Георгий Баженов
Ловушка для Адама и Евы (сборник)
I
Мама
I
Скоробогатов нажал на кнопку звонка. Звонок работал плохо (что-то там было с контактом), дребезжал неуверенно, с перебоями. Руки не доходили починить его, а еще лучше – сменить совсем. Все некогда. Или лень. Всегда по дому столько недоделок, чего-то сломанного, требующего починки, мужской руки, что иной раз плюнешь на все – гори оно синим пламенем! – ляжешь на диван, возьмешься за газету, а там смотришь – всхрапнул. Вздрогнешь со сна, стыдно как-то и беспокойно, сытость заедает, лень, а ничего не можешь поделать с собой: яд безделья, душевной прострации давно течет по жилам. Обманываешь себя, жену, да что толку – сам-то про себя давно все знаешь…
Единственное, что по-настоящему встряхивало Скоробогатова, – командировки. После каждой из них он чувствовал себя обновленным, полным энергии, давал себе слово изменить жизнь, все ложное – отринуть и забыть, жить честно, в заботах о семье, с полной погруженностью в работу, одним словом – после командировок Скоробогатов как бы заново рождался для жизни: хотелось движения, правды, каких-то перемен, ощутимых результатов в работе. Жить хотелось!
В этот раз желание изменить жизнь было настолько горячим и нетерпеливым, что Скоробогатов вернулся из командировки на два дня раньше – поскорей засучить рукава и за дело. И вот стоял перед дверью, настойчиво звонил в квартиру.
Впрочем, не настойчиво; звонок дребезжал сам по себе, как всегда с перебоями.
«Надо наконец починить этот дурацкий звонок…»
Дверь открылась; не полностью, а так – слегка приоткрылась.
– Тсс… – приложила палец к губам жена, глядя на него так, будто они расстались не десять дней назад, а всего лишь утром. – У меня мама, – тихо, заговорщически прошептала она.
– О, черт! – вместо приветствия вырвалось у Скоробогатова. Он почувствовал, как весь его радостный, энергичный настрой рухнул, как в преисподнюю. – Ты что, не могла пригласить ее в другой раз? – зло, но тоже шепотом проговорил Скоробогатов.
– Откуда я знала, что ты вернешься сегодня? Ты же обещал послезавтра…
– Откуда… От верблюда! – Кажется, он даже ненавидел сейчас жену. А мать ее ненавидел еще больше. – В собственный дом вернуться нельзя… Дожил!
Жена смотрела на него виновато, но что можно было поделать сейчас?
«Небось, надеется – помирюсь с матерью. Черта с два!» – Скоробогатов шумно вздохнул и, ничего не сказав, обиженно сгорбившись, пошел по лестнице вниз: в руке у него был крепко зажат чемодан.
Он слышал, как щелкнул за спиной замок, и почувствовал в себе новый прилив злобы и раздражения.
Что-нибудь да всегда мешало начать новую жизнь!
Скоробогатов вышел из подъезда, постоял немного в раздумье около дома, посмотрел на освещенные окна своей квартиры: «Расселись там…»
Делать было нечего, поплелся в телефонную будку. Каждый раз, особенно в последнее время, он перебарывал себя, когда звонил Алисе Мартемьяновне. Он редко звал ее по имени, почти всегда – Алиса Мартемьяновна, она платила ему тем же, называла Скоробогатов, изредка – Скоробогатик. Да что Алиса Мартемьяновна, все женщины, включая жену, любили называть его по фамилии. Было в его тяжелой фигуре, несмотря на относительную молодость – тридцать три года, – что-то такое, что заставляло их обращаться к нему подчеркнуто вежливо и официально. Жена, правда, называла его так не без некоторой насмешки…
– Алиса Мартемьяновна? Здравствуй! Приехал, да… На вокзале стою… В гости? Даже не знаю… Впрочем… Чего-нибудь захватить? Ладно, понял.
Через полчаса Скоробогатов сидел у Алисы Мартемьяновны за столом, а через час лежал в постели. Алиса Мартемьяновна была на двенадцать лет старше Скоробогатова, роман их тянулся три года, последнее время Скоробогатов изрядно тяготился им, нервничал, чувствовал, что в нем иссякает последний родник, заставляющий иногда вздрагивать, метаться: все бросить, изменить, начать новую жизнь, отделаться от Мартемьяновны любыми путями…
Но каждый раз что-нибудь да мешало начать новую жизнь.
