Георгий Баженов
Похищение любви
Глава вторая
– Тебе выходить, – Алеша показал в окно. – Никитские ворота. – С работы Алеша с Ларисой всегда возвращались теперь вместе.
Лариса вздрогнула, взглянула на Алешу вопросительно туманным, отсутствующим взглядом:
– Мне?.. А ты?
– Я на Манежную. В шесть договорились – встречу Наташу.
– Ну да, понятно…
– Никитские ворота, – объявил шофер.
– Ну, пошла, – Лариса потерла лоб ладонью, нахмурилась, словно хотела что-то сказать, но забыла – что. Сдвинув пыжиковую шапку на затылок, улыбнулась. – Пока! – подала Алеше руку.
– Пока.
Глаза их встретились; они не знали еще, как-далеки были сейчас и в то же время как близки были друг другу. Это было примерно так же, как тогда, когда Лариса только пришла в вычислительный центр из экспериментальной мастерской. Она легко разбиралась в схемах, с удовольствием работала на «РАЗДАН-3» – электронно-вычислительной машине. Однажды от заказчика поступила жалоба; жалобу проверили – оказалось, в один из горячих дней Лариса неправильно ввела в ЭВМ программу. Евгений Яковлевич лишил Ларису квартальной премии. Алеша возмутился, вбежал к нему в кабинет и долго доказывал, что Лариса не виновата, потому что не может быть виновата. Это был его главный аргумент – «не может быть виновата». С тех пор между Алешей и Ларисой появилась какая-то особенная близость, которую они, правда, осознали не сразу…
Лариса вышла из автобуса; автобус вскоре был уже на Манежной площади. Алеша озорства ради выпрыгнул из него на ходу с задней площадки. Одевался он всегда легко, небрежно, по-студенчески. Ветер и холод тут же начали трепать его. Алеша постоял на одном месте, подумал, вспоминая, куда идти, и побежал к университету.
До звонка было еще полчаса, он сел в вестибюле на стул, начал ждать… Изредка мимо него проходили студенты. И он мечтал когда-то стать студентом. Дважды поступал, даже трижды, один раз еще до армии, но каждый раз проваливался на первом же экзамене – сочинении. Уж как только не наставляла его Наташа, в то время второкурсница, с которой он случайно познакомился в коридоре университета (тогда она была ассистенткой экзаменатора), что в сочинении главное – не делать ошибок и не писать заумно. Небольшое, простое, без всяких претензий сочинение. Алеша соглашался, но как только добирался до ручки и бумаги, не мог не написать того, что думал, – и получалось любопытно, конечно, но все это не имело никакого отношения к теме сочинения.
С провала на экзамене и началась его дружба с Наташей. Сколько было разговоров, встреч, клятв, ссор, странностей… Как мечтали – уже после свадьбы – жить друг для друга. Быть внимательными, добрыми, чуткими… Потом началась жизнь и серьезное узнавание друг друга. Что самое странное, так это неожиданное открытие Алеши: Наташа – истинное дитя своих родителей. Ибо что он узнал о ее родителях? О теще – что глупа, невежественна, деспотична, в то же время думает о себе как об умнице, добрейшей душе, – за все это Алеша возненавидел ее. О тесте – что добр, умен, правда, глуп в семейных делах, рабски подчинен жене, Лидии Константиновне, – за все это Алеша жалел, но и презирал Павла Петровича. Наташа любила своих родителей, это Алеша понимал. Но что считала их идеальными, этого он понять не мог.
«Ну, ты у нас зато идеальный!» – обычно говорила Наташа с издевкой в голосе.
Алешу всегда поражал этот ее злой и циничный тон. Иногда ему приходило в голову, что Наташа презирает его. Он был никто, это понятно, и презирала она его потому, вероятно, что он отваживался судить ее родителей, в то время как у тех по сравнению с ними было все – деньги, квартира, положение. А у него что?
«Правда. Молодость. Любовь», – отвечал он.
«Это есть у всех, – говорила она, усмехаясь, – у каждого в свое время – и любовь, и молодость. А правда? Что еще за правда? Какая правда?..»
