Генри Лайон Олди
Призраки Ойкумены
Контрапункт
Из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Живоглот:
Я жизнь провел в резне, как дьявол в пекле,
Колол, рубил, валял, кусался, грыз,
Я – корифей трагической игры,
Я – золотой дублон, лежащий в пепле,
Мой нож кровав и жребий мой кровав –
А ты? Что делал ты?
Капитан Рамирес:
Я? Убивал.
Мордокрут:
У моего клинка манеры гранда,
Он кланяется только мертвецам,
Я – идеал отменного бойца,
Я – сонмище воинственных талантов!
В моей душе кипит девятый вал,
А ты хоть раз кипел?
Капитан Рамирес:
Я убивал.
Ухорез:
Подруга шпага! Мы в любой таверне
Запомнились по шрамам и рубцам,
Оставленным на память молодцам –
Им и сейчас икается, наверно!
Один удар, и трое наповал!
Ты там бывал?
Капитан Рамирес:
Я? Нет. Я убивал.
Живоглот, Мордокрут, Ухорез (хором):
А часто ли?!
Капитан Рамирес:
Случалось, убивал.
Я не мастак хвалиться по тавернам,
Я не горжусь уменьем палача,
Убийство, вне сомнений, это скверно…
Живоглот, Мордокрут, Ухорез (хором):
Когда ж ты это делаешь?!
Капитан Рамирес:
Сейчас.
Убивает всех троих.
Глава вторая
Выигрышные сцены
I
– Удачи! – вполголоса пожелал Диего.
Джессика не ответила. Даже не кивнула, показав, что слышит, благодарит за доброе напутствие. Молодец, отметил маэстро. Наука пошла впрок. Сердцем, мыслями, всем существом Джессика Штильнер была там, на площадке, выделенной для поединка гематрийки с Рудольфом Шильдкнехтом. Сам бергландец вошел на площадку минутой раньше. Спокойный, обманчиво-медлительный, с добродушным выражением лица – щекастого, усеянного веснушками – Шильдкнехт ждал соперницу, опустив близнецовые рапиры остриями вниз. Рухни небо, провались земля в тартарары, а этот человек, похожий на плюшевого медвежонка размером с гориллу, сонно вздохнет и спросит: «Что-то случилось?»
Если Диего Пераль и завидовал чему-то в сей бренной юдоли скорбей, созданной для мучений грешников, так это спокойствию бергландца. Собственный разум маэстро с раннего утра, с той дьявольской пробежки, где двое коллантариев открыли Пералю ужасную тайну мятущейся души Энкарны де Кастельбро… О, разум плясал босиком на раскаленной сковородке, вскрикивая не от боли – от нетерпения. Ждать, пока коллант соберется на Китте? Это невыносимо! Будь в воле маэстро рвануться ввысь, за облака, не нуждаясь в компании, как безногий калека нуждается в приятелях, когда хочет подняться по лестнице в убогую мансарду – он ни секунды бы не колебался. Калека хотя бы может ползти по ступенькам, цепляясь руками за перила, а Диего Пералю отказали и в такой крошечной милости. Маэстро больше не считал коллантариев бесами, чья задача – погибель душ человеческих. Ни один бес, рожденный в преисподней, не способен так притворяться. Солдат, учитель фехтования, Диего оставался сыном своего отца, а значит, театральной косточкой, пылью подмостков. Он знал цену притворству, актерству, мастерству лицедея. Живчик, рассказавший Пералю о заоблачной встрече с Карни, не солгал ни в едином слове. Маэстро видел, как у помпилианца тряслись руки, прыгали губы, как нервный тик трепал нижнее веко, а в глазах, налитых кровью от недосыпа, мелькал ужас – чище ключевой воды, пронзительней крика ястреба на рассвете. На фоне бесстрастности гематра такая взвинченность напугала бы неискушенного зрителя – страх заражает быстрее чумы. Сказать по правде, Диего Пераль поначалу тоже испугался. Он не знал, что внутренне смирился с утратой; не знал, что согласен страдать, но не действовать – не знал до тех пор, пока вдруг не понял, что смирение выгорело дотла, а страдание превратилось в свирепую жажду действий.
Ждать? – хуже пытки.
– К бою!