– Ты меня разлюбил? – Тяжелая грудь Мартемьяновны, тяжелая рука, тяжелый взгляд, – все взывало к ответу, а Скоробогатов молчал.
– Скоробогатик, я тебе надоела? – И опять этот тяжелый взгляд, а в глазах – искренняя боль, растерянность.
– Любишь же ты говорить о любви в самый неподходящий момент!
– Как это? – недоуменно спросила Алиса Мартемьяновна и чуть приподнялась на локте: – Когда же еще о любви говорить?
– Не видишь – тошно мне?
– А что такое? Почему? Что стряслось-то?
– Что, что… Сам себе надоел! Вот что!
Мартемьяновна облегченно вздохнула.
– Ах, глупый, – сказала она, – глупый ты мой, глупый… – И погладила его ласково по голове.
– Чего тут такого глупого?
– Да ты сам подумай. Умный мужчина – он всегда мучается. Он всегда недоволен собой, страдает. А это только украшает мужчину…
– Да, украсили меня мои страдания! – А про себя подумал: «Нет, в ней догадливость какая-то есть, прозорливость. И ведь добрая, главное. Не обижается никогда. Добрая…»
– Глупый на твоем месте сейчас бы радовался, пыжился: вот я какой, у меня то хорошо, это, я научный работник, у меня молодая жена, квартира, любовница, умею жить… А ты страдаешь. Ты честный в душе, Скоробогатик. Я тебя за это и люблю – что ты чистый внутри. Ты самый лучший у меня, Скоробогатик…
Он почувствовал к ней ток нежности и признательности, обнял ее, легонько притянул к себе, она ответила ему тоже нежностью, и тронулось, и потекло все сначала…
Позже Мартемьяновна то ли забылась, то ли заснула, лежала тихо, удовлетворенно и счастливо дыша, а у Скоробогатова сосало под ложечкой. Тошно ему было, ох тошно… И самое главное – ничего он не понимал и не мог понять в этой жизни, ни в себе, ни в других – ничего, ну совершенно ничего не понимал, так чтобы ясно, достойно, с выводами. Это его мучило больше всего…
Он бы и сам не мог ответить, например, как у него завязалось все с Мартемьяновной. Чепуха какая-то была, ерунда, а в результате… Три года протирает лысину на подушках доброй и сытой Мартемьяновны. И сам он такой же сытый, холеный. А ведь никогда в жизни не любил он женщин старше себя, просто не переваривал их; уж когда занимался этим, то на уме были только девочки, молодые, стройные, и чтоб обязательно в джинсах, в курточках там разных, беспечные, безголовые, но такие, Господи… Такие девочки, чтоб действительно забыться, радость получить, удовлетворение только оттого, что они рядом, похохатывают над тобой, посмеиваются, подтрунивают, но в конце-то концов деваться им некуда, он платит за все – за еду, за вино, за веселье, за роскошь чувствовать себя свободной, красивой, независимой… Он платит – они расплачиваются, и хоть мучают потом угрызения совести (ну, не всегда, не всегда), зато думаешь: эх, хоть не напрасно жизнь идет, красиво было! молодость резвилась и нежилась рядом с тобой! и ты с ней тоже нежился и резвился!
Ах, черт возьми! Девочки – это все же совсем другое, чем вот эта добрая и приветливая Алиса Мартемьяновна…
Но как же все-таки получилось? Как повернулось-то? Как это его, молодого, поймала на крючок именно Мартемьяновна? На двенадцать лет старше его?!
– Черт его знает, прямо наваждение какое-то, – вырвалось у него вслух.