«Нетерпимость ко лжи», – отвечал он.
«Ах, это!.. – восклицала она. – Нет, Алеша, что-то тут не так… Не терпишь ложь? А ведь иногда и сам лжешь. Ну, в маленьких таких случаях, когда как будто и не лжешь, а так… не договариваешь. Так что не успокаивай себя, не говори себе, что ты не лжешь, что ты хороший.
Знаю я, почему ты моих не любишь: у них, мол, и есть всё, а люди они дрянь, а у меня хоть и нет ничего, а я хороший… Так ведь все для себя хорошие!»
– Привет! – услышал он Наташин голос. – Купил?
– Что? – не понял Алеша. – Что купил? – Одновременно ему пришлось отвечать на приветствия Наташиных подруг.
– Как что? Билеты! – Наташа рассмеялась. Она лукаво поглядела на подруг: «Ох, и Алеша у меня!»
– А-а… – вспомнил наконец Алеша и слегка повел рукой в сторону (они договаривались пойти в кино). – Забыл… Не забыл, – тут же оговорился он, – некогда было.
Наташа молчала; почти не было заметно, что она обиделась. Они попрощались с Наташиными подругами и выходили уже из университета.
– У нас там история одна вышла с Евгением Яковлевичем… помнишь, я тебе рассказывал? – начал объяснять Алеша.
Наташа кивнула, но кивнула холодно.
– Ну вот… Оказывается, у него любовница есть, а у любовницы ребенок как будто родился. Чудеса в решете!
Они пошли по проспекту Маркса, затем вверх по улице Горького, к кинотеатру «Россия». Хоть было и холодно и все, кто шел по улице, спешили и кутались в пальто, все-таки мужчины оглядывались на Наташу. Все на ней светилось белым: сапожки, дорогая доха, пуховый шарф, сама же она была темная: глаза, волосы, ресницы, брови. Слушала она Алешу как будто внимательно, но без интереса. Почему-то ей все время хотелось возражать Алеше, даже спорить с ним. Ей всегда казалось, что Алеша со своими наивными представлениями о людях ничего не понимает в жизни.
– Он хоть на мужчину похож, – сказала она, имея в виду Евгения Яковлевича. – Подумаешь, изменил жене – какой-то там тюхе… Значит, не слюнтяй он, этот ваш Евгений Яковлевич, настоящий мужчина…
– «Настоящий мужчина»! Посмотрел бы я на тебя, – вскипел Алеша, – если бы этим «настоящим мужчиной» оказался я!
– Ты?! – Наташа остановилась посреди улицы и глядела на Алешу как на чудо. – Ты бы изменил?! – Она странно-фальшиво рассмеялась. – Да никогда ты этого не сделаешь! Никогда!
– Я? Не сделаю? Я не сделаю?! – удивился Алеша, словно был готов хоть сейчас идти и изменить жене. – Почему это я не сделаю? – В то же время ему было приятно думать, что Наташа в нем так уверена, хотя это и раздражало.
– Потому! – ответила она. – Скорей земля провалится, чем ты изменишь. Потому что ты такой. Понимаешь, такой!!
– Какой такой? – обиделся Алеша.
– Да никакой, вот какой! Такой, какой не может изменить, – вот и все.
– Ну, знаешь!.. Это только ты можешь так все извратить и перевернуть! Даже то, что я не способен изменить, ты готова скорей признать за низость, чем за человечность.
– Низость? Какая низость? Любить женщину – низость?
– Не любить! – вскрикнул Алеша. – А изменять женщине.
– Изменять ей потому, что не любишь ее? Да ведь это-то и хорошо, человечно. Не изменять женщине, которую уже не любишь? – Голос у Наташи звучал приподнято. – Б-р-р!.. Тысячу раз прав этот ваш Евгений Яковлевич. Такие женщины, как его жена, того и стоят. Стоят того!
– А семья, дети, привязанность, честность? Это куда девать? Что бы ты сказала, если бы вдруг узнала, что отец твой, Павел Петрович, изменяет Лидии Константиновне?
