказать, что убийство на почве грабежа, как мотив, исключается? Я был убежден…
– Полностью исключать это пока рано. Однако слишком многое говорит за то, что не корысти ради загублены люди.
– Что вы имеете в виду, господин подполковник?
– Вы обратили внимание, входя в квартиру, на некоторую странность?
– Например?
– Относительный (даже после нашего нашествия) порядок?. А теперь вспомните, что оставляет после себя грабитель?
– Обычно все перевернуто вверх дном, вещи разбросаны, ящики шкафов вынуты или выдвинуты.
– Ты прав, капитан. Именно это мне бросилось в глаза в первую очередь.
– Извините, господин подполковник, – возразил все время молчавший лейтенант Мошкин, – я этому, по меньшей мере, могу найти два объяснения…
– Ну-ка, ну-ка, – Фомина это явно заинтересовало, – говори.
– Могло быть и так: грабитель или грабители, проникнув в квартиру, убив оказавшихся дома мать и дочь, не успели или не смогли по каким-то причинам воспользоваться ценными вещами.
– Например?
– Например, кто-то вспугнул, и они решили уносить ноги.
– Согласен, такое возможно, хотя и маловероятно: грабитель, тем более после «мокрухи», вряд ли откажется воспользоваться золотыми украшениями или деньгами, лежащими, можно сказать, на самом виду. Грабитель, такая уж у него натура – необычайно жаден и своего не упустит.
– А что, правда, насчет украшений и денег?
– Абсолютно, – он кивнул в сторону трельяжа, – в шкафчике все лежит. И даже не тронуто.
Мошкин не отступал:
– Могло быть убийство на почве ревности.
– Ты, лейтенант, и тут прав. Со счета эту версию не стоит сбрасывать. И все же тут тоже немало возникает вопросов. Так, ревнивец-мужчина заподозрил хозяйку квартиры в неверности по отношению к нему, либо она отвергла его притязания. Вот он и пришел, чтобы рассчитаться. В пользу этой версии говорит то, что его или их впустили без лишнего шума. Значит, это был кто-то, кого хозяйка либо дочка хорошо знали. Допустим, ребята, так и было. Тогда извольте ответить мне: зачем девочку-то убивать, а?
– Ну, на этот-то вопрос, – по лицу Серебрякова пробежала ухмылка, – ответить проще пареной репы: не требовались лишние свидетели.
– Мог убрать ненужного свидетеля, а зачем зверствовать, уродовать девочку?
– Разве?..
– Врач сказал, что даже он такого не видывал.
– Тогда другое дело.
– Ясна, капитан, тебе задача? А то мы заболтались слишком.
– А мы? А нам? – чуть ли не хором и, кажется, чуть-чуть обидевшись, спросили двое других лреративников.
– И вам есть работа. Первое задание: надо отыскать родную сестру хозяйки квартиры. Фамилия ее – Егорова. Других данных нет. Впрочем, надо попробовать выявить как можно более обширный круг родных, близких, друзей погибших. Нам ничего другого не остается, как идти к истине через них. Они все равно что-то должны знать… Ну, вот, никто работой не обделен, так что действуйте. А я, пожалуй, поеду в районное управление. Кому в ту сторону – могу подбросить.
Глава 2
Злодеяние по-прежнему остается неясным
21 января. Среда. 16.40
Старший следователь прокуратуры Прижелезнодорожного района Сергей Юрьевич Яблоков вернулся со службы пораньше и, явно, не в духе. Алешка, его единственный сынишка, об этом не догадывался. И когда отец лишь перешагнул через порог, к нему бросился парнишка.
– Папуль, а, папуль, я сегодня по чтению знаешь что получил?
– Нет, не знаю.
– И не догадываешься?
– Нет, не догадываюсь. Может, снова пару?
– Скажешь тоже. – Алешка обиделся и всерьез. – Когда я пару приносил? Ну, вспомни! Ну, вспомни! – Он теребил отца за рукав.
– Я точно не помню, но…
– Ты и помнить не можешь, потому что в этом учебном году ни одной пары еще не было. – Он снова стал приставать с тем же вопросом. – Скажи, пап, что мне учительница поставила по чтению? Ну, скажи! Ну, отгадай!
– Тогда – трояк, если не пара.
– А вот и нет! А вот и нет! – Алешка с визгом завертелся вокруг отца. – Пятерку я получил – вот так, папуль!