– Что ты? О чем? – сквозь дремоту пробормотала Алиса Мартемьяновна. Пробормотала, обняла его покрепче: милый ты мой, залётный…
– Спи, спи… – сквозь зубы (как бы ласково, что ли) процедил он. А про себя подумал: «И не спрячешься от нее. Все слышит…»
Был у них тогда обычный загул, завелись с Серегой Петрухиным. О, Сергей Сергеич, тот ловелас большой, специалист тончайший по современным девочкам! Кажется, отмечали тогда премию – кафе, музыка, длинные сигареты в тонких девичьих пальцах, колечки летящего дыма, то пристальные, то насмешливые, то приценивающиеся взгляды. Серега знал, что делал, он ни к кому не приставал, ни с кем не заигрывал, он разговаривал только с ним, со Скоробогатовым, говорил, что такое жизнь, говорил всерьез: жизнь – это все вместе, низость и доброта, подлость и честность, и ты такой, и я, и вот она, и вон та тоже, все мы – такие… Они только разговаривали, не танцевали, не озирались по сторонам – взрослым мужчинам до лампочки все эти разнопёрые мальчики и девочки, особенно, конечно, мальчики, девочки могут и обратиться к ним, пожалуйста, не жалко, вам сигаретку? – пожалуйста! – огонька? – с превеликим удовольствием! – занято ли у нас? – нет, свободно, садитесь, располагайтесь… Они разговаривают, а девочки уже клюнули, сидят рядом, им это в диковинку, что на них совершенно не обращают внимания – простите, который час? – двадцать два ноль-ноль! – отвечает Сергеич вежливо, оторвавшись от разговора всего лишь на секунду… Потом все, конечно, становится на свои места, они вдвоем, а девочек вокруг много, шутки, прибаутки, ты присматриваешься, к тебе присматриваются; оказывается, девочки – практикантки, будущие филологини или что-то в этом роде; о, литература, великая русская литература, великая мировая литература, тут Сергеичу дай только место на трибуне, о литературе он говорить мастак, а будешь вспоминать потом, о чем шел разговор, – ни за что не вспомнишь: дымная благость слога, красивая заумь речений, несусветный трёп! Кончилось все тем, что оказались они в какой-то квартире, танцевали, веселились, целовались на брудершафт, дальнейшее провалилось для Скоробогатова во мрак…
Очнулся он за полночь; чужая комната; горит бра; в углу, за столиком, сидит женщина; извечная женская поза: склонившись над столом, что-то штопает. Скоробогатов ничего не понимал. Таращил со сна глаза. Где он? Кто эта женщина? Он пошевелился на диване. Женщина подняла к нему глаза. Улыбнулась; самое первое и самое главное – она улыбнулась ему:
– Проснулись?
– Да… – Голос у Скоробогатова звучал хрипловато. – Простите… – Он попытался подняться с дивана.
– Ничего, ничего, не беспокойтесь, лежите… Марина мне все объяснила.
– Марина?
– Моя дочь, – снова улыбнулась женщина.
«А, Марина…» – с трудом вспомнил Скоробогатов. Кажется, это девочка, которая понравилась ему… Неужто это ее мать? Ну и влип, идиот…
– А где же Николай? – спросила женщина.
– Николай?
– Ну да, это муж Марины. Вы его не знаете?
– Знаю, знаю, как же… – забормотал Скоробогатов, как бы опомнившись. «Черт, она еще и замужем… Ну дела!»
– Да не стоит притворяться! – Женщина весело рассмеялась. – Вы ведь впервые Марину видели? И всю ее компанию?
– Нет, почему же… – снова забормотал Скоробогатов.
– Да вы не стесняйтесь. Молодежь нынче такая – ей все равно, с кем веселиться. Сегодня они раскрутили вас. Завтра другого. А там еще кого-нибудь. Я уж привыкла.
«Да-а…» – думал он.
– Пока я на работе, Марина часто компании приводит. Я разрешаю. А что, лучше по улицам слоняться или в парках прятаться?
Скоробогатов не ответил. Он удивлялся. Он понять хотел. А ничего пока не понимал.
– Живет-то она с родителями Николая. У них трехкомнатная. Ну, а если веселиться хотят – тогда у меня. Пока я на работе.
«Понятно…»
– Вас как зовут-то? – в который раз улыбнулась женщина.
– Валерий. Валерий Иванович Скоробогатов.
– Скоро богатым будете, – пошутила она. – А меня – Алиса Мартемьяновна.
«Да-а…»
– Живу вот одна. В однокомнатной квартире. Ничего, не жалуюсь… Дочь замуж выдала…
– Ох, – встрепенулся Скоробогатов, – поздно уже. Домой надо… – И начал было всерьез подниматься с дивана.
– Да куда вы, лежите спокойно… Три часа ночи.
– Как три?
– Да так, – улыбалась Алиса Мартемьяновна, – очень просто. Давно ночь на дворе.