– Замолчи! – закричала Наташа. – Ты дурак! Ты просто дурак! Ты думаешь, ты хорош и чего-то стоишь своей преданностью, а ты просто не способен на другое, и твоей преданности цена ноль! Ты просто трус! Да если ты изменишь, ты повесишься на другой же день, а вешаться тебе не хочется, тебе жить хочется, ты боишься смерти, да, да! Ты трус, ты боишься всего на свете: себя, людей, чужого мнения, смерти, жизни, женщин – и в то же время тебя тянет ко всему: и к женщинам, и к людям, и к жизни – веселой, разбитной, бесшабашной, распутной! Но ты трус. Тру-у-ус!..
Алеша, тихо сказав: «Ну да… да…» – как бы только для себя, шагнул в сторону, постоял, подумал… и пошел куда-то. Он сразу обо всем забыл, чувствуя, будто его кто-то со всего маху ударил по лицу. Наташа не решилась догонять его, растерялась, и ей было стыдно; раздраженно хмыкнув, она развернулась и зашагала в свою сторону. Она не очень понимала, почему так делает, но вдруг, ругая себя и Алешу, поехала к своим родителям…
Долго Алеша бродил по улицам, забывшись; шарф его выбился наружу, ноги промерзли, но он хоть и чувствовал это, как-то не обращал внимания на себя. Что ничего особенного не произошло, он знал, но знал теперь – как-то разом, из-за пустяка, что искренние его убеждения не обязательно могут быть поняты, а могут быть высмеяны – и не чужим человеком, а женой, Наташей, человеком самым близким.
Как раз когда Алеша думал об этом, он вдруг лоб в лоб столкнулся с каким-то мужчиной. Мужчина выругался, сказав:
– А в другой раз бакенбарды выдеру!
И ушел, сверкнув глазами.
Алеша подумал, усмехнулся, махнул безразлично рукой, левой рукой потер лоб, потрогал бакенбарды, сказал:
– Я тоже тебе выдеру – бороду.
И пошел своей дорогой.
Он вернулся домой поздно вечером. Дверь открыла Лариса:
– А Наташа где? Да ты что так смотришь?
Алеша глядел устало, уныло, но глаза его как-то нездорово блестели.
– Ее разве нет дома? – спросил он.
– Нет. Ты же поехал ее встречать…
– Значит, к родителям уехала, – сказал Алеша. – Ладно, пускай…
– Снегу-то натащил! – удивилась Лариса, отряхивая Алешино пальто. – Да ты совсем как ледышка! Где ты пропадал?
– По городу ходил. Замерз, – вяло ответил Алеша.
– А лоб-то какой горячий! – воскликнула Лариса. – Заболел, может?
– Знобит…
Они прошли к нему в комнату, Алеша сел на стул, вытянув ноги, прикрыв глаза. Вскоре на щеках его выступил нездоровый румянец.
– Давай-ка ложись лучше, – сказала Лариса. – Я сейчас градусник принесу.
Пока Лариса ходила, Алеша разделся, лег в постель. Температура оказалась высокой – 39,2.
– Ты сумасшедший, – сказала Лариса. – Разве можно с такой температурой шляться по городу? – Она принесла еще одно одеяло, накрыла им Алешу, сверху положила свое и его пальто.
Алеша лежал, тяжело дыша. У него был жар, все тело дрожало, зуб не попадал на зуб.
– Холодно… – говорил он. – Хоть бы согреться скорей…
Лариса вскипятила чай, положила в кружку побольше малинового варенья, подала Алеше.
– Не хочу… не надо… – Ему было лень двигаться.
– Давай-давай, попей немного… А сначала аспиринчику… – Лариса приподняла подушку, помогла Алеше сесть. – Вот так… Выпей аспирин. Вот так… вот и хорошо…
Алеша проглотил таблетку, взял обеими руками кружку – руки дрожали – и начал, обжигаясь, но не чувствуя этого, пить сладкий малиновый чай крупными глотками. Изредка он останавливался, думая про себя: «Хорошо», но вслух ничего не говорил. Выпив чай, он откинулся на подушку, закрыл глаза.