Джессика Штильнер и Рудольф Шильдкнехт отсалютовали друг другу, и силовой колпак сомкнулся вокруг них. Бергландец принял свою обычную стойку, выставив оба клинка далеко вперед. Левая, ведущая рапира, слегка приплясывая, целилась острием в грудь Джессике. Правую руку Шильдкнехт поднял вверх, изящно отставив в сторону «подвешенный» локоть. Медвежонок превратился в журавля, начавшего раскрывать крылья, да так и замершего на середине движения. Чувствовалось, что Шильдкнехт, равно владея правой и левой руками, с легкостью поменяет стойку на противоположную, и не один раз, но главному положению «близнецов» он не изменит: передняя рапира – ниже, задняя – выше.
Выдерживая безопасную дистанцию, Джессика внимательно следила за маневрами противника. Каждая мелочь, каждое подрагивание мышц давали изощренному гематрийскому мозгу пищу для головоломных расчетов. Предсказывая намерения Шильдкнехта, девушка отлавливала атаку в зародыше, а финт – на вдохе; выстраивая чужую комбинацию до того, как она воплотилась бы в жизнь, фехтовальщица отсекала закладку фундамента раньше, чем на этом фундаменте воздвигся бы дом. Имея фору, подаренную особым талантом гематров, Джессика шпагой успевала контролировать пару рапир бергландца. Кинжал ученица Эзры Дахана держала вплотную к собственному телу, прижав к боку. Наверное, не слишком надеялась на короткий клинок, приберегая кинжал для ближнего боя.
Методичность бергландца сыграла с ним злую шутку: Шильдкнехта было нетрудно считать. Впрочем, и он мало-помалу приноровился к манере Джессики. Стальные запястья, шелковые плечи: хлесткими батманами Шильдкнехт тревожил шпагу соперницы, то и дело нанося мгновенные уколы в корпус. Все чаще шпага не справлялась с двойной нагрузкой, и тогда ей на помощь приходил кинжал: блестящая рыбка выныривала из воды, звенела во всеуслышанье: «Я здесь!» – и вновь уходила на глубину. Советы маэстро, одобренные тренером, Джессика выполняла безукоризненно, отступая не назад, а назад и в сторону, держа бергландца в центре круга. На прямой дорожке Шильдкнехт давно бы «начинил» девушку парой-тройкой туше́. Но эскалонская цепочка прыжков и отскоков, похожих на фигуры замысловатого танца, смущала рапириста. Вынужден на выпаде делать отмашку второй рапирой, чтобы увести «близнеца» под мышку или вниз, бергландец открывался сбоку – и Джессика пыталась реализовать этот шанс с методичностью, сделавшей бы честь самому Шильдкнехту.
Выигрышная сцена, подумал маэстро. Так сказал бы отец. Вся в красном, Джессика Штильнер служила центром композиции, подвижной точкой, куда стягивались взгляды. Декоративный, чуть ниже талии, плащ цвета свежей крови бился за плечами гематрийки от любого резкого движения – волна на привязи. Прекрасно, оценил маэстро. Главное, вытянуть кульминацию. Этот спектакль – краткий, в один акт. Дольше ей не продержаться.
– Ваша тактика? – спросили рядом.
Бок о бок с Диего, внимательно следя за поединком, стоял Антон Пшедерецкий. Весь в синем, при шпаге, он заранее оделся для боя – согласно расписанию схваток, встреча Пшедерецкого и бойца с Тилона намечалась после обеда. Лицо спортсмена – такое знакомое лицо, будь оно проклято! – оставалось безмятежным, как июльское небо: ни тучки, ни облачка. Казалось, Пшедерецкий – зритель из привилегированных, кому необязательно сидеть на трибунах, довольствуясь голограммой; зритель, а никак не боец, и уж тем более не фаворит турнира.
Даже в мыслях Диего Пераль запретил себе называть этого человека доном Фернаном. Будто в сказке, сковал сердце стальными обручами, обмотал цепью, запер на замок. Сердцу только дай волю! – слово за слово, имя против имени, глядишь, клинки уже вылетели из ножен. Маэстро и в детстве был сорванцом, мальчишкой из тех, кому ворованные яблоки слаще своих. Запреты действовали на него раздражающе.
– Сеньорита Штильнер, – ответил он, поразившись сухому, безжизненному звучанию собственного голоса, – ученица сеньора Дахана. Я – ее спарринг-партнер, не более.