– Пятерка – это хорошо. Но ты можешь меня оставить в покое? – отец сдерживался, но все-таки вырвалось. – Не до тебя мне, можешь это понять?
Алешка взглянул на отца, насупился и побрел в свою комнату, не сказав больше ни единого слова. И до самой ночи он не вышел.
Жена, сидя за столом, проворчала:
– Обидел парня, а за что – не знаешь сам… Он так ждал тебя… Он так хотел услышать похвалу…
– Нечего приставать, – отпарировал Яблоков-старший. – Большой уже. Должен понимать, когда отцу не до него.
– А когда, хочу знать, тебе до него?
– Будто я с ним не занимаюсь.
– Ты? Занимаешься? Вспомни, когда в последний раз?
– Ну, как же…
– Не старайся. А то еще от натуги лопнешь…
– Слушай, ты можешь помолчать, а? Пристала… липучка… Хуже маленькой.
– Опять не в духе? Что случилось? Прокурор наподдавал, да? Пусть и так, но зачем на мне и сынуле злость срывать?
– Не мели! – огрызнулся Сергей Юрьевич. – Ты хорошо знаешь, как он ко мне относится.
– Тогда – тем более нет повода злиться.
– Я? Злюсь? Да ты не знаешь, как по-настоящему злится муж. Походила бы с недельку с синяками – поняла бы. И надолго.
– Этого еще не хватало, – обидчиво произнесла Марина. – Попробуй, если кулаки зудятся. Но… прежде подумай хорошо. Ты меня знаешь: обид не прощаю никому, а муженьку – тем более не прощу.
– Гор-дая, – язвительно протянул муж.
– А ты как думал?
– Ну, будет, – примирительно сказал он. – Извини.
– Может, все-таки расскажешь, что случилось?
– Да, так…
– Расскажи – легче будет.
Яблоков-старший допил чай, оставшийся кусочек пирожка засунул в рот. Жевал медленно, сосредоточенно. И молчал.
– Ну же! – Жена не отставала. По опыту знала: выговорившись, тот станет сразу другим.
– Понимаешь, шеф к себе вызывал…
– И что?
– Степаныч «обрадовал». Решил, говорит, передать мне для расследования убийство двух женщин.
– Пока что-то никак в толк не возьму: в чем проблема?
– А в том, что я отказался, тем самым сильно расстроил шефа. Он недоволен. А ты знаешь, как я ценю и уважаю Степаныча. Он для меня как батя. Я тебе говорил, как по-отцовски ко мне отнесся, когда по распределению из института прибыл под его начало стажером. Опекал. Натаскивал. Обучал. Да, у меня красный диплом имелся. Но, оказалось, на практике его недостаточно. Если бы не он…
– Был бы кто-нибудь другой: мир не без добрых людей.
– Не говори так! Степаныч – один, и других таких не бывает, не может быть!
– Преувеличиваешь.
– Ни капли… Пройдя курс стажера, оставил у себя. Потом, когда его стали направлять в Афганистан, позаботился и обо мне: с собой взял. Без таких, как ты, сказал Степаныч, там нельзя.
– По-прежнему не понимаю: если так боготворишь его, то зачем отказался? Это или еще какое-то убийство – какая разница. Все равно без работы-то не оставят.
– Тебе не понять…
– Да… куда уж мне, – обиделась жена.
– Не мог я браться за это дело.
– Почему?!
– Причин несколько: во-первых, я не смогу быть объективным, так как преступление совершено в соседнем с нами доме. Здесь я многих знаю с детства, меня – тоже. Будет неэтично, если этим делом буду заниматься именно я.
– Шефу об этом сказал?
– Да.
– И что он?
– Не одобряет, хотя и настаивать не стал. Я ему также сказал, что на мне «висит» уже одно убийство. Заковыристое дело: три подонка убили мужика, согласившегося подвезти их на своей машине до дома. Убили, вывезли в пригород, закопали в снегу. Попались случайно. Прямых свидетелей преступления нет, вещдоков – кот наплакал, сами они дают противоречивые показания. То валят друг на друга, то отрицают все начисто. А недавно, в довершение ко всему, «телегу» на меня накатили…
– Что им надо?
– Написали, будто психически и даже физически на них воздействую на допросах.
– Это правда? Мне-то можешь сказать.