Он хотел спать, но жар мешал ему. Все виделась ему какая-то отвесная стена, к краю которой он подходит, шагает куда-то, а потом летит, летит… и нет конца этому ужасному, томительному падению… Алеша открывал глаза – все пропадало, он шептал:
– Хоть бы уснуть… Стена эта, стена…
– Спи… спи… – шептала рядом Лариса. – Спи, маленький…
Он слышал, что она называла его маленьким, но не очень удивлялся этому, потому что в самом деле чувствовал себя беспомощным, маленьким; ему было приятно, как от матери, слышать этот шепот…
Он снова закрыл глаза, и снова начиналось падение… Только теперь, когда он уже согрелся и даже пылал жаром, ему это бесконечное падание казалось не вниз куда-то, а вверх, что было странно, непонятно, заставляло мозг напрягаться: почему так? почему? – и снова открывались глаза, и Алеша слышал все те же слова:
– Спи, маленький… Ах, дурачок ты, дурачок… дуралей… Заболел, маленький… Надо же придумать такое – в пальтишке осеннем… зимой по городу… Ах, голова садовая, голова садовая…
Иногда Алеша чувствовал, что на лбу его лежит мягкая ладонь, совсем как мамина, и он начинал не то чтобы метаться под ней, а просить у нее шепотом: «Ну убери же стену, убери стену… убери…», и ему отвечали: «Нету уж ничего, ничего нету, маленький… Всех убрали, всех прогнали, все ушли… Только ты один, только ты… Спи и спи, спи, маленький… Баю-баюшки-баю… а, а, а… баюшки-баю…»
Иногда же, открыв широко глаза, Алеша видел перед собой лицо, но совсем не мамино, другое… Потому что у мамы седые, старые волосы, а это были пышные золотые волосы… И волосы эти иногда щекотали ему лицо, и что-то хорошее, теплое, родное слышалось ему откуда-то оттуда, из тумана золотых волос:
– Вот и спи, спи, мой маленький… Спи, мой хороший… Спи, Алешенька, спи, мой славный…
И кто-то целовал его в лоб и говорил ему все это, а он то летел в бесконечную пропасть высоко вверх, то открывал глаза и слушал музыку слов, и не понимал ничего, и снова целовали его в лоб, целовали…
Глава третья
«Господи, – думала Зина, идя по улице, не замечая ни холода, ни ветра, ни снега, ни мороза, ни прохожих: она только что попрощалась с Алешей и Ларисой, – Господи, – думала она, – до чего же унизительно наше положение. Отдашь им всю душу, полюбишь их всем сердцем, а потом оглянешься – да что же это? Вся жизнь, вся любовь эти были бесконечным унижением, оскорблением, ложью… и за что? Может, и правда – никому не надо верить, никого не подпускать к себе… Но как тогда жить? Ведь кругом такие же люди, как и ты, если всем не верить, тогда и себе не верить?.. Как унизительно наше положение, как унизительно! Даже теперь, задумав рожать, даже теперь я должна унижаться перед ним, жить с ним, спать с ним, ходить перед ним на цыпочках – лишь бы одумался, лишь бы женился. Да зачем он нужен, такой? Зачем упрашивать, умолять, увещевать жениться, зачем здесь-то еще унижение? Да и кто он такой, этот Володя? Такой же, как и Евгений Яковлевич… Присосался пиявка – не оторвешь. Надо с мясом его выдирать, гнать его надо, в три шеи гнать – пускай к черту на кулички катится… Задумала рожать – значит, задумала. Сегодня же выкину все его манатки! Комната моя! Моя! С этим паразитом совсем все забудешь, живешь с ним, словно ты ему обязана, а ведь кругом, ну совсем кругом он обязан! Комната моя, вещи мои; кормлю его, пою, обстирываю! И после этого на него же еще молиться? Хватит… Доченька моя, дай-ка я тебя потрогаю… вот так… Тепло тебе под шубкой? Тепло… грейся, грейся… расти скорей, миленькая. В тебе только и утешение…»
Володя, вернувшись в этот день с работы, застал дверь комнаты закрытой изнутри, у порога стоял чемодан. Володя опешил. Начал стучать в дверь.
– Кто там? – спокойно спросила Зина.