Пшедерцкий рассмеялся:
– Прибедняетесь? Зря, господин Пераль. Или лучше – сеньор Пераль? Дон Диего?! Знавал я ваших земляков: горячие парни! Поименуй любого не так, как он считает достойным, и добрая драка тебе обеспечена. А уж если речь зайдет о титуловании… Я прав, сеньор Пераль?
– В моем случае – нет. Зовите меня так, как сочтете нужным.
– Понимаю, – кивнул Пшедерецкий. – Спарринг-партнеру приличествует скромность. А мы тут на мыло изошли от любопытства. Как же, темная лошадка, любимчик старика Эзры, последний ученик Леона Дильгоа… Кое-кто болтает: лучший ученик. Дескать, Эзра недаром положил на вас глаз.
– Боитесь конкурента? – вырвалось у Диего.
Он сразу пожалел о своей горячности. Если рядом с ним Антон Пшедерецкий, чемпион и звезда спорта, спарринг-партнеру фехтовальщицы из второго (третьего?) эшелона должно быть стыдно за откровенную, ничем не подкрепленную наглость. Поступок, недостойный мужчины и дворянина – вот что значил вопрос о страхе и конкуренции. Если же с Диего Пералем беседует дон Фернан, прикрывшись чужим именем, словно щитом, тот самый дон Фернан, который в университетском зале разделал маэстро под орех…
Стоп, одернул себя Диего. Никаких Фернанов.
Пшедерецкий с полминуты молчал. К концу этих тридцати секунд – колоссальный промежуток времени для фехтования! – события на площадке ускорились: Джессика стала агрессивно взвинчивать темп. Считая Шильдкнехта быстрее и быстрее, превратив в счетный механизм не только рассудок, но и все тело целиком, гематрийка орудовала шпагой на грани возможного. Единственным клинком, практически не пуская в ход кинжал, она вынуждала «близнецов» бергландца изворачиваться, чудом избегая фатального столкновения друг с другом. Преимущество Шильдкнехта, заключавшееся в длине рапир, контролирующих дистанцию, исподволь начало оборачиваться проблемой. Чтобы не запутаться, «близнецам» требовалась амплитуда движений, а значит, бергландец должен был перемещаться по площадке ничуть не медленнее, чем молодая гематрийка. Длина двух родственных рапир против длины и взрывной энергии двух девичьих ног – Джессика Штильнер взламывала ледяное спокойствие противника, и лед шел опасными трещинами.
– Вы мне не конкурент, – сказал Пшедерецкий. В тоне спортсмена не крылось желания оскорбить, отомстить Диего за его выпад. – Нам не конкурент, таким, как я. Во-первых, я скоро оставлю спорт. Возраст, знаете ли. Лучше уйти на пике карьеры, чем прозябать на десятых ролях…
Десятых ролях, мысленно повторил Диего. Случайность? Оборот речи? Или намек: я в курсе вашего прошлого, хитроумный сеньор Пераль, в курсе, кто ваш отец, и вообще мне известно больше, чем случайному господину Пшедерецкому…
Стоп. Хватит.
Впервые маэстро пожалел, что мар Дахан смотрит поединок Джессики с Шильдкнехтом не вживую, а от судейского столика, в «волшебном ящике», позволяющем укрупнить любое действие, замедлить, повторить – короче, разобрать его, словно кусок вареной телятины, на волокна. Будь Эзра Дахан здесь, маэстро было бы проще замолчать, сделать вид, что целиком поглощен схваткой. Пшедерецкий или дон Фернан – кто бы ты ни был, сеньор, при мар Дахане ты бы вел себя иначе.
– Вы тоже в возрасте, – продолжал Пшедерецкий, нимало не заботясь душевным состоянием Диего. Взгляд его подмечал все изменения, происходящие под силовым колпаком. Это не сказывалось на манере разговаривать: доверительной, чуточку небрежной, ничем не похожей на утрированную томность дона Фернана. – Вам поздно начинать погоню за титулами, званиями, медалями, а в конечном счете – за славой и деньгами. Вы станете тренером, сеньор Пераль.
– А вы? – огрызнулся Диего.
И лишь потом сообразил, что в пророчестве Пшедерецкого обижаться было не на что.
– Я? Вряд ли. Тренерский заработок меня не интересует. Я обеспеченный человек. Разве что я очень соскучусь по звону клинков… У меня к вам предложение, сеньор Пераль. Давайте заключим пари?