Через три дня Скоробогатов позвонил ей. Сам не знал, почему позвонил. Все это время Серега, Сергей Сергеич Петрухин, подсмеивался над ним, подтрунивал, все спрашивал, есть ли разница между сорокалетней и двадцатилетней. Скоробогатов всерьез обижался, даже злился, ведь Петрухин бросил его тогда, увез девочек к себе на квартиру, а Скоробогатова всей компанией весело и безмятежно оставили у Алисы Мартемьяновны, будто так и надо было. И он остался… И вот до сих пор это тянется…
Скоробогатов осторожно высвободился из объятий Алисы Мартемьяновны.
– Куда ты? – все-таки и тут успела пробормотать она сквозь сон.
– Да так, надо. Ну что ты, в самом деле…
Он накинул халат (подарок Алисы Мартемьяновны), которым пользовался лишь когда бывал у нее в гостях, сходил в ванную, забрел на кухню, постоял, посмотрел на сотни горящих в ночи живых человеческих окон, поставил чайник, вернулся в комнату. Алиса спала. Кажется, спала безмятежно. Странное дело, взрослая женщина, настолько взрослая, что раньше Скоробогатов и не обращал на подобных внимания, она выглядела сейчас совсем девочкой – так сладко спала, такое детское простодушное у нее было выражение лица, такая добрая играла на ее губах улыбка, улыбка еле-еле приметная… Скоробогатов и сам не заметил, как, разглядывая Алису, начал любоваться ею.
Осознал это, вздрогнул, нахмурился. Сел за стол. Никто никогда ничему изящному не учил эту женщину, а между тем все у нее было со вкусом, отдавало теплом, нежностью, добротой. Странно, очень странно…
Неизвестно почему, вдруг вспомнился Петрухин. Он всегда говорил об Алисе только сальности и гадости… Но почему? Не верил в искренность привязанности Скоробогатова к ней? Не понимал? И то, и другое – не верил, не понимал. Да и куда ему понять, когда Скоробогатов и сам мало чего понимал… Он вспомнил название темы, над которой они бились всем отделом только для того, чтобы Петрухин, начальник отдела, защитил в конце концов диссертацию… И во что же ему верить тогда, в какую правду, этому Петрухину? Неудивительно, что он циник. «Взаимопроникновение и взаимовлияние макро – и микромиров». Что нового могут сказать они на эту тему, если мало кто в отделе верит в нужность и серьезность поставленной проблемы? А ведь люди все образованные, после институтов и университетов, у каждого семья, дети, ежедневная работа; но если все это не всерьез, а как бы для временной и пространственной галочки, то когда тогда жить всерьез? На какую такую вторую или третью жизнь надеяться? Отчего вообще живется так, будто нет суда ни в нас, ни вне нас, – отчего?!
– Да ты на себя вначале посмотри! – опять вслух сказал Скоробогатов.
– Ты о чем?.. – сквозь сон пробормотала Алиса Мартемьяновна. – Ну что ты, ложись, чего ты там сидишь?..
– Я чайник поставил. Жду. – Он и в самом деле поднялся, сходил на кухню.
Потом сидел, пил чай, было вкусно, не светлело только на душе.
Может, он и в самом деле любил Алису?
Когда он бывал у нее, а одно время он заглядывал сюда чуть ли не каждый вечер, он чувствовал себя – на удивление – полноценным человеком, и знал это в себе, и мучился, и много, бессчетное число раз давал себе слово, как будто в какой-то агонии, изменить свою жизнь, но ничего не мог сделать… Чего не хватало? Характера? Смелости? Цельности? Высшей идеи?
Поди попробуй разберись…
Теща, Наталья Михайловна, пожалуй, еще при первом знакомстве с ним сделала вывод: он не мужчина. Она сказала об этом и дочери, причем так, чтобы Скоробогатов слышал слова и знал о ее мнении: «Нынче, Ниночка, очень много разного народа, которые все около, около, около, а где же настоящие мужчины?» Настоящие мужчины, по ее мнению, это, например, бывший ее муж Федор Алексеевич (Скоробогатов никогда его не видел и видеть, естественно, не мог – Федора Алексеевича не было в живых лет двадцать), который родом был из простой крестьянской семьи, абсолютным неучем появился в городе, окончил не только разные там курсы, но и институт, рабочий факультет, пошел в промышленность, не жил – горел, от рядового техника-механика дошел до директора завода, умер у себя в кабинете, в кресле, от разрыва сердца… Скоробогатов заочно уважал этого человека, но вот перенести свое чувство на тещу не мог. Не хватало великодушия, широты натуры, что ли, – уважать и любить человека, который заведомо считает тебя рохлей и неудачником. Именно вот это главное – заведомо…
С каким облегчением расстался Скоробогатов с Натальей Михайловной, когда наконец они получили с Ниной собственную квартиру. Жизнь рядом с тещей была для Скоробогатова пыткой, живым жжением на костре. Переехав на новую квартиру, он навсегда вычеркнул Наталью Михайловну из своей жизни, сказав жене: «Вы можете встречаться сколько угодно, но меня уволь…» Теща приезжала к ним в гости, только когда Скоробогатова не было дома; или, если нужно было, Нина сама ездила к матери…
Очнулась ото сна (как бы вздрогнула) Алиса Мартемьяновна. Накинула халат, улыбнулась, подошла к Скоробогатову.