– Что еще за фокусы выдумала?
– Никакие не фокусы. Уходи жить, где жил раньше.
– Да ты что, спятила?
– Я говорю серьезно.
– Зина!
– Не о чем больше разговаривать.
– Зина! Открой! Открывай сейчас же!..
На шум начали выглядывать соседи; одна соседка, которую Володя терпеть не мог, даже совсем вышла из своей комнаты. С любопытством глядя на Володю, она тонким голосом полупропела:
– Это оригинально. Нет, это экстравагантно. Экстраординарно.
– Ну, погоди же! – в последний раз крикнул Володя и, сверкнув глазами на «экстру», подхватил чемодан и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью.
– Выходит, что же? – проговорила для себя соседка. – Выходит, странно… Странные эти алкоголики, когда напьются…
На другой день, когда Зина ушла на работу, Володя вернулся, спокойно открыл дверь – у него был свой ключ, выложил из чемодана свои вещи, развесил рубашки и костюмы по вешалкам, лег в постель и заснул безмятежным сном (эту ночь он провел на автобазе, измучился, не выспался, продрог). Зина появилась уже после полуночи – работала во вторую смену. Нисколько, казалось, не удивилась, что Володя дома. И наутро ничего не сказала ему. Но через несколько дней, вернувшись с работы, Володя застал дверь комнаты вновь закрытой, чемодан стоял у порога. Это его не на шутку обозлило.
– Опять фокусы! – закричал он. – Зина!
– Уходи! – только и был ответ.
И сколько ни ругался и ни проклинал Володя, так дверь и не открылась. Соседка успела на прощанье Володе сказать, что это уже не экстравагантно, а сверхэкстравагантно! Володя, проскрипев зубами, хлопнул дверью и ушел.
Но, разумеется, на другой день снова явился, когда Зины не было дома. И снова жил несколько дней…
Однажды, когда Володя спокойно лежал в постели, Зина пришла домой не одна, а с участковым милиционером.
– Ваши документы, – вежливо попросил участковый.
Зина стояла рядом, скрестив на груди руки.
Паспорт был, конечно, в порядке, но уж чего не было у Володи, того не было, – прописки на данной жилплощади.
– Прошу вас впредь проживать по месту прописки, – откозырял милиционер. – Если, конечно, не хотите осложнений, – добавил он, еще раз козырнув.
В следующий раз милиционер не был уже так учтив и вежлив; документы, конечно, проверил, но не советовал больше проживать по месту прописки, а попросил проследовать за ним в отделение милиции.
Володю, конечно, отпустили, но строго-настрого предупредили, и вот тут наконец он почувствовал, отчетливо осознал, что Зина с ним не шутки шутит.
Было Володе двадцать девять лет. Работал он шофером автобуса; со времени демобилизации он работал и на такси, и на банковских машинах, и на обычных грузовых, пока наконец не застрял в первом автобусном парке. Он любил машины потому, что с ними он чувствовал себя хозяином положения. Особенно нравилось ему «вкалывать», хотя это самая тяжелая работа, на такси, где он чувствовал себя богом. В то время план был еще двадцать восемь рублей, выполнял он его легко, играючи, войдя поначалу в число «вокзальщиков», затем «аэродромщиков». «Аэродромщики» – это целое королевство таксистов со своим «внутренним» уставом. Войти в это общество не так просто и легко. Нужна «рука», «рекомендация», на «совете» решается, принять человека в содружество или нет. Законы у них жесткие, однажды не выполнивший их выбывает из содружества навсегда. Володя, перехватив у «своего» же прилетевших из Якутска подвыпивших пассажиров, был не просто выдворен из содружества, но содружество еще и отомстило ему. «Совет» постановил, чтобы Володя трижды попал в руки контроля, и Володя попал; с такси пришлось расстаться навсегда. Тогда Володя устроился на базу, обслуживающую отделение Госбанка, где тоже можно было работать «налево»; но вскоре не выдержал однообразия маршрутов, а главное – зависимости от инкассаторов. Уволился, занялся перевозкой молока. За молоком приходилось ездить из Москвы километров за двести – двести пятьдесят, а то и за все триста – триста пятьдесят, особенно зимой. Работа была лихая, интересная, трудная, но «богатая». За одну десятую процента, приписанную в акты по фиксации жирности молока, получал, бывало, в награду по ведру сметаны и куску масла килограммов на пять; жить можно было. Потом Володя на полном ходу перевернул пустой фургон – был выпивши; жив остался, но машину покалечил основательно. Уволили. Так и попал наконец в автобусный парк. Сначала работа не нравилась – раздражали спешка, бестолковость, непонятливость пассажиров, – но вскоре привык, смирился со своей долей, а впоследствии, как это всегда бывает, нашел в ней и приятные стороны.