II
Направленный луч гиперсвязи перехватить невозможно – во всяком случае, теоретически. Лука Шармаль не был специалистом в данной области, но он доверял заключениям независимых экспертов. В особенности, хорошо оплаченных независимых экспертов. Те считали, что луч нельзя перехватить и практически, но засечь факт передачи и в конечном счете установить адресата – вполне.
По этой причине Лука Шармаль давно обзавелся личным комплексом гиперсвязи. Комплекс объединял в единую сеть узлы, установленные на всех планетах, где располагались резиденции финансиста. Сеть обошлась Луке в сумму поистине астрономическую, но глава семьи Шармалей считал, что безопасность того стоит.
Личные апартаменты банкира на Китте и переговорный пункт разделяло сто восемьдесят три метра по прямой. Или двести девяносто шесть метров, если идти через парк, мимо беседки, увитой плющом, и пруда с вуалехвостыми пираньями. Вызвать кар? Нет, обойдемся – людям в возрасте полезно гулять пешком на свежем воздухе.
Благоухание магнолий. Трепет слюдяных крылышек. Рой стрекоз над зеркалом пруда. Плавные изгибы вуалей – так пираньи хвостами подманивают добычу. Едва глупая рыбешка вознамерится вцепиться в соблазнительный хвост, как на месте хвоста возникает зубастая пасть.
Действие на опережение.
Вот чем собирался заняться Лука Шармаль: действиями на опережение. Джессика, его внучка, полагала такую тактику залогом успеха в фехтовании. «Только ли в фехтовании?» – мысленно спрашивал банкир, слушая эмоциональные монологи Джессики. Сочетание чувственности варваров и расчетливости гематров – присутствие внучки было для деда лучшим лекарством. Итак, опережение: сперва мы свяжемся с сенатором Тарквицием. Финансовое благополучие сенатора зиждется на фундаменте по имени Лука Шармаль, следовательно, Тарквиций будет сговорчив. А с людьми, на которых мы выйдем через сенатора, придется поторговаться. Значит, с ними мы встретимся лично.
Фундамент по имени Лука Шармаль. Превосходный, высокохудожественный, очень полезный для психического здоровья образ. Сегодня, вне сомнений, удачный день.
«Почему Помпилия?» – спросил банкир сам себя. И ответил: у нас нет предубеждений. Мы готовы сотрудничать с любым, кто предложит лучшие условия. Дано: помпилианцы ближе всех подобрались к тайне пассажирского колланта. Варианты решений: тянуть время? Ждать до последнего, пока служба безопасности Великой Помпилии сама выйдет на Луку Шармаля? Проигрышная позиция. Нет, господа сенаторы, это не вы раскрыли наш секрет и грозитесь вывести нас на чистую воду – мы сами обратились к вам с деловым предложением.
Нам и выдвигать условия.
Проснувшись на час раньше обычного, банкир старался думать о себе во множественном числе: мы обратились, нам выдвигать. Врач рекомендовал делать такую профилактику с регулярностью до трех раз в месяц. Иначе, говорил врач, апато-абулический синдром начинает дышать нам в затылок.
Дышать в затылок, отметил банкир. Сейчас воспользуемся.
Обращаться к кому-либо другому, когда помпилианцы дышат тебе в затылок? Нецелесообразно. Помпилия, строго-настрого запретившая своим гражданам выход в коллант с астланином «на поводке», как никто заинтересована в нашем секрете. Тут и соображения безопасности, и желание обладать приоритетом во всем, что связано с коллантами, и открывающиеся выгоды… Шармаль насчитал одиннадцать пунктов разной степени важности. Пунктов набралось бы до тридцати, будь Лука Шармаль лучше знаком со специфическими особенностями помпилианской психики. Ряд факторов расчету не поддавался, но и так было ясно: стоит намекнуть будущим партнерам, что секрет пассажирского колланта вместе с двухлетними практическими наработками может уплыть в чужие руки – или стать достоянием всей Ойкумены! – как рабовладельцы станут сговорчивей. Вероятность, что у них удастся выторговать приличные условия – девяносто три процента, плюс-минус четыре десятых. Главное, уведомить помпилианцев, что в случае конфликта интересов весь фактаж будет передан зятю банкира, и в открытом доступе появится академическая статья за авторством профессора Штильнера… Вариант со статьей – именно он, а не угроза передачи новой коллант-технологии конкурентам – оказывался наиболее действенным по всем расчетам. Это доставляло банкиру алогичное, парадоксальное, а значит, исключительно полезное для рассудка гематра удовольствие.