– Горюешь? Не надо, не мучайся… – прижала его голову к мягкому теплому животу. – Как бы эту тоску несчастную из тебя вытащить? Ну что ты, Скоробогатик, что с тобой?..
Он не отвечал, не шевелился; ему было тепло, уютно чувствовать ее мягкий живот, ее нежные ласковые руки, слышать слова ее, идущие от сердца. За что, почему она так хорошо относится к нему? Разве он заслуживает этого?
Он молчал; она села рядом, взяла его руки в свои.
– Хочешь бросить меня?
Разве ответишь на такое, чтобы все было по правде?
– А зачем тебе бросать меня? – Она улыбнулась, но не горько, не укоряюще, а как мать улыбается, когда объясняет что-то очень простое, жизненное своему заблудшему чаду. – Мне ничего не надо от тебя, даже вот этого, – она кивнула на постель, – ты же знаешь… Просто – приходи, когда тебе нужно. Когда тебе плохо. Ведь надо же человеку куда-то деваться, когда ему плохо? Просто приходи, посиди, отдохни. Побудь у меня. Больше ничего не надо.
– Алиса, за что ты так относишься ко мне?
– Эх, глупый, если б знать, отчего курица не птица, а лев не воробей… Ни за что. Просто так. Мало этого?
– Но ведь я обманываю тебя.
– Я знаю. И потом, – она улыбнулась, – это не ты обманываешь меня, это жизнь заставляет тебя обманывать меня.
– Я тебя ненавижу иногда…
– Знаю…
– …потому что только с тобой я как бы настоящий… Но разве что-нибудь может быть настоящим, если в основе – ложь?
– Жизнь – вот правда. А философия – это философия. Умно я научилась говорить? – И весело рассмеялась. – Погоди-ка, я кое-что сейчас принесу! – Она поднялась со стула и вышла из комнаты.
Он и в самом деле ощущал жизнь более настоящей, ценностной, когда бывал у Алисы Мартемьяновны, однако тем обостренней чувствовал себя обманывающим и обманутым. Когда истаяла чувственная любовь к Нине (несмотря даже на то, что жена была на пять лет младше Скоробогатова), когда навеки заварилась каша с тещей, когда опостылела работа, в которой не было главного – смысла единственности, когда окутала его серость и вялость, он не случайно сошелся с Петрухиным, не случайно увлекся девочками, не случайно стал пропадать по вечерам, по ночам – он погнался за призрачностью смысла, который ведь должен же быть где-то в жизни, раз его нигде прежде не встречалось, а вместо смысла нисходило на душу еще большее опустошение. Еще большая растерянность и гнет давили сердце. Каждая девочка, недосягаемая вечером, прекрасная своей молодостью, притягивающая своим иномирием (иным внутренним миром), сложенная, как богиня, и, как богиня, с щедрой расточительностью отдающая свое богатство первому встречному-поперечному, уже на второй день или на вторую встречу казалась Скоробогатову чудовищем. Пусть сильно сказано, но по внутреннему ощущению – это было так, хотя роскошным молодым телом Скоробогатов мог много раз услаждать свою плоть. Но душу?! Но дух?! Отгадка-то в том и была, что все эти молодые девочки не вкладывают в отношения с тобой ни капли душевности, сердечности, они как бы включают тормоза, охраняют свою истинность за семью замками (истинность, но не тело; что тело? – тьфу на него, раз оно может так легко давать то, что другим не дается ни за какие блага, – свободу, раскрепощенность, успех, усладу, обожание, чревоугодие…). Ищущий услады (а вдруг там смысл?), Скоробогатов получал усладу, а заодно опустошение, как антисмысл. И вдруг только однажды, среди всего этого хаоса и разгула плоти, случайно, не ожидая вовсе, что такое может случиться, он ощутил ток встречного чувства, встречной заинтересованности в своей судьбе, когда отнеслись к тебе не как к мужику, у которого на сегодня были бы деньги, а там начхать на твой возраст, на твою лысину, тем более – ах-ха-ха! – на твою душу, да и откуда быть-то ей, душе, в этих стареющих и лысеющих монстрах! – и вдруг посмотрели на тебя не как сквозь стекло, не как на денежного болвана, который сегодня сокол, а завтра хоть курица, не как на запылённого и посыпанного пеплом старого лопуха, а – глазами посмотрели, человеческими, в которых светилось понимание, боль, сострадание. Не только понимание, а вот это главное – сострадание!