За одну смену можно было завести несколько знакомств – на выбор; было это хоть и не так богато, как в такси, но все-таки… В общем, без женщин жить не приходилось, а это, быть может, единственное для мужчины, ради чего стоит жить, рассуждал Володя. Так однажды он и познакомился с Зиной; поразила – или привлекла – она его тем, что при большей мягкости и доброте, чем другие женщины, она долго не подпускала его к себе, не позволяла даже целовать себя. И вот вместо того, чтобы плюнуть на нее – мало ли других женщин! – Володя вдруг потянулся к Зине; трогало его еще то, что никогда, ни разу за все время их знакомства Зина не подчеркнула, не намекнула, что она инженер, а он простой работяга. Ей было неважно, кто он, важно, какой он; когда он это понял, то начал вести себя так, как ей хотелось: стал внимательным, аккуратным, а главное – серьезным. Добился Володя своего, лишь сделав Зине предложение, – с тех пор Зина и оставалась «вечной невестой». Володя перебрался жить к Зине, но о свадьбе словно забыл. Когда Зина начинала укорять его, он морщился, сердился, хлопал дверью и уходил в общежитие. «А то и вообще уйду!» – говорил не раз. За три года он настолько привык к своим капризам, что уже и жить без них не мог. Бывало, вообще ни с того ни с сего хлопнет дверью – и ушел. Особенно любил показать характер, когда Зине было тяжело: ей, например, в больницу идти (и страшно, и стыдно, и мерзко), а он хлопнул дверью и был таков. Как мучилась она в такие дни, как ненавидела и презирала его! Но зато как гордился Володя, каким-то шестым чувством он угадывал, что чем независимей он ведет себя, пусть даже жестоко, тем в большей зависимости будет от него Зина. Так и было. В конце концов Зина смирилась со своим положением, не ругала, не корила Володю, лишь бы не было никаких осложнений, ссор, расхождений. Она решила (вот уже и философия), что дело не в бумаге, а в факте: раз живут вместе, нужно жить мирно, тихо, одной семьей. О детях Володя и слышать не хотел. Особенно нравилось ему по нескольку раз переспрашивать Зину, кто же это будет отцом ребенка, если он родится.
«Ты», – говорила Зина.
«Я?»
«Ты!»
«Ну нет, аморальный тип не может быть отцом. Какой же я отец? Сама говорила, я – аморальный». – И смеялся.
А вот теперь пришлось Володе серьезно задуматься. Почему же он, всегда легко смотревший на связь с Зиной, вдруг так сейчас упорствует, не уходит от нее, не хочет уходить? В чем дело? Неужели настолько привык к Зине, что и расстаться с ней не может? Неужто в самом деле приворожила его? А может, это и есть любовь? Но тут Володя усмехался: в любовь он не верил. Он был уже достаточно опытный человек, знал многих женщин, относился к ним не иначе как «все вы одинаковые»; иногда, правда, он задумывался всерьез: что же это такое, любовь? Где она? Какая она? И сколько ни думал, всегда приходил к выводу: никакой любви, как о ней говорят и пишут, нет. Есть природа, в природе есть люди; физиологически ни мужчина, ни женщина не могут жить друг без друга. Эту необходимость, эту неизбежность совместной жизни можно назвать по-разному – грубо и тонко, низко и высоко, любовью или физиологией, – но суть не изменится. Зачем тогда высокие слова? Зачем сочинять сказки для детей, что есть какая-то особая, неповторимая любовь? Само слово «любовь» претит душе – слащавое, интеллигентское. А жизнь есть жизнь, в ней всего хватает, и когда слышишь аханье да оханье: ах, любовь, ох, любовь, – так и хочется подойти и показать кулак:
«А вот эту любовь видел?!»