Материалы для ответного шантажа? У помпилианцев их нет. Допустим, они раскопают информацию о нелегальных перевозках. Это слегка подмочит нашу репутацию, но о приоритете в вопросе пассажирских коллантов рабовладельцам придется забыть. Они это поймут намного быстрее, чем успеют наделать глупостей. Вероятность силового развития ситуации, вплоть до покушения на нас? Ноль целых двадцать три сотых процента. Всем известна предусмотрительность гематров, особенно при сделках такого масштаба. В качестве страховки мы предупредим новых партнеров открытым текстом: в случае нашей скоропостижной смерти мы завещаем им…
Как говорит профессор Штильнер, будучи навеселе?
Ах да, вагон говна.
Свои выкладки Шармаль перепроверил четырежды, потратив три часа девятнадцать минут драгоценного времени. Ошибка исключалась: они договорятся.
– Добрый день, мар Шармаль!
Внешний пост охраны. Общее параметрическое сканирование. Внутренний пост. Папиллярный идентификатор. Проверка на наличие «жучков». Экспресс-анализ ДНК. Паранойя? Ничего подобного. Раз за разом в узлы гиперсвязи пытались проникнуть непрошеные гости. Однажды – под видом самого банкира, прибегнув к модификации тела.
– Прошу вас!
Вспыхнул зеленый индикатор. Лука прошел в кабину, коснулся дюжины сенсоров – пассаж, сложный даже для профессионального музыканта – активируя передатчик и контуры защиты. Обычно на узлы ставят три контура. Четвертый, особый, являлся сюрпризом для излишне любопытных.
– Аппий Лар Тарквиций на связи, – уведомила информателла.
В рамке возникло плоское изображение абонента. Розовощекий сенатор с благородной сединой на висках радушно улыбнулся банкиру:
– Аве, мар Шармаль!
– Здравствуйте, сена…
Изображение жизнерадостного Тарквиция мигнуло и пропало, рассыпавшись фейерверком разноцветных пикселей. На миг Луке почудилось, что улыбка сенатора зависла в центре рамки, отказываясь исчезать. Удостовериться, так ли это, Шармалю не дали – в рамке объявился незнакомый гематр лет шестидесяти пяти, одетый в сюртучную пару цвета «графит-электрик».
– Прошу прощения, мар Шармаль, что прервал ваш сеанс связи. Разрешите представиться: Яффе, алам Яффе. Уверен, нам с вами следует побеседовать, прежде чем вы продолжите разговор с сенатором Тарквицием. Я уже еду к вам.
– Когда вас ждать? – спросил банкир.
– Через тридцать семь минут сорок секунд. Это время вас устроит?
– Вполне.
Хвост, подумал Лука Шармаль. Хвост обернулся зубастой пастью. Изумительный образ; польза высшей пробы. Надо запомнить.
III
– Пари? – настаивал Пшедерецкий. – Я ставлю на Шильдкнехта: ваша подопечная скоро выдохнется. Ну как, принимаете?
– Ставлю на Джессику, – без колебаний ответил Диего. – Только учтите, я беден. Высокие ставки мне не по карману.
Пшедерецкий тихо засмеялся:
– Деньги? Нет, денежный выигрыш – это по́шло. Давайте загадаем по желанию. У вас есть заветное желание? У меня – есть. Кто выиграет пари, у того исполнится заветное желание. Идет?
– Да, – кивнул Диего. – Принимается.