И чьи это оказались глаза?
Алисы Мартемьяновны.
Он-то, Скоробогатов, за дочерью ее погнался, за молодостью, за опустошением, за призрачностью, за унизительным – казалось бы, всегда отрезвляющим – ощущением самого себя в каком-нибудь хвосте туманно-гадкой жизни, а оказался рядом с человеком. Пусть с человеком не с большой буквы, а просто – с настоящим человеком. У которого есть душа. Сердце. Которому сорок с лишним лет. У которого взрослая дочь. Однокомнатная квартира. Посменная работа в заводском техническом коллекторе. Что еще? Доверие к людям! Неизбывность доверия. Мужа не было, был любимый, забеременела, любимый бросил, растворился в мире, во времени и пространстве, она родила, вырастила дочь – а разве озлобилась? Удивительна эта ее неизбывность доверия к людям… Откуда? Почему? Поди попробуй пойми, догадайся…
– Ну-ка, закрой глаза! – сказала Алиса, входя в комнату с руками, спрятанными за спиной.
Скоробогатов покорно закрыл.
– Открывай!
В руках ее Скоробогатов увидел красивый японский брелок с двумя ключами.
– Что это? – И тут же краска смущения или стыда проступила на щеках Скоробогатова, потому что обо всем он догадался сам.
– Считай, тебе дали ордер на квартиру. А это ключи от нее.
– Не надо… – замотал головой Скоробогатов. – Ты что…
– Глупый, зачем же я заказывала их? – Она подошла к нему, села рядом, заглядывая в глаза, которые он упорно отводил в сторону. – Зачем тебе каждый раз ждать, когда я приду домой? Захочешь, приедешь сам, откроешь…
– Не надо, ты что… – бормотал он.
– Боишься, хочу приручить тебя?
– Нет, нет… – мотал он головой.
– А тогда что?
– Не хочу я в квартире без тебя. Ни к чему. Вдруг Марина придет…
– Ну и что? Думаешь, она не знает, что между нами?
– Одно дело – знать, другое дело – когда я тут один торчать буду. Это уж совсем у меня получится… Как два дома. Гарем, да?
Алиса Мартемьяновна, колыхаясь всем своим зрелым, тяжелым, полным телом, от души рассмеялась.
– С ключами – гарем, а без ключей – не гарем?! Эх ты, гаремщик! Вот за что люблю тебя, Скоробогатов, – за наивность, за чистоту… Хоть плюнь в тебя – не пристанет. Откуда ты только такой у меня, горемычный?! Ну, откуда?! – тормошила она его, смеясь незлобно, весело, целуя в голову, в щеки, в губы.