Жить не можете без своей единственной? Врете! Дать другую женщину – красивую, ласковую, добрую, не успеешь оглянуться, как забыл свою единственную… Ну пусть даже не так, не совсем так, пусть все женщины разные. Так это и хорошо. Найдешь разве в одном человеке, почувствуешь ли в нем одном начало и конец своих желаний? Тем-то жизнь и хороша, что женщин в ней много, надоест одна – выбирай другую, надоест вторая – выбирай третью… А почему нет? Кто может запретить? Шалишь! Ханжество это, а не истина, эта ваша совесть; потому что истин вообще нет, ни одной, истина – слово человеческое, а человечество меняет слова как перчатки: сегодня подходят, завтра нет. Нет, связывать свою жизнь с одной женщиной, отдаться в ее руки невозможно для настоящего мужчины. Сделать так – значит лгать против самого себя. Другое дело, конечно, прийти порой в дом, где тебя ждут, приласкают, покормят, спать уложат… Что говорить, это приятно, особенно когда устанешь; вообще приятно, если за тобой ухаживают. Ну так что, ради этой приятности жениться? Какие вообще преимущества у женатого? Что женщина у него всегда под боком? Так и у него редко не бывает женщин, притом часто разных, а это уже преимущество холостяка: кровь хоть не застаивается, сердце громче стучит. Чем она как женщина особенная, эта Зина? Видал Володя и получше, попонятливей да понежней; нечего тут перед ним особенно воображать! Подумаешь, золото нашлось, красавица неписаная! Таких – только свистни… Милиционера придумала! Ну и ну!.. Против милиции он, конечно, пас… Ну и что же, так и оставить дело? Жить в общежитии да слушать насмешки? Позволить командовать, издеваться над собой? Три года был хорош, на четвертый муха укусила, не понравился, видите ли… Ну, не понравился – значит, до свидания!.. Но никак Володя не мог согласиться с этим «до свидания», что-то мешало ему принять сложившуюся ситуацию как должное. Что? Невозможность жить без Зины, привычка? Нет, не то, все не то… Он, конечно, скучает по ней, по-своему она нравится ему, даже больше – он уже свыкся с мыслью, что после работы надо торопиться «домой», к «своей»… там обед, отдых, телевизор и прочее. А что в общежитии? Вся та же холостяцкая братия. Когда-то он относился к общежитию как к чему-то постоянному, привычному, а теперь он относится так уже к комнате Зины. И никак Володя не мог успокоиться, что его взяли да и выставили из этой комнаты. Его, а не он. Самолюбие Володи было глубоко уязвлено. Никогда еще не приходилось ему быть на месте тех женщин, которых обычно он бросал. Он бросал, а не его прогоняли.
Володя измучился, ему плохо спалось, плохо работалось; по ночам он часто просыпался, ему снились какие-то люди, которые преследовали его, кричали: «A-а… так это тот самый, тот самый… Стой, стой!..» Он вырывался из сильных рук, обманывал людей, кричал: «Это совсем не я, совсем не я, посмотрите…», но его никто не слушал, всем было ясно, что он – это он… Иногда ему снилась Зина, только он не видел ее лица, она все время отворачивалась. Он знал, что это Зина, чувствовал ее взгляд, но никак не мог разглядеть лица. «Что же это у нее на лице? Что, что?..» – мучился он, но все напрасно. Какое оно было, это лицо, – спокойное, злое? – он не знал, все мешалось во сне, какие-то странные, как будто совсем неживые люди гонялись за ним и кричали: «Держи, держи его, окаянного!..»
В первых числах марта около НИИ остановилось такси. В ветровое стекло светило весеннее солнце; водитель, сложив руки на руль, подставил лицо лучам и блаженно щурился. Его разморило, он закрыл глаза и под монотонную работу счетчика задремал. Сзади с большим букетом мимоз сидел Володя и следил за входной дверью института. Когда в дверях показалась Зина, он толкнул шофера в спину: «Не зевай!..» – и выскочил из такси. С Зиной вместе вышла и Лариса.