Он уже понимал, что этот удар пропустил. Заключил договор с дьяволом: все блага налицо, но отравлены неизбежной перспективой смолы, кипящей в котле. Рана болела: маэстро не знал, какое из двух желаний заветней. Убить дона Фернана? Увидеть Карни? Убить – значит ли это утешиться? Увидеть – значит ли это помочь? Воскресить? Господи, прости за ересь, кощунство, отвратительное святотатство, но – воскресить?! Если рапира, брошенная на морском берегу близ Эскалоны, способна возникнуть наваждением в безумном аду космоса, а затем – воплотиться холодной сталью на Хиззаце, возможно ли, что неприкаянная душа Карни, застряв на тернистой дороге, имеет шанс обрести не покой, не жизнь вечную – жизнь бренную, плотскую, новую? Или рапир две – одна ржавеет у моря, другая греет бедро хозяина? И Энкарн де Кастельбро тоже станет две – одна воскреснет, как после трубы ангела, возвещающего Страшный суд, другая же продолжит скитаться в черных неверующих небесах?! Нет, лучше оставить мечты о чуде, лучше желать понятного: убийство, месть. Тогда и разочарование будет меньше. Два желания: заветные, ядовитые. Сбудется ли так, чтобы исполнились оба? Или придется выбирать? Или Господь, видя омерзительные колебания грешника, откажет рабу своему Диего в воплощении любых мечтаний, что бы раб ни выбрал?! Не загадывай, вспомнил Диего. Отец говорил: «Не загадывай, дурачок! Судьбе нет слаще удовольствия, чем разбить наши надежды вдребезги. Не загадывай, это все равно что трогать языком гнилой зуб…»
– Да, – повторил он.
На площадке бушевал вихрь. И маэстро, и Пшедерецкий, и уж тем более судьи, склонившиеся к «волшебным ящикам», прекрасно понимали, что эта пара фехтовальщиков не созрела для таких высоких скоростей. Плыла техника, чудил глазомер. Мастерство подменялось напряжением, точность – стремительностью, искусство – силой. С дистанцией творились чудовищные метаморфозы: казалось, соперники отбросят оружие прочь и вступят в рукопашный бой – а вот уже они далеко друг от друга, и лишь кончики клинков перезваниваются накоротке, отыскивая брешь для атаки.
Джессика Штильнер и Рудольф Шильдкнехт успели заполучить по десять-двенадцать килограммов лишнего веса – нейтрализаторы бдили, фиксируя каждое туше́. Но отягощения не сказывались на динамичности маневров. «Раны», если так можно выразиться, располагались удачно, позволяя спортсменам без проблем приноравливаться к лишней тяжести.
– В нее легко влюбиться, – сказал Пшедерецкий. – Экий темпераментище…
Он еле слышно вздохнул:
– Темперамент гематрийки? Любовник госпожи Штильнер будет чувствовать себя извращенцем. Не находите?
– Обсуждать женщин в подобном тоне… – начал было Диего.
Улыбаясь, Пшедерецкий перебил маэстро:
– …недостойно мужчины. Или даже так: недостойно благородного человека. Знаю, сеньор Пераль. Приношу глубочайшие извинения вам и госпоже Штильнер. У меня злой язык. Вы вызовете меня на дуэль? Без нейтрализатора?
В речи Пшедерецкого мелькнули знакомые нотки: верткие серебряные рыбы в мутной воде. Дуэль, подумал Диего. Намекает? Издевается? А может, все проще: я – варвар, мне чужда раскрепощенность цивилизованной Ойкумены, и я ищу подвох в обычнейшей светской болтовне? Диего Пераль, ты смешон, как старомодный ботфорт в рубке космического крейсера…
– Извинения приняты, – сухо ответил маэстро.
Он ждал и дождался. Вихрь служил прелюдией, вступлением к экспромту, продуманному заранее самым тщательным образом. «Экспромт? – говаривал Луис Пераль, и в глазах отца играли смешливые искорки. – Задача актера, мальчик мой, состоит в том, чтобы убедить зрителя: ты импровизируешь на ходу, ты остроумен без подготовки. Ты должен преподнести публике акт творения: здесь и сейчас, приятного аппетита! Ничто не требует такой подготовки, как экспромты. Перефразируя эту мудрую мысль, я повторяю: ничто не требует такой подготовки, как необходимость уверить зрителя в том, что ты совершенно не готовился! Господь создал наш мир экспромтом. Я даже представить боюсь, сколько времени Он перед этим…» Тут маэстро обрывал отца, требуя почтения к вере. Сегодня, на турнире, Пераль-старший наверняка одобрил бы молодую гематрийку – Джессика сыграла, как по нотам.
– Черт возьми! – охнул Пшедерецкий.