– Чушь собачья, конечно. Подонки!.. – Он с минуту молчал. – Не знаю, удастся ли довести до конца это дохлое дело. Степаныч, понятно, верит в меня, однако у меня самого такой уверенности нет.
– И все? Только-то?
– Думаешь, мало?
– Чепуха какая. И из-за этого изводишься?
– Из-за чего же еще?
– А тот, кто до сих пор ведет следствие? Куда девался?
– Пока – никуда. Дворкин – на месте. Поговаривают, что его метят на повышение. Согласится или нет – никто еще точно не знает.
– Получается, что разговор-то с шефом был всего лишь предварительный?
– Ну и что из того? Все равно обидно, что огорчил Степаныча… Батю!
21 января. Среда. 19.25
В прокуратуру Прижелезнодорожного района приехал начальник следственного отдела городской прокуратуры Горовой. Приехал трамваем. Пересек трамвайные пути, прошел подземным переходом и поежился: весьма-таки неприятные ощущения. Вышел наверх, проходя мимо паровозика века девятнадцатого, возведенного на пьедестал, остановился на секунду. Если бы кто-то в это время оказался рядом, то мог бы услышать его восхищенные, сказанные вслух, слова: «Красив, чертяка!»
А вот и это двухэтажное кирпичное здание старинной постройки.
Горовой вошел внутрь, поднялся на второй этаж, повернул налево и вошел в кабинет прокурора. Там его поджидали. Сняв и повесив меховые куртку и шапку, он пригладил ладонью вороненые и оттого непослушные волосы, огляделся. Его окружали все давно ему знакомые лица. Приходилось и множество раз сталкиваться по службе. Он – уже двадцать лет в прокуратуре Екатеринбурга. И лишь недавно, как он выражается, стал «чиновником», то есть возглавил следствие. А до того? Был следователем, так сказать, по особо важным делам. Раскручивал их – только так. Кажется, Горовой – первая «ласточка», влетевшая в руководящий кабинет не по воле и не благодаря прежним партноменклатурным заслугам. Да, верно, он тоже был когда-то коммунистом, но, так сказать, рядовым, достаточно пассивным. Его не выдвигали. А он? И не замечал даже. Ему казалось, что всего, о чем он мечтал, то есть любимого дела, – достиг. Все же остальное его мало трогало. Возможно, именно поэтому, погруженный с головой в расследования запутанных уголовных дел, он даже и не заметил, пронесшиеся над ним политические бури и баталии. Они Горового миновали стороной. Он не горевал, когда пришлось расставаться с партийной принадлежностью. Возможно, даже в душе радовался деполитизации прокуратуры. Потому что, как он считал, еще больше останется времени на исполнение его прямых обязанностей. Он – человек дела и только дела, а все остальное – мусор. Для других (он видел) расставание с прошлым давалось значительно труднее. Поэтому, внешне демонстрируя полную лояльность новому режиму, внутренне противились новому, тихо брюзжали, когда случались неудачи или ошибки. Их эти ошибки даже радовали: раньше, жужжали они под ухом, ничего такого бы никогда не случилось. Горовой, слыша жужжание, только ухмылялся. Публично ни с кем не делился собственными мыслями (собственно говоря, и времени особо не было, так как крутился, будто волчок, однажды и навсегда заведенный). И только дома с женой или детьми (у него почти взрослые дочь и сын), когда настроение соответствовало, мог позволить себе расслабиться.
Как-то, сидя перед телевизором, глядя на искаженные злобой и ненавистью лица, шипящие ядовито с экрана по поводу демократических реформ, коротко хохотнул и заметил вслух, непосредственно ни к кому из семейного окружения не обращаясь:
– Что, голубчики, малость прищемили павлиньи-то хвосты? Не нравится? Привыкли, вместо дела, шляться по заседаниям парткомов, строчить резолюции, протоколы партсобраний, следить за моральным обликом окружающих и рассылать доносы на товарищей по партии. Как все-таки много их, лишенных любимого занятия? Теперь – все разом рухнуло. Армия партработников не знает, чем еще заняться. Конечно, те, не успевшие пристроиться. Неудачники, прозевавшие тот самый момент, когда новая власть делила портфели.