Ночью она опять безмятежно спала; рядом на туалетном столике лежал отливающий голубизной и перламутром японский брелок с ключами. Скоробогатов не спал. Думал. Не было в его жизни никого лучше Алисы Мартемьяновны, она была для него больше, чем любовь, завладела в нем чем-то таким, что он сам так упорно искал в других людях, – завладела его правдой. Скоробогатов боялся Алисы, потому что она знала о нем правду: что он слаб, что он чист, что нуждается в сострадании, и любить его надо, как маленького, не только по-женски, но и по-матерински. Этой материнской понятливости, нежности и доброты в женщинах так всегда не хватало Скоробогатову. Не хватало, чтобы стать просто человеком, полноценно себя ощущающим, а уж потом, думал он, можно было бы и реализоваться – в деле, в науке, в чем хочешь. Так или не так? Сколько хитрых ловушек и сколько увертливых выходов из ловушек этой жизни! Ведь и отец, и мать до сих пор живы у Скоробогатова, живут на Урале, отец – военный, вся жизнь прошла на службе, не до сына, а мать воспитывала Скоробогатова по книгам, строго, придирчиво, подавляя в нем все, что, казалось ей, выходит за рамки нужного или общепринятого; в конце концов, лишившись детства, маленький Скоробогатов вырос в большого Скоробогатова. Удивительно ли, что так притягивала его к себе Алиса Мартемьяновна?! Она одна заменяла ему всех женщин сразу – и мать, и жену, и любимую, и, может быть, даже дочь, потому что ему тоже хотелось заботиться о ней, как о маленькой, делать приятное, доброе…
И надо же, так любя Алису, он все же боялся ее, даже ненавидел порой! Хотел освободиться от нее! Начать новую жизнь! Какой-то здесь такой поворот был, что Скоробогатову и не под силу было распутать запутанный клубок…
Вот что его мучило все эти годы – невозможность жить в ладу с внутренней правдой! Не мог жить только с женой. Не мог жить только с Алисой. Не мог жить с ними двумя сразу. Не мог жить своей работой. И без работы не мог жить. Не мог жить рядом с Петрухиным. И без Петрухина тоже не мог жить. Все сплеталось и переплеталось в такой клубок, что невозможно вытянуть одну нить, не потянув десятки других…
Неожиданно за входной дверью послышался шум, кто-то вставлял ключ, пытался открыть замок, но там, во-первых, была спущена «собачка», во-вторых, была накинута цепочка.
– Что? Кто там? – встрепенулась Алиса Мартемьяновна.
В дверь между тем уже весело, напористо, почти без перерыва звонили.
Мартемьяновна накинула халат, защелкала замками. Скоробогатов и сам едва успел набросить на плечи халат, когда в квартиру с шумом, гамом и смехом ввалилась компания молодых девчонок и ребят.
– Ой, мамуля, – бросилась дочка на шею к Алисе, – здравствуй! Я не одна! Мы гуляем, мамуля! У нас праздник! Можно? Можно, можно, ребята, проходите, будьте как дома, у меня мировая мама, лучшая в мире, проходите, раздевайтесь, сейчас будем гулять-веселиться…
– А Николай где? – спросила Алиса Мартемьяновна, но спросила не строго, а улыбаясь: она рада была Марине, ее друзьям, их веселости, непринужденности, молодому безудержному глупому счастью.
– О, и Скоробогатов здесь?! – вместо ответа воскликнула Марина, подбежала к нему, бросилась на шею, обняла, поцеловала в губы. – Знакомьтесь, ребята, это Скоробогатов! Мировой мужик! А Николай, – без перехода продолжала Марина, – он в ночную сегодня. Дежурит. Скучно без него по ночам, мамуля. Вот мы и веселимся. Проходите, проходите, ребята!..
Скоробогатов, еще чувствуя на губах поцелуй Марины, от которого у него пошла кругом голова, запахнул поплотней халат и, входя из коридора в комнату, успел заметить позади веселой молодой компании двух интеллигентных, несколько обескураженных, слегка лысоватых мужичков в кожаных пальто, при «дипломатах», в туфлях на высоких модных каблуках (оба донжуана были невысокого роста). Хотел было Скоробогатов философски усмехнуться, да не получилось, губы только странно искривились… Да, для этих мужичков, подумал он, раскрутка еще только начинается…
II
Когда дверь за Скоробогатовым захлопнулась, жена его нервно облизнула губы и облегченно вздохнула. Что ни говори, а каждый раз ходишь по лезвию бритвы… Хотя, конечно, она твердо знала, что вариант тут беспроигрышный, но все-таки всегда нервничала. Мало ли как в жизни бывает…
Постояла немного у двери, прислушиваясь к шагам мужа. Слышно было, как он тяжело ступал по лестнице, шаркая ногами, потом хлопнула входная дверь в подъезде, все стихло. И только тут Нина усмехнулась…
Вернувшись в комнату, сказала:
– Ушел…
– Кто? – лениво, даже не открыв глаза, поинтересовался Магулин.
– Муж.
– Скоробогатов?! – Магулин распахнул глаза, приподнялся с постели.