Улучив момент, когда дистанция позволила пустить в ход короткий клинок, Джессика – из низкого парирования, даже не подумав выпрямиться – швырнула кинжал в лицо Шильдкнехту. Бросок был сделан без замаха: краткий, резкий всплеск кисти. Так стряхивают капли воды, так отгоняют назойливую муху. Гематрийский рассудок, способный к сложнейшим расчетам, фехтовальный опыт бергландца – все криком кричало, что у кинжала нет ни единого шанса попасть в цель острием. Тем не менее, Шильдкнехт отпрянул, чисто по-человечески среагировав на бросок. Он машинально приподнял своих «близнецов», пытаясь закрыться рапирами, и опоздал, потому что опоздание Джессика Штильнер просчитала до мельчайших тонкостей, как и подъем рапир в высокую позицию.
Кинжал угодил плашмя в плечо спортсмена. Честно отмечая любое попадание – силу, точность, качество потенциального ранения – педант-нейтрализатор добавил бергландцу самую малость: пятьсот граммов в худшем случае. Но эти злополучные полкилограмма, помноженные на мощное движение торса Шильдкнехта, вынудили бергландца откинуться дальше, чем он хотел, и поднять рапиры выше, чем он собирался. А Джессика уже заканчивала головокружительный пируэт, срывая с себя плащ освободившейся левой рукой. Завязки плаща, пришитые «на живую нитку», от рывка лопнули, и алая волна захлестнула, накрыла, повлекла в пучину скрестившихся «близнецов».
Шпага вонзилась Шильдкнехту под челюсть.
Вернее, вонзилась бы, сражайся бойцы всерьез. Здесь же, на площадке, острие шпаги отскочило от нежной плоти, словно ударилось о каменную стену. Смертельное ранение – нейтрализатор одарил бергландца дополнительным весом, равным собственному весу Шильдкнехта. Спортсмен рухнул, как подкошенный. В падении он умудрился высвободить левую рапиру – и, воспользовавшись мигом торжества Джессики Штильнер, нанес девушке изумительный укол выше колена.
Двойной укол, отметил Диего. Правая рапира, следуя за освободившимся «близнецом», ужалила бедро Джессики через ткань плаща. Рудольф Шильдкнехт был природным бойцом, он дрался до конца. В реальной схватке оружие проткнуло бы и плащ, и ногу. Учитывая, что он бил вслепую, не в силах оторвать щеки, превратившейся в гирю, от пола… Браво, одними губами произнес Диего. Браво, земляк.
– Браво! – воскликнул Пшедерецкий. Бледные щеки его окрасились слабым румянцем. – У Руди мертвая хватка! Не правда ли, он мастер?
– Маэстро, – согласился Диего. – Что же вы скажете о сеньорите Штильнер?
– Восторг. Чистый восторг. Это, признаюсь честно, еще не мастерство. Но в будущем, при должном усердии, это может подняться выше мастерства.
– О да, вы правы. Это талант.
– Талант?
– Мой отец сказал бы, что это искусство.
– И, как любое искусство, – по лицу Пшедерецкого бродила рассеянная улыбка, – оно, свобода во плоти, существует строго в рамках правил. Уверен, вы заранее выяснили, что бросок и плащ не вызовут негативной реакции судей. Это же ваша идея?
Диего кивнул:
– Идея моя. А с правилами разбирался мар Дахан. Он сказал, что соответствие правилам – девяносто восемь целых шестьдесят две сотых процента.
– Почему не сто?
– Мар Дахан убежден, что стопроцентных вероятностей не существует.
Джессика хромала к выходу с площадки. Маэстро вспомнил каторжан – убийцы и налетчики, сосланные в каменоломни Тренбальса, ходили точно так же, таская за собой пушечное ядро, цепью прикованное к щиколотке. По счастью, девушке хватило навыков, помноженных на инстинкт самосохранения, чтобы отшатнуться от Шильдкнехта сразу по получению «ран». Она упала, больно ударилась локтем, выронив шпагу, и напряжением всех мышц, больше похожим на судорогу, отбросила себя еще на метр от бергландца. Валяясь ничком, он не мог в третий раз достать соперницу рапирой – сердце, печень, другой жизненно важный орган. Отквитай упрямец смертельное ранение, и успех восхитительной сеньориты Штильнер пошел бы насмарку. Адреналин кипел в крови девушки, мобилизуя тело на подвиг; гематрийский рассудок до мелочей просчитывал распределение дополнительной нагрузки, контролируя ходьбу.