Жена его, Татьяна Евгеньевна, услышав монолог мужа, поддержала его:
– У нас – тоже, – она после окончания Уральского электромеханического института инженеров транспорта пришла по распределению в управление Свердловской железной дороги, где и работала по сию пору. – Многие недовольны нынешними переменами.
Муж удивленно поднял глаза на нее:
– А им-то что? Дорога как была железной, таковой и осталась; как получали хорошие оклады, так и получают; как гоняли по стране вагоны, так и гоняют. Для инженера любая власть – власть и только. Что изменилось? Вагоны? Локомотивы? Пути? Стрелки? Нет, как и прежде.
– Ну, да, – возразила ему жена. – Для действительно инженера – это действительно так. У нас же также немало тех, кто не знает толком, с какого боку к локомотиву лучше подходить; в чем разница между тепловозом и электровозом; тех, кто путает буксу с автосцепкой. А ведь на должности сидят на инженерной и на хорошо оплачиваемой. И все потому лишь, что некогда в партаппарате служили. Послушаешь их, так получается, будто сейчас – ад кромешный, а раньше же – рай небесный.
И сын Олег не преминул высказаться:
– Вон, в Венгрии как сделали?..
Отец внимательно глянул сыну в глаза и улыбнулся.
– А как в Венгрии? – с затаённой хитринкой в глазах спросил он сына.
– Ты что, пап, не знаешь?
– Представь себе, не знаю, – отец притворно развел руками.
Сын не увидел в глазах отца озорные искорки.
– Там на пять лет запретили бывшим коммунистическим аппаратчикам занимать какие-либо государственные должности. Там и реформы легче идут – не мешают люди из прошлого. Я бы на месте первого Президента тоже самое и в России сделал в девяносто первом – поганой метлой бы повыгонял их.
– Глянь-ка, жена, у нас свой радикал подрастает. Погоди, номенклатура, уж доберется наш сын до вас: такого жару поддаст, что все из парилок повыбегают на лютый мороз.
– Я не прав? Нет, ты скажи, пап, я не прав?! Ух, я бы…
– Да, ты бы… Да вот незадача: у бодливого бычка еще рожки не отросли. – Он опять хитровато улыбнулся. – Ну, жена, и до чего же опасного человечка мы вырастили.
Наконец-то Олег обнаружил отцовскую иронию.
– Не смейся, пап, я серьезно. Вот стану…
– Политиком?
– Не-е-е…
– Тогда кем?
– Как ты… прокурором!
– Ну, во-первых, надобно уточнить: я – не прокурор.
– Почти.
– Э, молодой человек, почти не считается. Во-вторых, надо получить образование…
– Получу!
– Осталось тебе немного: начать и кончить, – также иронично вставила Татьяна Евгеньевна Горовая.
– И, наконец, в-третьих, – продолжил отец. – После окончания юридической академии, если ты, конечно, ее имеешь в виду, придется изрядно покопаться в дерьме в чине следователя. Так что, – отец заливисто захохотал, что с ним случалось лишь в минуты самого хорошего расположения духа, – на отдаленное будущее бывшей номенклатуре ничего не грозит и обкомовские, горкомовские бонзы могут спать спокойно.
– Ты все шутишь… – Парень обиделся.
Отец сразу заметил это. Он легонько взял за плечи рядом сидящего сына, притянул к себе, обнял его, похлопывая легонько по спине, сказал:
– Не обижайся на меня, дурашечка. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
Тотчас же подскочила Оксанка, дочка его.
– А меня? А меня, папулечка? – Девочка обвила его за шею, прижавшись к шершавой отцовской щеке.
– Тебя – тоже.
– Крепко-крепко?
– Невероятно как крепко.
– А кого больше и сильнее любишь: меня или Олежку?
– Обоих одинаково сильно-сильно!
– Сильнее мамули?
– Ну… понимаешь, доченька. Что касается вашей матери, то… это, знаешь ли, красавица моя, другая статья и из другого кодекса.
– Как всегда, все заканчивается у вас одним и тем же – поцелуйчиками, – чуть-чуть ревниво заметила мать. – Балуешь ты их. А они уже взрослые. И с ними надо построже.
Отец с ней не согласился:
– Ты их целыми днями шпыняешь. Что, и мне, прикажешь, последовать твоему примеру? Кто-то же должен хоть немного этих «бедняжек» приласкать, а?
– Скажешь! Нашел же бедняжек. От жалости – слеза на глаз навернулась.