– Ну да, Скоробогатов. Кто еще?.. – усмехнулась Нина. – Испугался?
– Нинка, когда-нибудь ты все-таки вляпаешься…
– Никогда. Ему только скажи: «Мама!» – и он бежит отсюда, как чумной… Боится матери, как черт ладана.
– А чего в ней такого страшного?
– Ничего. Просто не переваривают друг друга.
В первый раз эта идея пришла ей в голову, когда в доме действительно была мать. Мать пришла просто так, в гости, пока Скоробогатов ездил в очередную командировку. Открывая ему тогда дверь, Нина никак не ожидала, что это слово: «Мама!» – так подействует на Скоробогатова. Думала про себя: мало ли, может, и в самом деле помирятся, раз уж столкнулись вместе, хотя бы просто перекинутся парой ничего не значащих фраз, ведь сколько лет никакого контакта между ними, нехорошо… А Скоробогатов, услышав только: «Мама!» – морально не готовый к встрече с тещей, не простивший ей в душе ничего, самое главное – оскорбительного к себе отношения, вдруг побледнел, в глазах его заметались растерянность и испуг, и он просипел (голос внезапно сел): «Обязательно сегодня ей надо было прийти?» На что Нина ответила: «До смерти враждовать с ней собираешься?» Скоробогатов ответил: «Не я ее оскорбил. Она – меня». – «Ну и что? Ты же мужчина! Мог бы стать и выше всего этого…» – «Оскорбляют не для того, чтобы не замечали оскорблений… Я приеду, когда матери не будет!» И повернулся, и ушел, и вот тогда, впервые в жизни, ей пришла в голову странная идея… Теперь она не боялась Скоробогатова, когда в доме была не одна. Достаточно сказать мужу: «Мама!» – и он тут же исчезал. Растворялся. Больше того: если ей хотелось, она могла пригласить Магулина, не дожидаясь, когда Скоробогатов уедет в командировку. Достаточно позвонить ему на работу: «Извини, сегодня ко мне заглянет мама», и можно быть уверенной, что до завтрашнего дня Скоробогатов дома не появится…
– А что, если он возьмет однажды и позвонит твоей матери? – спросил Магулин. – Проверит, где она?
– Представь себе, этому олуху никогда не приходит такое в голову. Я сама удивляюсь…
– Не приходит до поры до времени.
– Да нет, он щепетильный. Ни за что не позвонит. Раз мать для него не существует, считает зазорным проверять, подслушивать…
– А ведь он ничего у тебя мужик!
– Пожил бы сам с таким – с тоски бы подох…
И тут Нина не лгала, потому что и в самом деле ей скучно было с мужем. Непонятно, когда и как, но случилось, что хуже, чем с ним, ни с кем ей не бывало. Мелочное его копанье в самом себе, хмурость, приступы меланхолии или, наоборот, неожиданного раздражения, демагогические призывы жить истинно, а не ложно, – Господи, как все это надоело! А ведь никак не ожидала, что Скоробогатов так быстро и бесповоротно превратится в бирюка, когда выходила за него замуж. Ей было двадцать один, ему – двадцать шесть, любовь захватила такая, что оба жили как будто с завязанными глазами. Потом пелена спала. Когда они уезжали от матери, что сказала Скоробогатову мать? Остановила его в дверях и сказала вот что: «Вы сейчас уезжаете, вы давно не разговариваете со мной, но вы должны знать, чту я о вас думаю. Вы эгоист и бездельник, да, да, несмотря на ваш диплом, научную работу и должность! Вы обманываете всех – себя, жену, окружающих (пытались обмануть и меня), что вы что-то представляете из себя в жизни. Вы лжете! Вы бездельник, эгоист, трус и тряпка! Вон из моего дома!» Что тогда испытала Нина? Она почувствовала тайное удовлетворение вперемешку со злорадством, когда взглянула на бледное, опрокинутое лицо мужа. Уже тогда она внутренне отдалилась от него, хотя и воскликнула обиженно, заступаясь за Скоробогатова: «Мама, как ты можешь говорить такое?!» – «А ты вообще молчи! – сверкнула на нее глазами мать. – Ты кто такая, чтобы я слушала тебя?! Когда родишь – тогда и слово дам. А пока – цыц!» Нина сделала вид, что обиделась (хотя ей было наплевать на все), и вот так они уехали от матери в собственную квартиру…