Поздоровавшись, Володя в первую очередь обратился к Ларисе.
– Лариса, я вас очень прошу оставить нас вдвоем с Зиной.
Лариса взглянула на Зину. Зина молча сказала: нет, нет, не уходи, не слушай его! Она подхватила Ларису под руку и, не обращая внимания на Володю, быстро пошла прочь.
– Лариса! – взмолился Володя. – Не мешай нам! Тут жизнь решается. Жизнь! Слышишь?!
– Хорошо, оставь нас, Лариса… пожалуйста, – согласилась Зина. – Ну, чего тебе?! – тут же закричала она на Володю, глядя на него в упор.
Володя показал Ларисе: «Уходи, уходи же…» Лариса, развернувшись, направилась в противоположную сторону.
– Ну, так чего тебе? – повторила Зина и пошла по тротуару.
Светило солнце, была весна, смеялись и улыбались прохожие; над головой плескалось весеннее, словно чем-то размытое, чистое небо.
– Ты бы хоть поздоровалась для начала, – сказал Володя.
– Поздоровалась?! – удивилась Зина словно чему-то противоестественному. – Что это еще за машина за нами крадется?
– Это? – обернулся Володя. – Такси.
Зина усмехнулась.
– И зачем? Уж не меня ли решил покатать?
– Тебя. А кого же еще?
Зина снова усмехнулась.
– Думаешь снова поймать на удочку? – Она покачала головой. – Эх ты, бесстыжий ты, бесстыжий…
– Насчет бесстыжего, милая Зиночка, попросил бы по легче. Я, между прочим, приехал, чтобы отвезти кое-кого в загс.
– Жениться надумал? – всплеснула руками Зина и рассмеялась. – Ах ты мой миленький, жениться надумал… Какой хороший да пригожий… Славный какой женишок!
– Смейся, смейся… Я серьезно.
– Серьезно? В загс? – все смеялась Зина. – Ах и ухажер, ах и Володичка! Люди добрые, да посмотрите вы на него!..
Прохожие в самом деле начали останавливаться около них, сначала вдалеке, а потом совсем близко. Зина взмахивала руками, восклицала, хохотала, а Володя с букетом мимоз в руках стоял рядом и терпеливо ждал.
– Так ведь, Воло-оди-и-ичка, – говорила, словно напевая, Зина, – надо женщине предложение сделать. Ей ведь это приятно. Слышишь? А то как же без предложения – и в загс?! – Она смеялась почти истеричным смехом.
– Предложение? – спросил Володя. – Пожалуйста: Зина, я делаю тебе предложение!
– Ой, не могу! Ха-ха-ха!.. Не могу!..
Прохожие, теперь уже не стесняясь, окружили Володю и Зину, начали делать замечания: мол, странные какие-то люди… Потом кто-то догадался, что это, вероятно, артисты, может, их снимают в кино. Начали оглядываться – никаких киноустановок рядом не было. «Да их же скрытой камерой снимают! – догадался кто-то. – Чтобы народ естественней вышел…» Толпа начала разрастаться, теперь на вопрос: «В чем дело?» – отвечали: «Тихо! Идут съемки…» Шофер такси совсем потерял Володю из виду, испугался, что пассажир надует, и резко нажал на сигнал. Сигнал получился как сирена – толпа дрогнула, рассыпалась… Шофер облегченно вздохнул: пассажир стоял на прежнем месте; женщина уже не смеялась и держала в руках цветы. Шофер улыбнулся.
– Так поехали?
– Ну, смотри, смотри у меня, Володя! – серьезно проговорила Зина. – Обманешь – так… пожалеешь… – И какая-то острая тоска мелькнула у нее в глазах.
Володя распахнул заднюю дверцу машины.
– Прошу!
Быстро сев рядом, он хлопнул дверцей, обнял Зину и крикнул лихо шоферу:
– Как договаривались! В загс!
Машина резко рванула, из-под колес брызнула в разные стороны талая вода…