– Прошу прощения…
Диего шагнул к выходу с площадки, готовясь подхватить девушку, когда та переступит условную границу. Он забыл, что нейтрализатор отключится сам, едва Джессика окажется вне силового колпака, а значит, сгинет и дополнительный вес на ноге. Он видел, чувствовал, понимал одно: раненая ковыляет, сейчас упадет, и долг мужчины… Маэстро протянул руки к гематрийке – и внезапный столбняк превратил его в статую.
– Ад и пламя!
– Извините, ради бога. Я, кажется, не вовремя…
Карни выглядела моложе обычного: совсем девчонка. Тонкое белое платьице, голые коленки. Кровь ударила маэстро в лицо, щеки закололо тысячью иголочек. Господь Горящий! Миг назад он стоял вплотную к Джессике Штильнер: лицом к лицу, грудь в грудь. Руки вскинуты вверх, клинки рапиры и шпаги скрещены в сильных частях. Только сейчас Диего понял, как сильно он вспотел. Да от меня разит, сказал себе маэстро. Хуже, чем от кобеля, высунувшего язык по жаре. Господи, как стыдно! Господи, почему мне так стыдно?
Он не мог прикоснуться к Джессике. Не мог, и все тут. Девушка уже падала, левой ногой шагнув за порог, а Диего Пераль – проклятье! – стоял столбом и задыхался от мышечного спазма.
– Позвольте мне…
Ловко обогнув маэстро, борющегося с приступом каталепсии, Антон Пшедерецкий принял на руки падающую Джессику. Вскинул поудобнее, подмигнул: удобно ли, сеньорита? Вымотанная до предела сил, гематрийка доверчиво обхватила Пшедерецкого за шею, опустила голову ему на грудь и пробормотала:
– Я сейчас усну. Честное слово…
– Спите хоть до завтрашнего утра, – предложил галантный чемпион. – Я отменю свой поединок с тилонцем. Спеть вам колыбельную? У меня драматический тенор.
– Нейтрализатор, – прохрипел Диего, чувствуя себя лишним. – Он что, не отключился?!
Пшедерецкий смотрел на маэстро поверх плеча Джессики:
– Он отключился.
– Тогда почему она упала?!
– Организм не сразу корректирует исчезновение нагрузки. Я бы удивился, останься она на ногах…
На площадке ассистент отключал нейтрализатор Шильдкнехта.
– Не завидуйте, сеньор Пераль, – как ни странно, иронизируя, Антон Пшедерецкий делался абсолютно не похож на дона Фернана, тоже склонного к издевке. – Завидовать дурно. Если хотите, возьмите на руки господина Шильдкнехта. Уверяю, он будет счастлив. Выигрышная сцена: земляки находят друг друга. За такую сцену режиссеры продают душу дьяволу. Кроме того, у вас есть предо мной могучее преимущество.
Диего хотел промолчать. И не удержался:
– Какое?
– Желание.
– Что?!
– Ваше заветное желание исполнится. А мое – нет.
– Почему?
Пшедерецкий расхохотался:
– Вы же выиграли пари?
Тысяча чертей, подумал Диего. Совсем забыл.
– Вы делали на меня ставки, – буркнула Джессика. – Сволочи.
IV
– Рекомендации врача.
– Полезно для психики?
– Полезно для позвоночника.
Это была лишь часть правды. Травма позвоночника – последствия «горячего» выхода с Террафимы – едва не запрессовала Идана Яффе до конца его дней в тараканий панцирь экзоскелета. Врач-консультант в реабилитационном центре «Каф-Малаха» действительно рекомендовал Яффе больше ходить и стоять, нежели сидеть. Но отказ присесть давал также определенное психологическое преимущество. Он позволял проследить за реакцией собеседника: останется стоять или все же сядет? Если сядет, то как именно? Как хозяин, потому что дома? Как гость, несмотря на то, что дома?
Мелкие факты, думал Яффе. Мелкие факты приводят к большим выводам. Веки моргают, пальцы берут чашку с кофе, затылок вжимается в плечи. Энциклопедия, если ты обучен чтению с листа. Интересно, что имел в виду мар Шармаль, говоря о пользе стояния для психики? Намекал на очевидность уловки внезапного визитера? Демонстрировал что-то сугубо личное, скрытое от посторонних? Ладно, оставим на будущее.
